Неточные совпадения
Туробоев отошел в сторону, Лютов, вытянув
шею, внимательно разглядывал
мужика, широкоплечего, в пышной шапке сивых волос, в красной рубахе без пояса; полторы ноги его были одеты синими штанами. В одной руке он держал нож, в другой — деревянный ковшик и, говоря, застругивал ножом выщербленный край ковша, поглядывая
на господ снизу вверх светлыми глазами. Лицо у него было деловитое, даже мрачное, голос звучал безнадежно, а когда он перестал говорить, брови его угрюмо нахмурились.
— Это — Кубасов, печник, он тут у них во всем — первый. Кузнецы, печники, плотники — они, все едино, как фабричные, им — плевать
на законы, — вздохнув, сказал
мужик, точно жалея законы. — Происшествия эта задержит вас, господин, — прибавил он, переступая с ноги
на ногу, и
на жидком лице его появилась угрюмая озабоченность, все оно как-то оплыло вниз, к тряпичной
шее.
— А нам бы Миколая Иваныча… — вытягивая вперед
шею и неловко дергая плечами, заговорил кривой
мужик, когда в дверях показался лакей с большой лысиной
на макушке.
А
мужик на ту пору зазевался, говорил с кем-то, так что совсем мне и не пришлось направлять: прямо гусь сам собой так и вытянул
шею за овсом, под телегу, под самое колесо.
Старик вытянул свою темно-бурую, сморщенную
шею, криво разинул посиневшие губы, сиплым голосом произнес: «Заступись, государь!» — и снова стукнул лбом в землю. Молодой
мужик тоже поклонился. Аркадий Павлыч с достоинством посмотрел
на их затылки, закинул голову и расставил немного ноги.
Чертопханов гикнул, вытянул лошадь нагайкой по
шее, помчался прямо
на толпу — и, ворвавшись в нее, начал той же самой нагайкой без разбору лупить
мужиков направо и налево, приговаривая прерывистым голосом...
Обалдуй бросился ему
на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками;
на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков, как сумасшедший, закричал: «Молодец, молодец!» — даже мой сосед,
мужик в изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: «А-га! хорошо, черт побери, хорошо!» — и с решительностью плюнул в сторону.
— Ты чего это, милая, мужикам-то
на шею лезешь? — кричала она, размахивая своими короткими руками. — Один грех избыла, захотелось другого… В кои-то веки нос показала из лесу и сейчас в сани к Кириллу залезла. Своем глазам видела… Стыдобушка головушке!
Это был огромный
мужик, с страшно загорелым лицом и
шеей, так что шивороток у него был почти в воспалительном состоянии;
на ногах у него были кожаные башмаки, привязанные крепко увитыми
на голенях ремнями; кафтан серый и в заплатах, и от всего его пахнуло сильно сыростью, точно от гриба какого-нибудь.
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно.
Мужики смотрели
на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки
на груди, прищурил глаза, и
на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой
на стол, весь подался вперед, вытянул
шею и как бы все еще слушал. Тень лежала
на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти
на колена, и смотрела под ноги себе.
Несколько всадников сошли с коней и накинули
мужику петлю
на шею.
Князь простил бы опричнику его дерзкие речи. Бесстрашие этого человека в виду смерти ему нравилось. Но Матвей Хомяк клеветал
на царя, и этого не мог снести Никита Романович. Он дал знак ратникам. Привыкшие слушаться боярина и сами раздраженные дерзостью разбойников, они накинули им петли
на шеи и готовились исполнить над ними казнь, незадолго перед тем угрожавшую бедному
мужику.
Над ним наклонилась Палага, но он не понимал её речи, с ужасом глядя, как бьют Савку: лёжа у забора вниз лицом, парень дёргал руками и ногами, точно плывя по земле; весёлый, большой
мужик Михайло, высоко поднимая ногу, тяжёлыми ударами пятки, чёрной, точно лошадиное копыто, бухал в его спину, а коренастый, добродушный Иван, стоя
на коленях, истово ударял по
шее Савки, точно стараясь отрубить голову его тупым, красным кулаком.
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих узких портках и новых лаптях, снял с
шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый
мужик, вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи вареную печенку с хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который
на зов подошел к ним.
Илья слушал и пытался представить себе купца Строганого. Ему почему-то стало казаться, что купец этот должен быть похож
на дедушку Еремея, — такой же тощий, добрый и приятный. Но когда он пришёл в лавку, там за конторкой стоял высокий
мужик с огромным животом.
На голове у него не было ни волоса, но лицо от глаз до
шеи заросло густой рыжей бородой. Брови тоже были густые и рыжие, под ними сердито бегали маленькие, зеленоватые глазки.
Природу я любил нежно, любил и поле, и луга, и огороды, но
мужик, поднимающий сохой землю, понукающий свою жалкую лошадь, оборванный, мокрый, с вытянутою
шеей, был для меня выражением грубой, дикой, некрасивой силы, и, глядя
на его неуклюжие движения, я всякий раз невольно начинал думать о давно прошедшей, легендарной жизни, когда люди не знали еще употребления огня.
Жевакин. Ни одного слова. Я не говорю уже о дворянах и прочих синьорах, то есть разных ихних офицерах; но возьмите нарочно простого тамошнего
мужика, который перетаскивает
на шее всякую дрянь, попробуйте скажите ему: «Дай, братец, хлеба», — не поймет, ей-богу не поймет; а скажи по-французски: «Dateci del pane» или «portate vino!» [Дайте хлеба… принесите вина! (ит.)] — поймет, и побежит, и точно принесет.
К счастью для себя, поднял воровские глаза Соловьев — и не увидел Жегулева, но увидел
мужиков: точно
на аршинных
шеях тянулись к нему головы и, не мигая, ждали… Гробовую тесноту почувствовал Щеголь, до краев налился смертью и залисил, топчась
на месте, даже не смея отступить...
Было несколько мгновений молчания, в котором витала смерть. Соловьев вспомнил вчерашние рожи
мужиков на аршинных
шеях и угрюмо, сдаваясь, проворчал...
На самом крутом уступе лежал замертво пьяный
мужик; голова его, седая как лунь, скатилась
на дорогу, ноги оставались
на возвышении; коротенькая
шея старика налилась кровью, лицо посинело…
— Им бы, подлым, все замуж, да
мужику на шею…
—
На,
на, закричала! Изорвёшь её — чай, она кожаная… Грохнулся я, значит, да шеей-то
на сучок и напорись — продрал мясо ажно до самых позвонков, едва не помер… Земской доктор Левшин, али Левшицын, удивлялся — ну, говорит, дядя, и крови же в тебе налито, для пятерых, видно! Я говорю ему —
мужику крови много и надо, всяк проходящий пьёт из него, как из ручья. Достала? Вот она, записка…
Досекин рассказал мне всё, что известно о нём: служил он в Москве, и когда разгорелось там восстание, видимо, оно ударило солдата. Весной после переворота явился он в деревню и тогда был совсем не в себе: трезвый прячется ото всех, ходит согнув
шею и уставя глаза в землю, а напьётся — встанет середь улицы
на коленки и, земно кланяясь во все стороны, просит у людей прощения, за что — не говорит. Тогда
мужики ещё не сократились, злоба против солдат жива была, и они издевались над пьяным.
— Куда, чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к
мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей
на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым
на версту не будет.
— А когда я мальчиком был, так наши
мужики чуть было меня не убили. Повесили за
шею на дерево, проклятые, да, спасибо, ермолинские
мужики ехали мимо, отбили…
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красною, толстою
шеей, приземистый, курносый
мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькою бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане
на шелковой подкладке, надетом
на полушубке.
— Э, дурак! Что врешь нескладно! То-то
мужик, право
мужик, — послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое
на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял
шеи солдат и когда его понесли, жалобно заговорил...
Вид этих работающих
на поле сражения, бородатых
мужиков с их странными неуклюжими сапогами, с их потными
шеями и кое у кого расстегнутыми косыми воротами рубах, из под которых виднелись загорелые кости ключиц, подействовал
на Пьера сильнее всего того, что̀ он видел и слышал до сих пор о торжественности и значительности настоящей минуты.