Неточные совпадения
Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник
отделения со мной
на дружеской ноге.
Мало того, начались убийства, и
на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам, хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного
отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища головы.
В таком положении были дела, когда мужественных страдальцев повели к раскату.
На улице их встретила предводимая Клемантинкою толпа, посреди которой недреманным оком [«Недреманное око», или «недремлющее око» — в дан — ном случае подразумевается жандармское
отделение.] бодрствовал неустрашимый штаб-офицер. Пленников немедленно освободили.
Выйдя
на платформу, Вронский молча, пропустив мать, скрылся в
отделении вагона.
Как ни сильно желала Анна свиданья с сыном, как ни давно думала о том и готовилась к тому, она никак не ожидала, чтоб это свидание так сильно подействовало
на нее. Вернувшись в свое одинокое
отделение в гостинице, она долго не могла понять, зачем она здесь. «Да, всё это кончено, и я опять одна», сказала она себе и, не снимая шляпы, села
на стоявшее у камина кресло. Уставившись неподвижными глазами
на бронзовые часы, стоявшие
на столе между окон, она стала думать.
Весь день
на крейсере царило некое полупраздничное остолбенение; настроение было неслужебное, сбитое — под знаком любви, о которой говорили везде — от салона до машинного трюма; а часовой минного
отделения спросил проходящего матроса: «Том, как ты женился?» — «Я поймал ее за юбку, когда она хотела выскочить от меня в окно», — сказал Том и гордо закрутил ус.
Когда
на другое утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников вошел в дом — й части, в
отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали его: прошло по крайней мере десять минут, пока его позвали.
«Семейные бани И. И. Домогайлова сообщают, что в дворянском
отделении устроен для мужчин душ профессора Шарко, а для дам ароматические ванны», — читал он, когда в дверь постучали и
на его крик: «Войдите!» вошел курчавый ученик Маракуева — Дунаев. Он никогда не бывал у Клима, и Самгин встретил его удивленно, поправляя очки. Дунаев, как всегда, улыбался, мелкие колечки густейшей бороды его шевелились, а нос как-то странно углубился в усы, и шагал Дунаев так, точно он ожидал, что может провалиться сквозь пол.
— Все мои сочлены по Союзу —
на фронте, а я, по силе обязанностей управляющего местным
отделением Русско-Азиатского банка, отлучаться из города не могу, да к тому же и здоровье не позволяет. Эти беженцы сконцентрированы верст за сорок, в пустых дачах, а оказалось, что дачи эти сняты «Красным Крестом» для раненых, и «Крест» требует, чтоб мы немедленно освободили дачи.
Он сел, открыл
на коленях у себя небольшой ручной чемодан, очень изящный, с уголками оксидированного серебра. В нем — несессер, в сумке верхней его крышки — дорогой портфель, в портфеле какие-то бумаги, а в одном из его
отделений девять сторублевок, он сунул сторублевки во внутренний карман пиджака, а
на их место положил 73 рубля. Все это он делал машинально, не оценивая: нужно или не нужно делать так? Делал и думал...
— Очень хорошо. Ты займись им. Можно использовать более широко. Ты не пробовал уговорить его пойти
на службу в охранное
отделение? Я бы
на твоем месте попробовала.
«Человеку с таким лицом следовало бы молчать», — решил Самгин. Но человек этот не умел или не хотел молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался
на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем
отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре сказал...
В
отделение, где сидел Самгин, тяжело втиснулся большой человек с тяжелым, черным чемоданом в одной руке, связкой книг в другой и двумя связками
на груди, в ремнях, перекинутых за шею. Покрякивая, он взвалил чемодан
на сетку, положил туда же и две связки, а третья рассыпалась, и две книги в переплетах упали
на колени маленького заики.
— Гм! Начальник
отделения — вот как! — сказал Обломов. — Поздравляю! Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили. Я думаю,
на будущий год в статские махнешь.
Утром рано стучится ко мне в каюту И. И. Бутаков и просовывает в полуотворенную дверь руку с каким-то темно-красным фруктом, видом и величиной похожим
на небольшое яблоко. «Попробуйте», — говорит. Я разрезал плод: под красною мякотью скрывалась белая, кисло-сладкая сердцевина, состоящая из нескольких
отделений с крупным зерном в каждом из них.
«188* года апреля 28 дня, по указу Его Императорского Величества, Окружный Суд, по уголовному
отделению, в силу решения г-д присяжных заседателей,
на основании 3 пункта статьи 771, 3 пункта статьи 776 и статьи 777 Устава уголовного судопроизводства, определил: крестьянина Симона Картинкина, 33 лет, и мещанку Екатерину Маслову, 27 лет, лишив всех прав состояния, сослать в каторжные работы: Картинкина
на 8 лет, а Маслову
на 4 года, с последствиями для обоих по 28 статье Уложения.
И вот,
на основании этого предписания, 28-го апреля в темный вонючий коридор женского
отделения, в 8 часов утра, вошел старший надзиратель.
Но Нехлюдов, поглощенный своими мыслями, не обратил внимания
на это и продолжал итти туда, куда шло больше посетителей, т. е. в мужское
отделение, а не в женское, куда ему нужно было.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского
отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились
на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Сотни рабочих были заняты
на мельнице переноской и перевозкой зерна, около зерносушилок и веялок, в
отделении, где весили и ссыпали муку в мешки.
Изволил выразить мысль, что если я-де не соглашусь
на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к
отделению критики, буду писать лет десяток и в конце концов переведу журнал
на себя.
— Ракитин знает. Много знает Ракитин, черт его дери! В монахи не пойдет. В Петербург собирается. Там, говорит, в
отделение критики, но с благородством направления. Что ж, может пользу принесть и карьеру устроить. Ух, карьеру они мастера! Черт с эфикой! Я-то пропал, Алексей, я-то, Божий ты человек! Я тебя больше всех люблю. Сотрясается у меня сердце
на тебя, вот что. Какой там был Карл Бернар?
На второй день после решения суда он заболел нервною лихорадкой и был отправлен в городскую нашу больницу, в арестантское
отделение.
Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а браниться
на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры, как прошел слух про начальника
отделения.
Тот же самый противный юноша встретил меня и
на другой день: у него была особая комната, из чего я заключил, что он нечто вроде начальника
отделения. Начавши так рано и с таким успехом карьеру, он далеко уйдет, если бог продлит его живот.
Помня знаменитое изречение Талейрана, я не старался особенно блеснуть усердием и занимался делами, насколько было нужно, чтоб не получить замечания или не попасть в беду. Но в моем
отделении было два рода дел,
на которые я не считал себя вправе смотреть так поверхностно, это были дела о раскольниках и злоупотреблении помещичьей власти.
Я чуть не захохотал, но, когда я взглянул перед собой, у меня зарябило в глазах, я чувствовал, что я побледнел и какая-то сухость покрыла язык. Я никогда прежде не говорил публично, аудитория была полна студентами — они надеялись
на меня; под кафедрой за столом — «сильные мира сего» и все профессора нашего
отделения. Я взял вопрос и прочел не своим голосом: «О кристаллизации, ее условиях, законах, формах».
В первых числах декабря, часов в девять утром, Матвей сказал мне, что квартальный надзиратель желает меня видеть. Я не мог догадаться, что его привело ко мне, и велел просить. Квартальный показал мне клочок бумаги,
на котором было написано, что он «пригласил меня в 10 часов утра в III
Отделение собств. е. в. канцелярии».
Белинский был совершенно потерян
на этих вечерах между каким-нибудь саксонским посланником, не понимавшим ни слова по-русски, и каким-нибудь чиновником III
Отделения, понимавшим даже те слова, которые умалчивались. Он обыкновенно занемогал потом
на два,
на три дня и проклинал того, кто уговорил его ехать.
Нам объявили, что университет велено закрыть. В нашем
отделении этот приказ был прочтен профессором технологии Денисовым; он был грустен, может быть, испуган.
На другой день к вечеру умер и он.
Утром один студент политического
отделения почувствовал дурноту,
на другой день он умер в университетской больнице. Мы бросились смотреть его тело. Он исхудал, как в длинную болезнь, глаза ввалились, черты были искажены; возле него лежал сторож, занемогший в ночь.
Мы собрались из всех
отделений на большой университетский двор; что-то трогательное было в этой толпящейся молодежи, которой велено было расстаться перед заразой.
Дубельт — лицо оригинальное, он, наверно, умнее всего Третьего и всех трех
отделений собственной канцелярии. Исхудалое лицо его, оттененное длинными светлыми усами, усталый взгляд, особенно рытвины
на щеках и
на лбу — явно свидетельствовали, что много страстей боролось в этой груди, прежде чем голубой мундир победил или, лучше, накрыл все, что там было. Черты его имели что-то волчье и даже лисье, то есть выражали тонкую смышленость хищных зверей, вместе уклончивость и заносчивость. Он был всегда учтив.
Дело было в том, что я тогда только что начал сближаться с петербургскими литераторами, печатать статьи, а главное, я был переведен из Владимира в Петербург графом Строгановым без всякого участия тайной полиции и, приехавши в Петербург, не пошел являться ни к Дубельту, ни в III
Отделение,
на что мне намекали добрые люди.
…Грустно сидели мы вечером того дня, в который я был в III
Отделении, за небольшим столом — малютка играл
на нем своими игрушками, мы говорили мало; вдруг кто-то так рванул звонок, что мы поневоле вздрогнули. Матвей бросился отворять дверь, и через секунду влетел в комнату жандармский офицер, гремя саблей, гремя шпорами, и начал отборными словами извиняться перед моей женой: «Он не мог думать, не подозревал, не предполагал, что дама, что дети, чрезвычайно неприятно…»
Я вступил в физико-математическое
отделение, несмотря
на то что никогда не имел ни большой способности, ни большой любви к математике.
Германская философия была привита Московскому университету М. Г. Павловым. Кафедра философии была закрыта с 1826 года. Павлов преподавал введение к философии вместо физики и сельского хозяйства. Физике было мудрено научиться
на его лекциях, сельскому хозяйству — невозможно, но его курсы были чрезвычайно полезны. Павлов стоял в дверях физико-математического
отделения и останавливал студента вопросом: «Ты хочешь знать природу? Но что такое природа? Что такое знать?»
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они прислали в наше
отделение двух парламентеров, приглашая меня прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти войной
на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
Читать бумаги по всем
отделениям было решительно невозможно, надобно было подписывать
на веру.
— Положение среднее. Жалованье маленькое, за битую посуду больше заплатишь. Пурбуарами живем. Дай Бог здоровья, русские господа не забывают. Только раз одна русская дама, в Эмсе, повадилась ко мне в
отделение утром кофе пить, а тринкгельду [
на чай (от нем. Trinkgeld).] два пфеннига дает. Я было ей назад: возьмите, мол,
на бедность себе! — так хозяину, шельма, нажаловалась. Чуть было меня не выгнали.
В то время дела такого рода считались между приказною челядью лакомым кусом. В Щучью-Заводь приехало целое временное
отделение земского суда, под председательством самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы
на теле и нашли, что наказание не выходило из ряду обыкновенных и что поломов костей и увечий не оказалось.
— Он самый. Господа! милости просим кушать ко мне! вот мое
отделение — там, — пригласил он нас, указывая
на довольно отдаленный угол сада.
— Нет, вы видели подвальную, ее мы уже сломали, а под ней еще была, самая страшная: в одном ее
отделении картошка и дрова лежали, а другая половина была наглухо замурована… Мы и сами не знали, что там помещение есть. Пролом сделали, и наткнулись мы
на дубовую, железом кованную дверь. Насилу сломали, а за дверью — скелет человеческий… Как сорвали дверь — как загремит, как цепи звякнули… Кости похоронили. Полиция приходила, а пристав и цепи унес куда-то.
Перечислить все, что было в этих залах, невозможно. А
на дворе, кроме того, большой сарай был завален весь разными редкостями более громоздкими. Тут же вся его библиотека. В
отделении первопечатных книг была книга «Учение Фомы Аквинского», напечатанная в 1467 году в Майнце, в типографии Шефера, компаньона изобретателя книгопечатания Гутенберга.
Бани делились
на три
отделения: раздевальная, мыльная и горячая.
Я его вспомнил в Суконных банях,
на Болоте, где было двадцатикопеечное «дворянское»
отделение, излюбленное местным купечеством.
Обитатели «Шиповской крепости» делились
на две категории: в одной — беглые крепостные, мелкие воры, нищие, сбежавшие от родителей и хозяев дети, ученики и скрывшиеся из малолетнего
отделения тюремного замка, затем московские мещане и беспаспортные крестьяне из ближних деревень. Все это развеселый пьяный народ, ищущий здесь убежища от полиции.
В них так и хлынула Москва, особенно в мужское и женское «дворянское»
отделение, устроенное с неслыханными до этого в Москве удобствами: с раздевальной зеркальной залой, с чистыми простынями
на мягких диванах, вышколенной прислугой, опытными банщиками и банщицами. Раздевальная зала сделалась клубом, где встречалось самое разнообразное общество, — каждый находил здесь свой кружок знакомых, и притом буфет со всевозможными напитками, от кваса до шампанского «Моэт» и «Аи».
А то представитель конкурса, узнав об отлучке должника из долгового
отделения, разыскивает его дома, врывается, иногда ночью, в семейную обстановку и
на глазах жены и детей вместе с полицией сам везет его в долговое
отделение. Ловили должников
на улицах, в трактирах, в гостях, даже при выходе из церкви!
Чуть свет являлись
на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить за угол, из которого его гонят
на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом
отделении мужу.