Неточные совпадения
Старичок-священник, в камилавке, с блестящими серебром
седыми прядями волос, разобранными
на две стороны за ушами, выпростав маленькие старческие руки из-под тяжелой серебряной с золотым крестом
на спине ризы, перебирал что-то у аналоя.
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня;
седло было снято — вероятно, проезжим казаком, — и вместо
седла на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…
В столовой, у стола, сидел другой офицер, небольшого роста, с темным лицом, остроносый, лысоватый, в
седой щетине
на черепе и верхней губе, человек очень пехотного вида; мундир его вздулся
на спине горбом, воротник наехал
на затылок. Он перелистывал тетрадки и, когда вошел Клим, спросил, взглянув
на него плоскими глазами...
И глупая веселость его и французская фраза, которая шла к нему как к корове
седло, сделали то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до Васина, то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне
спиной за свою работу. Я развалился
на диване и, смотря ему в
спину, продумал долго и о многом.
Еще сидела без дела
на нарах невысокая, вся в морщинках, добродушная старушка с
седыми волосами и горбатой
спиной.
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти
на всех стульях комнаты сидели чужие люди: священник в лиловом,
седой старичок в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за
спину. Дед сказал ему...
Пока студенты пили коньяк, пиво и водку, Рамзес все приглядывался к самому дальнему углу ресторанного зала, где сидели двое: лохматый,
седой крупный старик и против него,
спиной к стойке, раздвинув по столу локти и опершись подбородком
на сложенные друг
на друга кулаки, сгорбился какой-то плотный, низко остриженный господин в сером костюме. Старик перебирал струны лежавших перед ним гуслей и тихо напевал сиплым, но приятным голосом...
Его высокий рост, сгорбленная
спина, мертвенное восьмидесятилетнее лицо, старое пальто, разорванное по швам, изломанная круглая двадцатилетняя шляпа, прикрывавшая его обнаженную голову,
на которой уцелел,
на самом затылке, клочок уже не
седых, а бело-желтых волос; все движения его, делавшиеся как-то бессмысленно, как будто по заведенной пружине, — все это невольно поражало всякого, встречавшего его в первый раз.
А сбоку и немного сзади него тяжело шел рослый бритый человек, с толстыми
седыми усами, в длинном сером пальто
на красной подкладке и с желтыми лампасами
на широких штанах. Он тоже, как хохол, держал руки за
спиной, высоко поднял густые
седые брови и смотрел
на Павла.
За опричниками ехал сам царь Иван Васильевич, верхом, в большом наряде, с колчаном у
седла, с золоченым луком за
спиною. Венец его шишака был украшен деисусом, то есть изображением
на финифти спасителя, а по сторонам богородицы, Иоанна Предтечи и разных святых. Чепрак под ним блистал дорогими каменьями, а
на шее у вороного коня вместо науза болталась собачья голова.
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его спать с собой рядом, под шубой,
на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место
на боку, где остался след от раны. Как живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной,
седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за
спиной в корзине через горы к деду.
Был август,
на ветле блестело много жёлтых листьев, два из них, узенькие и острые, легли
на спину Ключарева. Над городом давно поднялось солнце, но здесь, в сыром углу огорода, земля была покрыта
седыми каплями росы и чёрной, холодной тенью сарая.
В головах кровати,
на высокой подставке, горит лампа, ровный свет тепло облил подушки за
спиной старика, его жёлтое голое темя и большие уши, не закрытые узеньким венчиком
седых волос.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал
на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил
на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в воду, встряхивая
седой головой, лег
на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
На широкой кушетке, подобрав под себя ноги и вертя в руках новую французскую брошюру, расположилась хозяйка; у окна за пяльцами сидели: с одной стороны дочь Дарьи Михайловны, а с другой m-lle Boncourt [м-ль Бонкур (фр.).] — гувернантка, старая и сухая дева лет шестидесяти, с накладкой черных волос под разноцветным чепцом и хлопчатой бумагой в ушах; в углу, возле двери, поместился Басистов и читал газету, подле него Петя и Ваня играли в шашки, а прислонясь к печке и заложив руки за
спину, стоял господин небольшого роста, взъерошенный и
седой, с смуглым лицом и беглыми черными глазками — некто Африкан Семеныч Пигасов.
Подъедет, и выходит торопливо-небрежно, как будто ничего удивительного нет ни в этих санях, ни в лошади, ни в Феофане, который изогнет
спину и вытянет руки так, как их, кажется, держать долго нельзя, выйдет князь в кивере и шинели с бобровым
седым воротником, закрывающим румяное, чернобровое красивое лицо, которое бы никогда закрывать не надо, выйдет, побрякивая саблей, шпорами и медными задниками калош, ступая по ковру, как будто торопясь и не обращая внимания
на меня и
на Феофана, то,
на что смотрят и чем любуются все кроме его.
Дома, войдя в комнату отца, он сразу успокоился и даже едва мог сдержать довольную улыбку: старик, растрёпанный, в спутанных
седых вихрах, жалкий и страшный, сидел
на постели, прислонясь
спиною к стене и открыв рот.
У Веры никого не было родных, кроме дедушки и тети; мать умерла уже давно, отец, инженер, умер три месяца назад в Казани, проездом из Сибири. Дедушка был с большой
седой бородой, толстый, красный, с одышкой, и ходил, выпятив вперед живот и опираясь
на палку. Тетя, дама лет сорока двух, одетая в модное платье с высокими рукавами, сильно стянутая в талии, очевидно, молодилась и еще хотела нравиться; ходила она мелкими шагами, и у нее при этом вздрагивала
спина.
«Что скажешь в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: „Надо связать его!..“ Не поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не поднялись бы, и Нур знал это. Махнул он рукой да и отошел в сторону. А Данило поднял нож, брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел
на него, шевеля
седыми усами,
на том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом подошел Данило к Зобару и сунул ему нож в
спину как раз против сердца. Тоже отцом был Радде старый солдат Данило!
В щелку между двумя половинками ширмы видно, как дама подходит к аналою и делает земной поклон, затем поднимается и, не глядя
на священника, в ожидании поникает головой. Священник стоит
спиной к ширмам, а потому я вижу только его
седые кудрявые волосы, цепочку от наперсного креста и широкую
спину. А лица не видно. Вздохнув и не глядя
на даму, он начинает говорить быстро, покачивая головой, то возвышая, то понижая свой шёпот. Дама слушает покорно, как виноватая, коротко отвечает и глядит в землю.
Мы ехали с ним, тесно прижавшись друг к другу, в одном
седле на спине самой быстрой и нервной лошади в Гори, понимающей своего господина по одному слабому движению повода…
Вместо мертвой девушки, вместо призрака горийской красавицы я увидела трех сидевших
на полу горцев, которые при свете ручного фонаря рассматривали куски каких-то тканей. Они говорили тихим шепотом. Двоих из них я разглядела. У них были бородатые лица и рваные осетинские одежды. Третий сидел ко мне
спиной и перебирал в руках крупные зерна великолепного жемчужного ожерелья. Тут же рядом лежали богатые, золотом расшитые
седла, драгоценные уздечки и нарядные, камнями осыпанные дагестанские кинжалы.
Низ пня, превратившийся в уголь, изредка вспыхивая, освещал фигуру Антонова, с его
седыми усами, красной рожей и орденами
на накинутой шинели, чьи-нибудь сапоги, голову или
спину.
И он с ненавистью поглядел
на свой сарай с кривой поросшей крышей; там из двери сарайчика глядела
на него большая лошадиная голова. Вероятно, польщенная вниманием хозяина, голова задвигалась, подалась вперед, и из сарая показалась целая лошадь, такая же дряхлая, как Лыска, такая же робкая и забитая, тонконогая,
седая, с втянутым животом и костистой
спиною. Она вышла из сарая и в нерешительности остановилась, точно сконфузилась.
Объездчик закурил трубку и
на мгновение осветил свои большие усы и острый, строгого, солидного вида нос. Мелкие круги света прыгнули от его рук к картузу, побежали через
седло по лошадиной
спине и исчезли в гриве около ушей.
Несмотря
на сан и почтенные годы, что-то жалкенькое, забитое и униженное выражали его красные, мутноватые глаза,
седые с зеленым отливом косички
на затылке, большие лопатки
на тощей
спине…
Верхом
на вороном коне, с чепраком, блиставшим дорогими камнями, с болтавшеюся
на шее коня собачьею головою вместо пауза, одетый в «большой наряд», с золоченым луком за
спиною и с колчаном у
седла, он стоял
на лобном месте среди спешившихся бояр и опричников.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему
на мгновение из-за
спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и
седая курчавая, львиная голова.
И здесь, к стыду моему, началось то дикое, сверхъестественное, чему я не могу и не смею найти оправдания. Забывая, что жизнь прожита, что мы старики, что все погибло, развеяно временем, как пыль, и вернуться не может никогда; забывая, что я
сед, что горбится моя
спина, что голос страсти звучит дико из старческого рта, — я разразился неистовыми жалобами и упреками. Внезапно помолодев
на десятки лет, мы оба закружились в бешеном потоке любви, ревности и страсти.
На длинной
спине ее комочком, валясь вперед, сидел Данило без шапки с
седыми, встрепанными волосами над красным, потным лицом.