Неточные совпадения
Я отошел от бивака не более полкилометра, но уже успел вспугнуть двух козуль и кабана. Здесь так много
зверя, что получалось впечатление заповедника, где животные собраны в одно место и ходят
на свободе.
Но первое: я не способен
на шутки — во всякую шутку неявной функцией входит ложь; и второе: Единая Государственная Наука утверждает, что жизнь древних была именно такова, а Единая Государственная Наука ошибаться не может. Да и откуда тогда было бы взяться государственной логике, когда люди жили в состоянии
свободы, то есть
зверей, обезьян, стада. Чего можно требовать от них, если даже и в наше время откуда-то со дна, из мохнатых глубин, — еще изредка слышно дикое, обезьянье эхо.
— Были леса по дороге, да, это — было! Встречались вепри, медведи, рыси и страшные быки, с головой, опущенной к земле, и дважды смотрели
на меня барсы, глазами, как твои. Но ведь каждый
зверь имеет сердце, я говорила с ними, как с тобой, они верили, что я — Мать, и уходили, вздыхая, — им было жалко меня! Разве ты не знаешь, что
звери тоже любят детей и умеют бороться за жизнь и
свободу их не хуже, чем люди?
Унылый пленник с этих пор
Один окрест аула бродит.
Заря
на знойный небосклон
За днями новы дни возводит;
За ночью ночь вослед уходит;
Вотще
свободы жаждет он.
Мелькнет ли серна меж кустами,
Проскачет ли во мгле сайгак, —
Он, вспыхнув, загремит цепями,
Он ждет, не крадется ль казак,
Ночной аулов разоритель,
Рабов отважный избавитель.
Зовет… но все кругом молчит;
Лишь волны плещутся бушуя,
И человека
зверь почуя
В пустыню темную бежит.
И проклянет, склонясь
на крест святой,
Людей и небо, время и природу, —
И проклянет грозы бессильный вой
И пылких мыслей тщетную
свободу…
Но нет, к чему мне слушать плач людской?
На что мне черный крест, курган, гробница?
Пусть отдадут меня стихиям! Птица
И
зверь, огонь и ветер, и земля
Разделят прах мой, и душа моя
С душой вселенной, как эфир с эфиром,
Сольется и развеется над миром!..
Не гукнет нигде звук человеческого голоса, не дает около него отзыва жизнь хотя дикого
зверя; только стая лебедей, спеша застать солнце
на волнах Чудского озера, может быть родного, прошумела крыльями своими над его головою и гордым, дружным криком
свободы напомнила ему тяжелое одиночество и неволю его.
Под древом, зноем упоенный,
Господне стадо пастырь пас;
Вдруг новым светом озаренный,
Вспрянув,
свободы слышит глас;
На стадо
зверь, он видит, мчится,
На бой с ним ревностно стремится,
Не чуждый вождь, брежет свое;
О стаде сердце не радело,
Как чуждо было, не жалело;
Но ныне, ныне ты мое.
В конце концов восторженные, огненные речи друга возымели свое действие
на Николая Павловича; в нем проснулся тот русский богатырь-солдат, который скрыт под тонким мундиром всякого честного офицера, и он с воодушевлением стал рисовать Андрею Павловичу картины их будущей бивачной жизни, заранее предвкушая сладость несомненной победы над «общеевропейским врагом», «палачом
свободы», «насадителем военной тирании» Наполеоном, этим воплощенным
зверем Апокалипсиса.
Хором, качаясь в такт, поют они данные им доктором заветы: «мы люди! мы не должны драть кору с деревьев, не ходить
на четвереньках, не втягивать воду губами» — поют, гипнотизируют себя, даже верят, что они люди, а внутри рычит все тот же
зверь и при малейшей оплошности вырывается
на свободу.
А когда в один скверный день избалованный
зверь разорвет свою цепочку, вырвется
на свободу и растерзает нас самих и наших ближних — мы изумляемся до столбняка и не верим: да мыслимо ли, чтобы сын мог убить мать и сестер?