Неточные совпадения
— Я больше тебя знаю
свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят
на это. Ты говоришь, что он с ней говорил об тебе. Этого не было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти
женщины остаются в презрении и не мешают семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками
на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами
на высоких окнах, вазами
на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько русский помещик, егермейстер без службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от
света, связей, честолюбия для любимой
женщины.
Она встала ему навстречу, не скрывая своей радости увидать его. И в том спокойствии, с которым она протянула ему маленькую и энергическую руку и познакомила его с Воркуевым и указала
на рыжеватую хорошенькую девочку, которая тут же сидела за работой, назвав ее своею воспитанницей, были знакомые и приятные Левину приемы
женщины большого
света, всегда спокойной и естественной.
«Избавиться от того, что беспокоит», повторяла Анна. И, взглянув
на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена считает себя непонятою
женщиной, и муж обманывает ее и поддерживает в ней это мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души, перенеся
свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою мысль.
Она чувствовала, что то положение в
свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет в силах променять его
на позорное положение
женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой себя.
Начала печалиться о том, что она не христианка, и что
на том
свете душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная
женщина будет в раю его подругой.
Есть случаи, где
женщина, как ни слаба и бессильна характером в сравнении с мужчиною, но становится вдруг тверже не только мужчины, но и всего что ни есть
на свете.
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от
света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя
на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая
женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
За ширмами,
на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным
светом маленького ночника, как восковая, молодая белокурая
женщина. Взгляд был горяч, но сух, губы тоже жаркие и сухие. Она хотела повернуться, увидев его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.
До
света он сидел там, как
на угольях, — не от страсти, страсть как в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему дому, «целому обществу, наконец человеку,
женщине!».
— Я ценю наши бывшие встречи; мне в вас дорог юноша, и даже, может быть, эта самая искренность… Я ведь — пресерьезный характер. Я — самый серьезный и нахмуренный характер из всех современных
женщин, знайте это… ха-ха-ха! Мы еще наговоримся, а теперь я немного не по себе, я взволнована и… кажется, у меня истерика. Но наконец-то, наконец-то даст он и мне жить
на свете!
Заметь, что это лучшая из всех
женщин, каких я встречал
на свете.
Затихшее было жестокое чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой, как только она упомянула о больнице. «Он, человек
света, за которого за счастье сочла бы выдти всякая девушка высшего круга, предложил себя мужем этой
женщине, и она не могла подождать и завела шашни с фельдшером», думал он, с ненавистью глядя
на нее.
— Вот видите, как жалки
женщины, что если бы исполнилось задушевное желание каждой из них, то
на свете не осталось бы ни одной
женщины.
— Все равно, как не осталось бы
на свете ни одного бедного, если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки
женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно так же неприятно мне видеть
женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе
женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
Но я не согласен с желанием
женщин, чтобы
женщин не было
на свете, потому что этому желанию нельзя исполниться: с тем, чему быть нельзя, я не соглашаюсь.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи
на том
свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его о грешниках; глядя
на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «
женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Если бы я имел ясное понятие о творении, то, вероятно, сказал бы тогда, что мой отец (которого я знал хромым) так и был создан с палкой в руке, что бабушку бог сотворил именно бабушкой, что мать моя всегда была такая же красивая голубоглазая
женщина с русой косой, что даже сарай за домом так и явился
на свет покосившимся и с зелеными лишаями
на крыше.
На вопрос, как им живется, поселенец и его сожительница обыкновенно отвечают: «Хорошо живем». А некоторые каторжные
женщины говорили мне, что дома в России от мужей своих они терпели только озорства, побои да попреки куском хлеба, а здесь,
на каторге, они впервые увидели
свет. «Слава богу, живу теперь с хорошим человеком, он меня жалеет». Ссыльные жалеют своих сожительниц и дорожат ими.
Если бы, любя
женщину более всего
на свете или предвкушая возможность такой любви, вдруг увидеть ее
на цепи, за железною решеткой, под палкой смотрителя, — то такое впечатление было бы несколько сходно с тем, что ощутил теперь князь.
К этому прибавляли, в виде современной характеристики нравов, что бестолковый молодой человек действительно любил свою невесту, генеральскую дочь, но отказался от нее единственно из нигилизма и ради предстоящего скандала, чтобы не отказать себе в удовольствии жениться пред всем
светом на потерянной
женщине и тем доказать, что в его убеждении нет ни потерянных, ни добродетельных
женщин, а есть только одна свободная
женщина; что он в светское и старое разделение не верит, а верует в один только «женский вопрос».
Эта несчастная
женщина глубоко убеждена, что она самое павшее, самое порочное существо из всех
на свете.
Господи, как страшно жить
на свете, особенно несчастным
женщинам!
— Помилуйте, да мало ли чего
на свете не бывает, нельзя же все так прямо и рассказывать. Журнал читается в семействах, где есть и
женщины, и девушки, нельзя же нимало не щадить их стыдливости.
— А за то, что нынче девки не в моде. Право, посмотришь, свет-то навыворот пошел. Бывало, в домах ли где, в собраниях ли каких, видишь, все-то кавалеры с девушками, с барышнями, а барышни с кавалерами, и таково-то славно, таково-то весело и пристойно. Парка парку себе отыскивает. А нынче уж нет! Все пошло как-то таранты
на вон. Все мужчины, как идолы какие оглашенные, все только около замужних
женщин так и вертятся, так и кривляются, как пауки; а те тоже чи-чи-чи! да га-га-га! Сами
на шею и вешаются.
— Да, это истинно святая. Таких
женщин немного родится
на свете.
Перебирая в памяти всех мне известных молодых
женщин, я опять решил, что нет
на свете никого лучше моей матери!
Мать подумала и отвечала: «Они вспомнили, что целый век были здесь полными хозяйками, что теперь настоящая хозяйка — я, чужая им
женщина, что я только не хочу принять власти, а завтра могу захотеть, что нет
на свете твоего дедушки — и оттого стало грустно им».
Вихров несколько времени молчал. Он очень хорошо видел, что скажи он только Клеопатре Петровне, что женится
на ней — и она прогнала бы от себя всех докторов
на свете; но как было сказать это и как решиться
на то, когда он знал, что он наверное ее разлюбит окончательно и, пожалуй, возненавидит даже; злоупотреблять же долее этой
женщиной и оставлять ее своей любовницей ему казалось совестно и бесчеловечно.
По вечерам, — когда полковник, выпив рюмку — другую водки, начинал горячо толковать с Анной Гавриловной о хозяйстве, а Паша, засветив свечку, отправлялся наверх читать, — Еспер Иваныч, разоблаченный уже из сюртука в халат, со щегольской гитарой в руках, укладывался в гостиной, освещенной только лунным
светом,
на диван и начинал негромко наигрывать разные трудные арии; он отлично играл
на гитаре, и вообще видно было, что вся жизнь Имплева имела какой-то поэтический и меланхолический оттенок: частое погружение в самого себя, чтение, музыка, размышление о разных ученых предметах и, наконец, благородные и возвышенные отношения к
женщине — всегда составляли лучшую усладу его жизни.
Это история
женщины, доведенной до отчаяния; ходившей с своею девочкой, которую она считала еще ребенком, по холодным, грязным петербургским улицам и просившей милостыню;
женщины, умиравшей потом целые месяцы в сыром подвале и которой отец отказывал в прощении до последней минуты ее жизни и только в последнюю минуту опомнившийся и прибежавший простить ее, но уже заставший один холодный труп вместо той, которую любил больше всего
на свете.
— Видишь, Ваня: ведь я решила, что я его не любила как ровню, так, как обыкновенно
женщина любит мужчину. Я любила его как… почти как мать. Мне даже кажется, что совсем и не бывает
на свете такой любви, чтоб оба друг друга любили как ровные, а? Как ты думаешь?
— То есть просто пьян. И это может быть. «Охмелели!» — то есть это понежнее, чем пьян. О преисполненный деликатностей человек! Но… мы, кажется, опять начали браниться, а заговорили было о таком интересном предмете. Да, мой поэт, если еще есть
на свете что-нибудь хорошенькое и сладенькое, так это
женщины.
— Я сегодня бесстыдно поступил, — прошептал он мне, — я низко поступил, я виноват перед всеми
на свете, а перед ними обеими больше всего. Сегодня отец после обеда познакомил меня с Александриной (одна француженка) — очаровательная
женщина. Я… увлекся и… ну, уж что тут говорить, я недостоин быть вместе с ними… Прощайте, Иван Петрович!
— Да помилуй, мой друг! — вымолвит только Марья Петровна и долго смотрит
на своего идола, смотрит без всяких мыслей, кроме одной:"Господи! да неужто же есть
на свете такая
женщина, которая может противиться моему молодцу!"
Такая молодежь в ее глазах являлась всегдашним идеалом, последним словом той жизни, для которой стоило существовать
на свете порядочной
женщине, в особенности
женщине красивой и умной.
— С ним, конечно, едет Прейн, потом толпа молодежи… Превесело проведем все лето. Самый отличный случай для твоих первых триумфов!.. Да, мы им всем вскружим голову… У нас один бюст чего стоит, плечи, шея… Да?.. Милочка,
женщине так мало дано от бога
на этом
свете, что она своим малым должна распорядиться с величайшей осторожностью. Притом
женщине ничего не прощают, особенно не прощают старости… Ведь так… а?..
«Ну, вот это, — отвечает, — вы, полупочтеннейший, глупо и не по-артистически заговорили… Как стоит ли?
Женщина всего
на свете стоит, потому что она такую язву нанесет, что за все царство от нее не вылечишься, а она одна в одну минуту от нее может исцелить».
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена была превосходнейшей
женщиной,
на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще
женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в
свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было за что-нибудь похвалить.
— Сжальтесь надо мной! — заговорила она, — не покидайте меня; что я теперь без вас буду делать? я не вынесу разлуки. Я умру! Подумайте:
женщины любят иначе, нежели мужчины: нежнее, сильнее. Для них любовь — все, особенно для меня: другие кокетничают, любят
свет, шум, суету; я не привыкла к этому, у меня другой характер. Я люблю тишину, уединение, книги, музыку, но вас более всего
на свете…
При
свете тусклой тоненькой свечки в железном подсвечнике я разглядел
женщину лет, может быть, тридцати, болезненно-худощавую, одетую в темное старенькое ситцевое платье, с ничем не прикрытою длинною шеей и с жиденькими темными волосами, свернутыми
на затылке в узелок, толщиной в кулачок двухлетнего ребенка.
Степану Верховенскому не в первый раз отражать деспотизм великодушием, хотя бы и деспотизм сумасшедшей
женщины, то есть самый обидный и жестокий деспотизм, какой только может осуществиться
на свете, несмотря
на то что вы сейчас, кажется, позволили себе усмехнуться словам моим, милостивый государь мой!
Женщина, в черном платье и в черном платке, приносит поднос,
на котором стоят графин с водкой и две тарелки с колбасой и икрой. При появлении ее разговор смолкает. Доктор наливает рюмку, высматривает ее
на свет и щелкает языком.
Мне было приятнее смотреть
на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна в комнате. Музыка опьяняла меня, я ничего не видел, кроме окна, и за ним, в желтом
свете лампы, стройную фигуру
женщины, гордый профиль ее лица и белые руки, птицами летавшие по клавиатуре.
Исполинские дома в шесть и семь этажей ютились внизу, под мостом, по берегу; фабричные трубы не могли достать до моста своим дымом. Он повис над водой, с берега
на берег, и огромные пароходы пробегали под ним, как ничтожные лодочки, потому что это самый большой мост во всем божьем
свете… Это было направо, а налево уже совсем близко высилась фигура
женщины, — и во лбу ее, еще споря с последними лучами угасавшей в небе зари, загоралась золотая диадема, и венок огоньков светился в высоко поднятой руке…
Тонкий, как тростинка, он в своём сером подряснике был похож
на женщину, и странно было видеть
на узких плечах и гибкой шее большую широколобую голову, скуластое лицо, покрытое неровными кустиками жёстких волос. Под левым глазом у него сидела бородавка, из неё тоже кустились волосы, он постоянно крутил их пальцами левой руки, оттягивая веко книзу, это делало один глаз больше другого. Глаза его запали глубоко под лоб и светились из тёмных ям
светом мягким, безмолвно говоря о чём-то сердечном и печальном.
— Это бескорыстие, — повторил, возвысив голос, Николай Артемьевич, — это удивительно. Мне говорят,
на свете есть миллион других
женщин; а я скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю я: ces femmes — qu'on me les montre! [Пусть мне покажут этих
женщин! (фр.)] И не пишет, вот что убийственно!
Заходила ли эта
женщина в сырую утреннюю тень, падавшую от дома, выходила ли она
на средину двора, освещенного радостным молодым
светом, и вся стройная фигура ее в яркой одежде блистала
на солнце и клала черную тень, — он одинаково боялся потерять хоть одно из ее движений.
И не для меня единственно возможное
на свете счастье, не для меня эта
женщина!
Ax!.. я едва дышу… он всё бежал за мною,
Что если бы он сорвал маску… нет,
Он не узнал меня… да и какой судьбою
Подозревать, что
женщина, которой
светДивится с завистью, в пылу самозабвенья
К нему
на шею кинется, моля
Дать ей два сладкие мгновенья,
Не требуя любви, — но только сожаленья,
И дерзко скажет — я твоя!..
Он этой тайны вечно не узнает…
Пускай… я не хочу… но он желает
На память у меня какой-нибудь предмет,
Кольцо… что делать… риск ужасный!