Неточные совпадения
Старый, запущенный палаццо с высокими лепными плафонами и фресками
на стенах, с мозаичными полами, с тяжелыми желтыми штофными гардинами
на высоких окнах, вазами
на консолях и каминах, с резными дверями и с мрачными залами, увешанными картинами, — палаццо этот, после того как они переехали в него, самою своею внешностью поддерживал во Вронском приятное заблуждение, что он не столько
русский помещик, егермейстер без
службы, сколько просвещенный любитель и покровитель искусств, и сам — скромный художник, отрекшийся от света, связей, честолюбия для любимой женщины.
Огромная, превратившаяся в самодовлеющую силу
русская государственность боялась самодеятельности и активности
русского человека, она слагала с
русского человека бремя ответственности за судьбу России и возлагала
на него
службу, требовала от него смирения.
Вся внешняя деятельность
русского человека шла
на службу государству.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор,
русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать,
на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
Менделеев уже в Симферополе
на службе. [Великий
русский ученый Д. И. Менделеев был тогда сильно болен. По совету Н. И. Пирогова перевелся
на службу в Крым.]
Смотритель говорит, что это поэт Александр Сергеевич, едет, кажется,
на службу,
на перекладной, в красной
русской рубашке, в опояске, в поярковой шляпе (время было ужасно жаркое).
Потом пили за здоровье Николаева и за успех его
на будущей
службе в генеральном штабе, пили в таком духе, точно никогда и никто не сомневался, что ему действительно удастся наконец поступить в академию. Потом, по предложению Шурочки, выпили довольно вяло за именинника Ромашова; пили за присутствующих дам и за всех присутствующих, и за всех вообще дам, и за славу знамен родного полка, и за непобедимую
русскую армию…
Этот Зегржт был, вероятно, самым старым поручиком во всей
русской армии, несмотря
на безукоризненную
службу и
на участие в турецкой кампании.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся,
на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам
русской литературы, беру
на себя смелость представить
на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по
службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
Попробуй я завещать мою кожу
на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать
службу, с тем чтобы каждый день выбивать
на нем пред полком
русский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят мою кожу… и потому ограничился одними студентами.
Впереди десятков двух казаков ехали два человека: один — в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой — офицер
русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра
на одежде и
на оружии.
Он стучал ногами и кулаками в двери, оторвал от них массивную медную ручку в
русском вкусе и так ругался и орал
на всю улицу, что перед квартирой Головинского собралась целая толпа любопытного городского люда: кухарки, мальчишки, кучера, чиновник, возвращавшийся со
службы, какие-то «молодцы» из лавки и т. д.
Старший адъютант дивизионного штаба, объясняя мне, что я записан
на службе вольноопределяющимся действительным студентом из иностранцев, сказал, что мне нужно, в видах производства в офицеры, принять присягу
на русское подданство и исполнить это в ближайшем комендантском управлении, т. е. в Киеве.
Считая, вероятно, для сына, предназначаемого в военную
службу, мое товарищество полезным, хотя бы в видах практики в
русском языке, полковник сперва упросил Крюммера отпускать меня в гостиницу в дни, когда сам приезжал и брал к себе сына, а затем, узнавши, что изо всей школы
на время двухмесячных каникул я один останусь в ней по отдаленности моих родителей, он упросил Крюммера отпустить меня к ним вместе с сыном.
Так отошли от жизни три страстно стремившиеся к праведности воспитанника
русской инженерной школы.
На службе, к которой все они трое готовились, не годился из них ни один. Двое первые, которые держались правила «отыди от зла и сотвори благо», ушли в монастырь, где один из них опочил в архиерейской митре, а другой — в схиме. Тот же третий, который желал переведаться со злом и побороть его в жизни, сам похоронил себя в бездне моря.
В этих разговорах и самой беззаботной болтовне мы незаметно подъехали к Половинке, которая представляла из себя такую картину:
на берегу небольшой речки, наполовину в лесу, стояла довольно просторная
русская изба, и только, никакого другого жилья, даже не было
служб, которые были заменены просто широким навесом, устроенным между четырьмя массивными елями; под навесом издали виднелась рыжая лошадь, лежавшая корова и коза, которые спасались в тени от наступавшего жара и овода.
Сатира была в восторге от учреждения прокуроров и надеялась от них великого блага для земли
русской, да и вообще находила, что «теперь уж десятой доли нет, против прежнего, выгод для подьячих, хотя еще можно и теперь нажить
на службе деревеньку» («Трутень», 1769, стр. 12).
Но не могли жиды задарить только одного графа Мордвинова, который был хоть и не богат, да честен, и держался насчет жидов таких мыслей, что если они живут
на русской земле, то должны одинаково с
русскими нести все тягости и служить в военной
службе.
Говорить здесь любили о материях важных, и один раз тут при мне шла замечательная речь о министрах и царедворцах, причем все тогдашние вельможи были подвергаемы очень строгой критике; но вдруг усилием одного из иереев был выдвинут и высокопревознесен Николай Семенович Мордвинов, который «один из всех» не взял денег жидов и настоял
на призыве евреев к военной
службе, наравне со всеми прочими податными людьми в
русском государстве.
В 1818 году Загоскин оставил
службу при театре и был перемещен
на штатную ваканцию помощника библиотекаря с жалованьем. Он принимал деятельное участие в приведении библиотеки в порядок и в составлении каталога
русских книг, за что через два года был награжден орденом Анны 3-й степени. В непродолжительном времени, и именно 5 июля 1820 года, он оставил
службу и должность штатного помощника и был переименован в прежнее звание почетного библиотекаря.
Давно стоит земля, а не бывало
Такого дела
на святой Руси.
И небывалую ты служишь
службу.
Прими ж такое звание от нас,
Какого деды наши не слыхали
И внуки не услышат, и зовись
Ты Выборным всей
Русскою Землею!
А тот, смотрю, глядит
на меня и бледнеет, потому, знаете: наша полицейская
служба к нам вольнолюбивых людей не располагает. Особенно в тогдашнее время, для француза я мог быть очень неприятен, так как, напоминаю вам, тогда наши
русские отношения с Франциею сильно уже портились и у, нас по полиции часто секретные распоряжения были за разными людьми их нации построже присматривать.
И ведь мы еще говорим не о тех холодных служителях долга, которые поступают таким образом просто по обязанности
службы, мы имеем в виду
русских людей, действительно искренно сочувствующих угнетенным и готовых даже
на борьбу для их защиты.
— Нет, батюшка, извините меня, старика, а скажу я вам по-солдатски! — решительным тоном завершил Петр Петрович. — Дело это я почитаю, ровно царскую
службу мою, святым делом, и взялся я за него,
на старости лет, с молитвой да с Божьим благословением, так уж дьявола-то тешить этим делом мне не приходится. Я, сударь мой, хочу обучать ребят, чтоб они были добрыми христианами да честными
русскими людьми. Мне за них отчет Богу давать придется; так уж не смущайте вы нашего дела!
Отправив к императрице донесение, Орлов послал находившегося в
русской службе серба, подполковника графа Марка Ивановича Войновича [Впоследствии он был контр-адмиралом
русского флота.],
на особом фрегате в Парос, поручив ему войти в личные переговоры с таинственною женщиной.
Хотя отец мой много лет состоял
на службе русского царя и в нашем доме все было
на русскую ногу, но по торжественным семейным праздникам у нас невольно возвращались к старым грузинским обычаям.
Довольно пикантно вышло это словопрение: я, никогда не являвшийся
на поклон к Герцену, и такой вот его зоил, который, наверно, значился в числе заядлых герценистов и способен был из офицера
русской службы очутиться в довудцах польского восстания.
Отец мой был поляк и католик. По семейным преданиям, его отец, Игнатий Михайлович, был очень богатый человек, участвовал в польском восстании 1830–1831 годов, имение его было конфисковано, и он вскоре умер в бедности. Отца моего взял к себе
на воспитание его дядя, Викентий Михайлович, тульский помещик, штабс-капитан
русской службы в отставке, православный. В университете отец сильно нуждался; когда кончил врачом, пришлось думать о куске хлеба и уехать из Москвы. Однажды он мне сказал...
— Оратор указал
на то, что я служу родине пером. Господа! Трудная это
служба! Я не знаю, есть ли
на свете
служба тяжелее
службы русского писателя, потому что ничего нет тяжелее, как хотеть сказать, считать себя обязанным сказать, — и не мочь сказать. Когда я думаю о работе
русского писателя, я всегда вспоминаю слова Некрасова о
русской музе — бледной, окровавленной, иссеченной кнутом. И вот, господа, я предлагаю всем вам выпить не за государя-императора, а
И он тотчас же приятельски сообщил мне, что всегда имел такое намерение выучиться по-русски, потому что хотя он и замечал, что в России живут некоторые его земляки, не зная, как должно,
русского языка, но что это можно только
на службе, а что он, как человек частной профессии, должен поступать иначе.
Произведенный в офицеры, я сделан был репетитором и позднее помощником профессора
русской словесности, но, не поладив со своим премьером в методе преподавания, перешел
на службу сначала в гвардейскую, а потом в армейскую батарею.
— Вот в первый раз приход хочет быть умнее своего пастора! Я не глупее других; знаю, что делаю, — сказал он с сердцем и, сидя
на своем коньке, решил: быть брачному торжеству непременно через двадцать дней. Никакие обстоятельства не должны были этому помешать. — Только с тем уговором, — прибавил он, — чтобы цейгмейстер вступил в
службу к Великому Алексеевичу, в случае осады
русскими мариенбургского замка и, паче чаяния, сдачи оного неприятелю. — Обещано…
Происходило это не потому, что она держала открытым свой дом, любила гостей и сама была отзывчива
на приглашения. Напротив, Погорелова жила очень уединенно, была домоседкой и кроме церковных
служб по воскресным и праздничным дням, не посещала никого, а между тем, со всех концов Москвы приезжали к ней, но приезжали поодиночке, хотя всегда встречали истинно
русское хлебосольство.
Доныне благополучно царствующего великого государя Петра Алексеевича дети боярския и из недорослей дворянских начинали
службу при дворе или в войске в звании «новика» [Действительно, это звание существовало в старинной
русской армии: так назывались молодые дворяне, впервые поступившие
на государственную
службу.
Но главной, преобладающей страстью его была страсть к Фридриху II. Он благоговел перед этим «величайшим героем мира», как он называл его и готов был продать ему всю Россию. Ему были известны имена всех прусских полковников за целое столетие. Фридрих основывал все свои расчеты
на этом своем слепом орудии в Петербурге. Он надеялся также
на жену Петра Федоровича, отец которой состоял у него
на службе. Говорят даже, что когда он пристраивал ее к
русскому престолу, она даже ему слово помочь Пруссии.
— Должно быть, тонкая штука этот молодчик. Держит себя как настоящий принц крови. Чай, просто
русский прогоревший барин, лопотать по-французскому сызмальства научили, а в науках не превзошел, да и
на службе не годился. Дай-де заделаюсь принцем… и заделался.
Он уже больше двадцати лет проживал
на юге Европы, не служил, не искал
службы и досуги свои употреблял
на то, что сочинял проекты по вопросам
русского государственного хозяйства и управления, задевал и общие социальные темы, печатал брошюры по-французски и по-русски, рассылал их всем"власть имеющим"
на Западе и в России.
В Вене он остановился в «Hotel Imperial»
на Ринге и, переодевшись и позавтракав, отправился сделать визиты двум знакомым, служащим в
русском посольстве, товарищам по
службе его старшего брата.
Фридрих основывал свои расчеты
на этом своем слепом орудии в Петербурге. Он надеялся также
на жену Петра Федоровича, отец которой состоял у него
на службе. Говорили даже, что, когда он пристраивал ее к
русскому престолу, она дала ему слово помочь Пруссии. Но в этой женщине ошиблись все, кто думал сделать ее своим орудием.
Сел я за столик. Задумался. Перво-наперво, как я человек военный, об войске подумал. Срок
службы решил вдвое урезать. В четыре года перебежкам да бегу
на месте и верблюда обучить можно, — а
русский солдат не идеот вяленый, и двух лет ему с горбушкой хватит… Пусть за сбавку
службы население пополняют да землю пашут, чем зря казенными подметками хлопать.
Служа за честь, хотя и не за свое отечество, он был один из первых
на всех приступах этого города, один из первых вошел в него победителем, за что при случае был царю представлен Гордоном [Гордон Александр — родом шотландец, полковник, позже генерал
русской службы при Петре I (ум. в 1752 г.).], как отличнейший офицер его отряда.
Видения мои сбываются: народ волнуется, шумит, толкует об открытии заговора, о бегстве царя Петра Алексеевича с матерью и молодою супругою в Троицкий монастырь; войско, под предводительством Лефорта [Лефорт Франц Яковлевич (1656–1699) — швейцарец, с 1678 г. состоявший
на службе в
русской армии; играл активную роль в создании Преображенского и Семеновского «потешных» полков, впоследствии участвовал во всех военных походах начального периода правления Петра I.] и Гордона, собирается в поход; сзывают верных Петру к защите его, проклинают Шакловитого [Шакловитый Федор Леонтьевич — управляющий Стрелецким приказом, сообщник царевны Софьи Алексеевны; казнен Петром I в 1689 г.], раздаются угрозы Софии.
Тридцатого мая 1574 года царь Иоанн Васильевич дал им эту грамоту, в которой было сказано, что Яков и Григорий Строгановы могут укрепляться
на берегах Тобола и вести войну с изменником Кучумом для освобождения первобытных жителей югорских,
русских данников от его ига; могут в возмездие за их добрую
службу выделывать там не только железо, но и медь, олово и свинец, серу для опыта, до некоторого времени; могут свободно торговать беспошлинно с бухарцами и киргизами.
Они не могли понять, — он не выдал им своей тайны, — что заставляет его менять большой город, прекрасную практику, кафедру старейшего
русского университета, которую он не нынче — завтра должен был занять,
на казенную
службу в далекой Сибири.
Служба в гвардии была самая легкая. За все отдувались многотерпеливые
русские солдаты. Офицеры, стоявшие
на карауле, одевались в халаты, дисциплина и субординация были
на втором плане. Генералы бывали такие, которые не имели никакого понятия о военной
службе. Гвардия, таким образом, представляла из себя придворных, одетых в военные мундиры.
Меженецкий одно время работал свою революционную работу среди народа и знал всю, как он выражался, «инертность»
русского крестьянина; сходился и с солдатами
на службе и отставными и знал их тупую веру в присягу, в необходимость повиновения и невозможность рассуждением подействовать
на них. Он знал все это, но никогда не делал из этого знания того вывода, который неизбежно вытекал из него. Разговор с новыми революционерами расстроил, раздражил его.
Необычайно странно было Балашеву после близости к высшей власти и могуществу, после разговора три часа тому назад с государем и вообще привыкшему по своей
службе к почестям, видеть тут,
на русской земле, это враждебное, а главное непочтительное отношение к себе грубой силы.
Немца Палена в Новый-Йорк, в Америку, за французом Моро послали, — сказал он, намекая
на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в
русскую службу.
Когда корабль пришел в Константинополь, Христофор поблагодарил Баранщикова за
службу и, снабдив его греческой одеждой, расстался с ним, но денег ему не дал ии копейки, и Баранщиков всю свою надежду теперь возложил
на русского министра Булгакова.