Неточные совпадения
Он ощущал позыв к
женщине все более определенно, и это вовлекло его в приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была взломана, казалось, что этот дом уходит в
землю от тесноты, а соседний выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами,
на панелях, у дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок, сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Впереди его и несколько ниже, в кустах орешника, появились две
женщины, одна — старая, сутулая, темная, как
земля после дождя; другая — лет сорока, толстуха, с большим, румяным лицом. Они сели
на траву, под кусты, молодая достала из кармана полубутылку водки, яйцо и огурец, отпила немного из горлышка, передала старухе бутылку, огурец и, очищая яйцо, заговорила певуче, как рассказывают сказки...
В магазинах вспыхивали огни, а
на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса
женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно десятки молотков забивали гвозди в небо и в
землю, заключая и город и душу в холодную, скучную темноту.
— Трупов — сотни. Некоторые лежат, как распятые,
на земле. А у одной
женщины голова затоптана в ямку.
В ней не осталось почти ничего, что напоминало бы девушку, какой она была два года тому назад, — девушку, которая так бережно и гордо несла по
земле свою красоту. Красота стала пышнее, ослепительней, движения Алины приобрели ленивую грацию, и было сразу понятно — эта
женщина знает: все, что бы она ни сделала, — будет красиво. В сиреневом шелке подкладки рукавов блестела кожа ее холеных рук и, несмотря
на лень ее движений, чувствовалась в них размашистая дерзость. Карие глаза улыбались тоже дерзко.
Остаток вечера он провел в мыслях об этой
женщине, а когда они прерывались, память показывала темное, острое лицо Варвары, с плотно закрытыми глазами, с кривой улыбочкой
на губах, — неплотно сомкнутые с правой стороны, они открывали три неприятно белых зуба, с золотой коронкой
на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега, кучи комьев рыжей
земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что зарытой.
Так неподвижно лег длинный человек в поддевке, очень похожий
на Дьякона, — лег, и откуда-то из-под воротника поддевки обильно полилась кровь, рисуя сбоку головы его красное пятно, — Самгин видел прозрачный парок над этим пятном; к забору подползал, волоча ногу, другой человек, с зеленым шарфом
на шее; маленькая
женщина сидела
на земле, стаскивая с ноги своей черный ботик, и вдруг, точно ее ударили по затылку, ткнулась головой в колени свои, развела руками, свалилась набок.
— Как первую
женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и
на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Косматые и черные, как чертовки,
женщины сидели
на полу
на пятках, под воткнутыми в
землю,
на длинных бамбуковых ручках, зонтиками, и продавали табак, пряники, какое-то белое тесто из бобов, которое тут же поджаривали
на жаровнях.
Он был пробужден от раздумья отчаянным криком
женщины; взглянул: лошадь понесла даму, катавшуюся в шарабане, дама сама правила и не справилась, вожжи волочились по
земле — лошадь была уже в двух шагах от Рахметова; он бросился
на середину дороги, но лошадь уж пронеслась мимо, он не успел поймать повода, успел только схватиться за заднюю ось шарабана — и остановил, но упал.
Девушка начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что из двух зол — такого мужа и такого семейства, как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть
женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя
на земле, только коптит небо.
И вот должна явиться перед ним
женщина, которую все считают виновной в страшных преступлениях: она должна умереть, губительница Афин, каждый из судей уже решил это в душе; является перед ними Аспазия, эта обвиненная, и они все падают перед нею
на землю и говорят: «Ты не можешь быть судима, ты слишком прекрасна!» Это ли не царство красоты?
Я бедная
женщина — Квазимодо, никого близкого
на земле не имеющая.
Вдруг плач ребенка обратил
на себя мое внимание, и я увидел, что в разных местах, между трех палочек, связанных вверху и воткнутых в
землю, висели люльки; молодая
женщина воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла
на руки плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя.
И вот в ту минуту, когда страсть к наряду становится господствующею страстью в
женщине, когда муж, законный обладатель всех этих charmes, tant convoites, [столь соблазнительных прелестей (франц.)] смотрит
на них тупыми и сонными глазами, когда покупка каждой шляпки, каждого бантика возбуждает целый поток упреков с одной стороны и жалоб — с другой, когда, наконец, между обеими сторонами устанавливается полуравнодушное-полупрезрительное отношение — в эту минуту, говорю я, точно из
земли вырастает господин Цыбуля.
Растроганная и умиленная неожиданным успехом, Раиса Павловна
на мгновение даже сделалась красивой
женщиной, всего
на одно мгновение лицо покрылось румянцем, глаза блестели, в движениях сказалось кокетство
женщины, привыкшей быть красивой. Но эта красота была похожа
на тот солнечный луч, который в серый осенний день
на мгновение прокрадывается из-за бесконечных туч, чтобы в последний раз поцеловать холоднеющую
землю.
— Еще бы он не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное это, право, дело! — обратился он ко мне, — посмотришь
на него — ну, человек, да и все тут! И говорить начнет — тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только, брат, бесцветность какая, пресность, благонамеренность!.. Ну, не могу я! так, знаешь, и подымаются руки, чтоб с лица
земли его стереть… А
женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда спать ухожу, когда он к нам приезжает.
Эта жалость к людям и меня все более беспокоит. Нам обоим, как я сказал уже, все мастера казались хорошими людьми, а жизнь — была плоха, недостойна их, невыносимо скучна. В дни зимних вьюг, когда все
на земле — дома, деревья — тряслось, выло, плакало и великопостно звонили унылые колокола, скука вливалась в мастерскую волною, тяжкой, как свинец, давила
на людей, умерщвляя в них все живое, вытаскивая в кабак, к
женщинам, которые служили таким же средством забыться, как водка.
Палубные пассажиры, матросы, все люди говорили о душе так же много и часто, как о
земле, — работе, о хлебе и
женщинах. Душа — десятое слово в речах простых людей, слово ходовое, как пятак. Мне не нравится, что слово это так прижилось
на скользких языках людей, а когда мужики матерщинничают, злобно и ласково, поганя душу, — это бьет меня по сердцу.
Хозяин хохочет, а я — хотя и знаю, что пароходы не тонут
на глубоких местах, — не могу убедить в этом
женщин. Старуха уверена, что пароход не плавает по воде, а идет, упираясь колесами в дно реки, как телега по
земле.
Но вся история учит нас тому, что нельзя упразднить этих законов до тех пор, пока останется
на земле двое людей, хлеб, деньги и между ними
женщина.
Тёплым, ослепительно ярким полуднем, когда даже в Окурове кажется, что солнце растаяло в небе и всё небо стало как одно голубое солнце, — похудевшая, бледная
женщина, в красной кофте и чёрной юбке, сошла в сад, долго, без слов напевая, точно молясь, ходила по дорожкам, радостно улыбалась, благодарно поглаживала атласные стволы берёз и ставила ноги
на тёплую, потную
землю так осторожно, точно не хотела и боялась помять острые стебли трав и молодые розетки подорожника.
А вскоре и пропала эта
женщина. Вспоминая о ней, он всегда видел обнажённые, судорожно вцепившиеся в
землю корни и гроздья калины
на щеках её.
Но теперь он начинал чувствовать к ним жадное любопытство чужого человека, ничем не похожего
на них. Раньше он стыдился слушать рассказы о хитрости
женщин, о жадной их плоти, лживом уме, который всегда в плену тела их, а теперь он слушал всё это внимательно и молча; смотрел в
землю, и пред ним из неё выступали очертания нагого тела.
Между гряд, согнувшись и показывая красные ноги, выпачканные
землей, рылись
женщины, наклоня головы, повязанные пёстрыми платками. Круто выгнув загорелые спины, они двигались как бы
на четвереньках и, казалось, выщипывали траву ртами, как овцы. Мелькали тёмные руки, качались широкие бёдра; высоко подобранные сарафаны порою глубоко открывали голое тело, но Матвей не думал о нём, словно не видя его.
Матвей тоже вспомнил, как она в начале речи говорила о Христе: слушал он, и казалось, что
женщина эта знала Христа живым, видела его
на земле, — так необычно прост и близок людям был он в её рассказе.
«Сегодня утром застиг меня в грустях Шакир и пристал, добряга; уговаривать начал: не одна-де хорошая
женщина на земле живёт.
— Ты думаешь, что Бог не примет тебя? — продолжал я с возрастающей горячностью. — Что у него не хватит для тебя милосердия? У того, который, повелевая миллионами ангелов, сошел, однако,
на землю и принял ужасную, позорную смерть для избавления всех людей? У того, кто не погнушался раскаянием самой последней
женщины и обещал разбойнику-убийце, что он сегодня же будет с ним в раю?..
Эти мысли вслух были прерваны появлением двух особ. Это были
женщины на пути к подозрению. Они появились точно из-под
земли. Подведенные глаза, увядшие лица, убогая роскошь нарядов говорили в их пользу. Пепко взглянул вопросительно
на меня и издал «неопределенный звук», как говорится в излюбленных им женских романах.
Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую
женщину, которая была известна
на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады; они очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным
женщинам ничего не оставалось, как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по
земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы.
Шалимов. Любовь! Я смотрю
на нее серьезно… Когда я люблю
женщину, я хочу поднять ее выше над
землей… Я хочу украсить ее жизнь всеми цветами чувства и мысли моей…
Какая-то полная
женщина, с засученными рукавами и с поднятым фартуком, стояла среди двора, сыпала что-то
на землю и кричала так же пронзительно-тонко, как и торговка...
У нас, в Калабрии, молодые люди перед тем, как уехать за океан, женятся, — может быть, для того, чтоб любовью к
женщине еще более углубить любовь к родине, — ведь
женщина так же влечет к себе, как родина, и ничто не охраняет человека
на чужбине лучше, чем любовь, зовущая его назад,
на лоно своей
земли,
на грудь возлюбленной.
Женщины плакали, глядя
на него, мужчины, брезгливо сморщив лица, угрюмо ушли; мать урода сидела
на земле, то пряча голову, то поднимая ее и глядя
на всех так, точно без слов спрашивала о чем-то, чего никто не понимал.
Так и заснул навсегда для
земли человек, плененный морем; он и
женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые уходят в неведомые моря; был он кроток
на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
— Я, раб божий Тимур, говорю что следует! Триста всадников отправятся сейчас же во все концы
земли моей, и пусть найдут они сына этой
женщины, а она будет ждать здесь, и я буду ждать вместе с нею, тот же, кто воротится с ребенком
на седле своего коня, он будет счастлив — говорит Тимур! Так,
женщина?
Но однажды, в глухом углу, около городской стеньг, она увидала другую
женщину: стоя
на коленях около трупа, неподвижная, точно кусок
земли, она молилась, подняв скорбное лицо к звездам, а
на стене, над головой ее, тихо переговаривались сторожевые и скрежетало оружие, задевая камни зубцов.
Разноцветные зонтики, шляпы
женщин, красные и голубые шары в руках детей, точно причудливые цветы, и всюду, как самоцветные камни
на пышной мантии сказочного короля, сверкают, смеясь и ликуя, дети, веселые владыки
земли.
Три тяжкие доли имела судьба,
И первая доля: с рабом повенчаться,
Вторая — быть матерью сына раба,
А третья — до гроба рабу покоряться,
И все эти грозные доли легли
На женщину русской
земли.
Иногда в праздник хозяин запирал лавку и водил Евсея по городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных людей, говорил о их жизни, в его рассказах было много цифр,
женщин, убежавших от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего и как умер, старик оживлялся и говорил так, точно дела смерти были самые мудрые и интересные дела
на земле.
В бреду шли дни, наполненные страшными рассказами о яростном истреблении людей. Евсею казалось, что дни эти ползут по
земле, как чёрные, безглазые чудовища, разбухшие от крови, поглощённой ими, ползут, широко открыв огромные пасти, отравляя воздух душным, солёным запахом. Люди бегут и падают, кричат и плачут, мешая слёзы с кровью своей, а слепые чудовища уничтожают их, давят старых и молодых,
женщин и детей. Их толкает вперёд
на истребление жизни владыка её — страх, сильный, как течение широкой реки.
Дорогие ковры, громадные кресла, бронза, картины, золотые и плюшевые рамы;
на фотографиях, разбросанных по стенам, очень красивые
женщины, умные, прекрасные лица, свободные позы; из гостиной дверь ведет прямо в сад,
на балкон, видна сирень, виден стол, накрытый для завтрака, много бутылок, букет из роз, пахнет весной и дорогою сигарой, пахнет счастьем, — и все, кажется, так и хочет сказать, что вот-де пожил человек, потрудился и достиг наконец счастья, возможного
на земле.
По гороскопу, составленному общим собранием многих
женщин, купавших младенца в корытце у теплой лежанки, было решено, что это пришел в свет жилец очень спокойный и веселый, который будет любить жизнь и прогостит
на земле долго, а потом умрет и никому ничего не оставит.
Бегушев, выйдя
на улицу, не сел в экипаж свой, а пошел
на противоположный тротуар и прямо заглянул в освещенные окна кабинета Домны Осиповны. Он увидел, что Олухов подошел к жене, сказал ей что-то и как будто бы хотел поцеловать у ней руку. Бегушев поспешил опустить глаза в
землю и взглянул в нижний этаж; там он увидел молодую
женщину, которая в домашнем костюме разбирала и раскладывала вещи. Бегушеву от всего этого сделалось невыносимо грустно, тошно и гадко!
У гнилого мостика послышался жалобный легкий крик, он пролетел над стремительным половодьем и угас. Мы подбежали и увидели растрепанную корчившуюся
женщину. Платок с нее свалился, и волосы прилипли к потному лбу, она в мучении заводила глаза и ногтями рвала
на себе тулуп. Яркая кровь заляпала первую жиденькую бледную зеленую травку, проступившую
на жирной, пропитанной водой
земле.
Я обнимал лишь призрак,
От
женщины, которую любил я,
Которую так ставил высоко
И
на земле небесным исключеньем
Считал, — не оставалось ничего —
Она была такая ж, как другие!
— Кто это, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце? О Суламифь, красота твоя грознее, чем полки с распущенными знаменами! Семьсот жен я знал, и триста наложниц, и девиц без числа, но единственная — ты, прекрасная моя! Увидят тебя царицы и превознесут, и поклонятся тебе наложницы, и восхвалят тебя все
женщины на земле. О Суламифь, тот день, когда ты сделаешься моей женой и царицей, будет самым счастливым для моего сердца.
— Ты знал, мой возлюбленный, жен и девиц без числа, и все они были самые красивые
женщины на земле. Мне стыдно становится, когда я подумаю о себе, простой, неученой девушке, и о моем бедном теле, опаленном солнцем.
Говорят, она была мудрее и прекраснее всех
женщин, когда-либо бывших
на земле.
Церемония отпевания в церкви, затем картина кладбища и тихо опускавшегося в могилу гроба производила
на нервы прежнее тупое чувство, которое оживилось только тогда, когда о крышку гроба загремела брошенная нами
земля… Все было кончено, больше «не нужно ни песен, ни слез», как сказал поэт; от человека, который хотел зонтиком удержать бурю, осталась небольшая кучка
земли да венок из живых цветов, положенный
на могилу рукой любимой
женщины.