Неточные совпадения
— А потому терпели мы,
Что мы — богатыри.
В том богатырство русское.
Ты думаешь, Матренушка,
Мужик — не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
В бою — а богатырь!
Цепями руки кручены,
Железом ноги кованы,
Спина… леса дремучие
Прошли по ней — сломалися.
А
грудь? Илья-пророк
По ней гремит — катается
На колеснице огненной…
Все терпит богатырь!
Через несколько минут он растянулся
на диване и замолчал; одеяло
на груди его волнообразно поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки деревьев, то резало деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел
на крупный, вздернутый нос,
на обнаженные зубы Стратонова и представлял его в деревне Тарасовке, пред толпой
мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече с таким барином…
Урядник надел фуражку, поправил медали
на груди и ударил
мужика по лысому затылку.
Мужик отскочил, побежал, остановясь, погладил голову свою и горестно сказал, глядя
на крыльцо школы...
Мужчины — те ничего не говорят: смотрят
на вас с равнодушным любопытством, медленно почесывая
грудь, спину или что-нибудь другое, как делают и у нас
мужики в полях, отрываясь
на минуту от плуга или косы, чтоб поглядеть
на проезжего.
У ихней двери стоял какой-то
мужик с бляхой
на груди.
Мы нашли бедного Максима
на земле. Человек десять
мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу,
грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Сидя
на краю постели в одной рубахе, вся осыпанная черными волосами, огромная и лохматая, она была похожа
на медведицу, которую недавно приводил
на двор бородатый, лесной
мужик из Сергача. Крестя снежно-белую, чистую
грудь, она тихонько смеется, колышется вся...
Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не глядя друг
на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем
на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь
на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил
на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала
мужиков…
Глядя в землю и не торопясь,
мужик ответил, запахивая кафтан
на груди...
Усталая, она замолчала, оглянулась. В
грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно.
Мужики смотрели
на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки
на груди, прищурил глаза, и
на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой
на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала
на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом с матерью, согнулась, положив локти
на колена, и смотрела под ноги себе.
Когда они шли с дровами, матросы хватали их за
груди, за ноги, бабы визжали, плевали
на мужиков; возвращаясь назад, они оборонялись от щипков и толчков ударами носилок. Я видел это десятки раз — каждый рейс:
на всех пристанях, где грузили дрова, было то же самое.
Он ушёл
на завод и долго сидел там, глядя, как бородатый Михайло, пятясь задом, шлихтует верёвку, протирая её поочерёдно то конским волосом, то мокрой тряпицей.
Мужик размахивал руками так, как будто ему хотелось идти вперёд, а кто-то толкает его в
грудь и он невольно пятится назад. Под ноги ему подвернулась бобина, он оттолкнул её, ударив пяткой. Конус дерева откатился и, сделав полукруг, снова лёг под ноги, и снова Михайло, не оглядываясь, отшвырнул его, а он опять подкатился под ноги.
Брагин тяжело упал в кресло и рванул себя за покрытые сильной проседью волосы. С бешенством расходившегося
мужика он осыпал Головинского упреками и руганью, несколько раз вскакивал с места и начинал подступать к хозяину с сжатыми кулаками. Головинский, скрестив руки
на груди, дал полную волю высказаться своему компаньону и только улыбался с огорченным достоинством и пожимал плечами.
Бросив картуз
на палубу, подрядчик поднял лицо к небу и стал истово креститься. И все
мужики, подняв головы к тучам, тоже начали широко размахивать руками, осеняя
груди знамением креста. Иные молились вслух; глухой, подавленный ропот примешался к шуму волн...
У горного берега стояли
на якорях две порожние баржи, высокие мачты их, поднявшись в небо, тревожно покачивались из стороны в сторону, выписывая в воздухе невидимый узор. Палубы барж загромождены лесами из толстых бревен; повсюду висели блоки; цепи и канаты качались в воздухе; звенья цепей слабо брякали… Толпа
мужиков в синих и красных рубахах волокла по палубе большое бревно и, тяжело топая ногами, охала во всю
грудь...
Юрий, не отвечая ни слова, схватил лошадь под уздцы; «что ты, что ты, боярин! — закричал грубо
мужик, — уж не впрямь ли хочешь со мною съездить!.. эк всполошился!» — продолжал он ударив лошадь кнутом и присвиснув; добрый конь рванулся… но Юрий, коего силы удвоило отчаяние, так крепко вцепился в узду, что лошадь принуждена была кинуться в сторону; между тем колесо телеги сильно ударилось о камень, и она едва не опрокинулась;
мужик, потерявший равновесие, упал, но не выпустил вожжи; он уж занес ногу, чтоб опять вскочить в телегу, когда неожиданный удар по голове поверг его
на землю, и сильная рука вырвала вожжи… «Разбой!» — заревел
мужик, опомнившись и стараясь приподняться; но Юрий уже успел схватить Ольгу, посадить ее в телегу, повернуть лошадь и ударить ее изо всей мочи; она кинулась со всех ног;
мужик еще раз успел хриплым голосом закричать: «разбой!» Колесо переехало ему через
грудь, и он замолк, вероятно навеки.
Дощаник, тяжело нагруженный бочками, мешками, ящиками, идет под парусом, —
на руле молодой
мужик Панков, щеголевато одетый в пиджак дубленой овчины, вышитый
на груди разноцветным шнурком.
А деревня не нравится мне,
мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются
на болезни, у них что-то «подкатывает к сердцу», «спирает в
грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или
на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю.
Он уже не глазел теперь по сторонам; понурив голову, смотрел он печально
на бежавшую под его ногами дорогу, и не раз тяжкий вздох вырывался из
груди бедного
мужика.
…Время от времени за лесом подымался пронзительный вой ветра; он рвался с каким-то свирепым отчаянием по замирающим полям, гудел в глубоких колеях проселка, подымал целые тучи листьев и сучьев, носил и крутил их в воздухе вместе с попадавшимися навстречу галками и, взметнувшись наконец яростным, шипящим вихрем, ударял в тощую
грудь осинника… И
мужик прерывал тогда работу. Он опускал топор и обращался к мальчику, сидевшему
на осине...
А ещё лучше он по праздникам у кабака певал: встанет пред народом, зажмурится крепко, так что
на висках морщины лягут, да и заведёт; смотришь
на него — и словно песня в
грудь ему из самой земли исходит: и слова ему земля подсказывает, и силу голосу дает. Стоят и сидят вокруг
мужики; кто голову опустил и соломинку грызёт, иной смотрит в рот Савёлке и весь светится, а бабы даже плачут, слушая.
—
На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы наши… Господь знал, кому понятие давал… Вы вот и рассудили, как и что, а сторож тот же
мужик, без всякого понятия, хватает за шиворот и тащит… Ты рассуди, а потом и тащи! Сказано —
мужик, мужицкий и ум… Запишите также, ваше благородие, что он меня два раза по зубам ударил и в
груди.
Василий бросил в него веслом, оно не долетело, и
мужик, снова обессиленный, свалился
грудью в лодку и царапал ногтями дерево, глядя
на сына, а тот кричал ему издали...
«Ах, барин, барин! Вижу я, понять
Не хочешь ты тоски моей сердечной!..
Прощай, — тебя мне больше не видать,
Зато уж помнить буду вечно, вечно…
Виновны оба, мне ж должно страдать.
Но, так и быть, целуй меня в
грудь, в очи, —
Целуй, где хочешь, для последней ночи!..
Чем свет меня в кибитке увезут
На дальний хутор, где Маврушу ждут
Страданья и
мужик с косматой бородою…
А ты? — вздохнешь и слюбишься с другою...
Едкое чувство охватило
мужика. Он крепко потер себе
грудь, оглянулся вокруг себя и глубоко вздохнул. Голова его низко опустилась и спина согнулась, точно тяжесть легла
на нее. Горло сжималось от приступов удушья. Василий откашлялся, перекрестился, глядя
на небо. Тяжелая дума обуяла его.
Растянувшись
на полу около печки, лежал другой
мужик; лицо его, плечи и
грудь были покрыты полушубком — должно быть, спал; около его новых сапогов с блестящими подковами темнели дне лужи от растаявшего снега.
Солдаты тащили мешки с зерном, а
мужики ложились
грудью на эти самые мешки и волоклись вместе с ними под шутки и смех развеселившихся полицейских и солдат.
Раз я видел, сюда
мужики подошли,
Деревенские русские люди,
Помолились
на церковь и стали вдали,
Свесив русые головы к
груди...
—
Мужиков мы жалеем. Временем приходится их прижать, да душою мы за них. А вот социал-предатели эти, наймиты буржуазии, что везде агитацию ведут, — эту всю сволочь надобно уничтожить без разговору. Таким — колено
на грудь и нож в живот!
— Как же не обо мне? Конечно, обо мне. Да и все равно, про кого бы ни было. Вот я вчера слушала вас в клубе. Вы думаете, вы убедили
мужиков? Конечно, нет. А почему? Они слушали и молчали. Попробуй вам кто возразить, вы бы сейчас: «Кулацкий элемент! Контрреволюционер! Колено
на грудь! В Особый Отдел!» Они и молчат, и все ваши слова сыпятся мимо.
Ведь у него теперь никаких прав нет!.. Будут его «пороть». Это слово слышит он по ночам — точно кто произносит над его ухом.
Мужик! Бесправный! Ссыльный по приговору односельчан! Вся судьба в корень загублена. А в
груди трепещет жажда жизни, чувствуешь обиду и позор. Уходит навсегда дорога к удаче, к науке, ко всему,
на что он считал уже себя способным и призванным.
Сход расходился. Мавра, несмотря
на холодный ветер, сидела
на пороге своей избы. С побелевшими губами и мутными глазами, она растерянно качала головою. Около нее стояла бледная Донька, прижимала к
груди руки и неподвижно смотрела
на расходившихся по дороге
мужиков.
Мужик был бос, порты болтались
на его ногах; из расстегнутого ворота грязной холщовой рубахи глядела коричневая
грудь, густые волосы
на голове были спутаны и пересыпаны сенной трухой.
Я стал расспрашивать его, и он, стараясь стонать слабым голосом, рассказал мне, что третьего дня у них была сходка, и он, и другой товарищ взяли билеты (паспорты), чтобы итти
на низ, и тут он сказал одному
мужику, что не надо ругаться, — в ответ
на что этот
мужик сбил его с ног и стал по нем ходить, т. е. избил его всего, и голову и
грудь.