Неточные совпадения
«Что это? Я огорчил ее. Господи, помоги мне!» подумал Левин и побежал
к старой Француженке с седыми букольками, сидевшей
на скамейке. Улыбаясь и выставляя свои фальшивые зубы, она
встретила его, как старого
друга.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился
к толстым, где
встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в
другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого,
на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти
к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел
на нее; но он
встретил на себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за
другое. Это только значило, что та минута пришла.
— Выпейте с нами, мудрец, — приставал Лютов
к Самгину. Клим отказался и шагнул в зал,
встречу аплодисментам. Дама в кокошнике отказалась петь,
на ее место встала
другая, украинка, с незначительным лицом, вся в цветах, в лентах, а рядом с нею — Кутузов. Он снял полумаску, и Самгин подумал, что она и не нужна ему, фальшивая серая борода неузнаваемо старила его лицо. Толстый маркиз впереди Самгина сказал...
Она
встретила сына с радостью, неожиданной для него. Клим с детства привык
к ее суховатой сдержанности, привык отвечать
на сухость матери почтительным равнодушием, а теперь нужно было найти какой-то
другой тон.
Чтоб избежать
встречи с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю,
на крыльцо. Дьякон стоял
на той стороне улицы, прижавшись плечом
к столбу фонаря, читая какую-то бумажку, подняв ее
к огню; ладонью
другой руки он прикрывал глаза.
На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
К ногам злодея молча пасть,
Как бессловесное созданье,
Царем быть отдану во власть
Врагу царя
на поруганье,
Утратить жизнь — и с нею честь,
Друзей с собой
на плаху весть,
Над гробом слышать их проклятья,
Ложась безвинным под топор,
Врага веселый
встретить взор
И смерти кинуться в объятья,
Не завещая никому
Вражды
к злодею своему!..
— Да, читал и аккомпанировал мне
на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит
на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно
на него… Я привыкла
к этим странностям; он раз положил свою руку
на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел
на музыку,
на другой день я
встретила его очень холодно…
Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна
встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она называла его старым
другом, «шалуном», слегка взяла его за ухо, посадила
на диван, села
к нему близко, держа его за руку.
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно
на другое, бросаясь от искусства
к природе,
к новым людям, новым
встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.
К обеду, то есть часов в пять, мы, запыленные, загорелые, небритые, остановились перед широким крыльцом «Welch’s hotel» в Капштате и застали в сенях толпу наших. Каролина была в своей рамке, в своем черном платье, которое было ей так
к лицу, с сеточкой
на голове. Пошли расспросы, толки, новости с той и с
другой стороны. Хозяйки
встретили нас, как старых
друзей.
Надоело нам лавировать, делая от восьми до двадцати верст в сутки, и мы спустились несколько
к югу, в надежде
встретить там
другой ветер и, между прочим, зайти
на маленькие острова Баши, лежащие
к югу от Формозы, посмотреть, что это такое, запастись зеленью, фруктами и тому подобным.
Взгляд далеко обнимает пространство и ничего не
встречает, кроме белоснежного песку, разноцветной и разнообразной травы да однообразных кустов, потом неизбежных гор, которые группами, беспорядочно стоят, как люди,
на огромной площади, то в кружок, то рядом, то лицом или спинами
друг к другу.
Привалов даже обрадовался этому предложению: он чувствовал себя виновным пред старушкой Колпаковой, что до сих пор не навестил ее. Он отправился
к ней
на другой же день утром. Во дворе колпаковской развалины его
встретил старик Полуянов, приветливо улыбнулся и с лукавым подмигиванием сообщил...
Он боялся, что когда придет
к Лопуховым после ученого разговора с своим
другом, то несколько опростоволосится: или покраснеет от волнения, когда в первый раз взглянет
на Веру Павловну, или слишком заметно будет избегать смотреть
на нее, или что-нибудь такое; нет, он остался и имел полное право остаться доволен собою за минуту
встречи с ней: приятная дружеская улыбка человека, который рад, что возвращается
к старым приятелям, от которых должен был оторваться
на несколько времени, спокойный взгляд, бойкий и беззаботный разговор человека, не имеющего
на душе никаких мыслей, кроме тех, которые беспечно говорит он, — если бы вы были самая злая сплетница и смотрели
на него с величайшим желанием найти что-нибудь не так, вы все-таки не увидели бы в нем ничего
другого, кроме как человека, который очень рад, что может, от нечего делать, приятно убить вечер в обществе хороших знакомых.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова
встретил в вагоне, по дороге из Вены в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами, в каждой земле оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и в городах и в селах, ходил пешком из деревни в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять
к югу, в немецкие провинции Австрии, теперь едет в Баварию, оттуда в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет в Англию и
на это употребит еще год; если останется из этого года время, он посмотрит и
на испанцев, и
на итальянцев, если же не останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь
другую землю, и там он останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится в Россию, потому что, кажется, в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
Но — и в этом его личная мощь — ему вообще не часто нужно было прибегать
к таким фикциям, он
на каждом шагу
встречал удивительных людей, умел их
встречать, и каждый, поделившийся его душою, оставался
на всю жизнь страстным
другом его и каждому своим влиянием он сделал или огромную пользу, или облегчил ношу.
— Гаврило Семеныч! — вскрикнул я и бросился его обнимать. Это был первый человек из наших, из прежней жизни, которого я
встретил после тюрьмы и ссылки. Я не мог насмотреться
на умного старика и наговориться с ним. Он был для меня представителем близости
к Москве,
к дому,
к друзьям, он три дня тому назад всех видел, ото всех привез поклоны… Стало, не так-то далеко!
В 1851 году я был проездом в Берне. Прямо из почтовой кареты я отправился
к Фогтову отцу с письмом сына. Он был в университете. Меня
встретила его жена, радушная, веселая, чрезвычайно умная старушка; она меня приняла как
друга своего сына и тотчас повела показывать его портрет. Мужа она не ждала ранее шести часов; мне его очень хотелось видеть, я возвратился, но он уже уехал
на какую-то консультацию
к больному.
В одном появится 31 декабря у себя
на балу, когда соседи съедутся
к ним Новый год
встречать, в
другом — в субботу
на масленице, когда у них назначается folle journйe.
Между тем как французы не ходят просто и легко
друг к другу, делают изредка бессмысленные réceptions [Прием,
встреча (фр.).],
на которых все стоят и разговаривают о последней книге или политических событиях дня.
На гуляньях в ясные дни, когда «весь город» выходил
на шоссе, чинно прогуливаясь «за шлагбаумом», Авдиев переходил от одной группы
к другой, и всюду его
встречали приветливо, как общего фаворита.
Когда
на другой день приехал
к Харитине встревоженный Галактион, она
встретила его довольно равнодушно и лениво проговорила...
Остановившись
на глубине двух сажен, он послал
к северу для промера своего помощника; этот
на пути своем
встречал среди мелей глубины, но они постепенно уменьшались и приводили его то
к сахалинскому берегу, то
к низменным песчаным берегам
другой стороны, и при этом получалась такая картина, как будто оба берега сливались; казалось, залив оканчивался здесь и никакого прохода не было.
На другой или
на третий день после переезда Епанчиных, с утренним поездом из Москвы прибыл и князь Лев Николаевич Мышкин. Его никто не
встретил в воксале; но при выходе из вагона князю вдруг померещился странный, горячий взгляд чьих-то двух глаз, в толпе, осадившей прибывших с поездом. Поглядев внимательнее, он уже ничего более не различил. Конечно, только померещилось; но впечатление осталось неприятное.
К тому же князь и без того был грустен и задумчив и чем-то казался озабоченным.
[Цензурный запрет был наложен в 1859 г.
на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н. И. Тургеневым при участии
других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над тем, привлекать ли Пушкина
к заговору, о
встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «Я задумался…» (стр. 71–73).
…Не знаю, говорил ли тебе наш шафер, что я желал бы, чтоб ты,
друг мой, с ним съездила
к Энгельгардту… Надеюсь, что твое отвращение от новых
встреч и знакомств не помешает тебе
на этот раз. Прошу тебя! Он тебе покажет мой портрет еще лицейский, который у него висит
на особой стенке между рисунками П. Борисова, представляющими мой петровский NoMep от двери и от окна. Я знаю, что и Егору Антоновичу и Марье Яковлевне будет дорого это внимание жены их старого Jeannot…
С подругами изгнания с первой
встречи стала
на самую короткую ногу и тотчас разменялись прозвищами. Нарышкину назвали Lischen, Трубецкую — Каташей, Фонвизину — Визинькой, а ее звали Мурашкою. Эти мелочи в сущности ничего не значат, но определяют близость и некоторым образом обрисовывают взаимные непринужденные сношения между ними, где была полная доверенность
друг к другу.
Все, что он
на этот раз
встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая
на вечер
к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за
другого и в то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня
к себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала
к моей груди и долго не выпускала меня из своих рук.
На другой день, когда приехала Александра Семеновна, она
встретила ее с радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.
На этого верного слугу было возложено довольно щекотливое поручение: конвоировать до Заозерного завода «галок» Раисы Павловны, потому что они среди остального дамского общества, без своей патронессы, являлись пятым колесом, несмотря
на всесильное покровительство Прейна;
другим не менее важным поручением было
встретить и устроить Прозоровых, потому что m-me Дымцевич, царившая в Заозерном
на правах управительши, питала
к Луше вместе с
другими дамами органическое отвращение.
Другой, толстый и слащавый, с сладкой заговаривающей речью, принадлежал
к типу мужицких «говорков», каких можно
встретить на каждом сельском сходе; раскольничья выдержка и скрытность придавали ему вид настоящего коновода.
Эта нечаянная
встреча подлила масла в огонь, который вспыхнул в уставшей душе набоба. Девушка начинала не в шутку его интересовать, потому что совсем не походила
на других женщин. Именно вот это новое и неизвестное и манило его
к себе с неотразимою силой. Из Луши могла выработаться настоящая женщина — это верно: стоило только отшлифовать этот дорогой камень и вставить в надлежащую оправу.
И народ бежал
встречу красному знамени, он что-то кричал, сливался с толпой и шел с нею обратно, и крики его гасли в звуках песни — той песни, которую дома пели тише
других, —
на улице она текла ровно, прямо, со страшной силой. В ней звучало железное мужество, и, призывая людей в далекую дорогу
к будущему, она честно говорила о тяжестях пути. В ее большом спокойном пламени плавился темный шлак пережитого, тяжелый ком привычных чувств и сгорала в пепел проклятая боязнь нового…
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен идти
встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают,
на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь
к счастью для всех людей, без обмана скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а — не
другая!
Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и ощущений. Мог ли он понять меня? Мог ли я в чем-либо признаться ему, не изменяя своим
друзьям? Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моем знакомстве с «дурным обществом», но изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе я был не в состоянии.
К тому же здесь было тоже нечто вроде «принципа»: если б я изменил им, нарушив данное слово, то не мог бы при
встрече поднять
на них глаз от стыда.
Встретив меня
на другой день вблизи острова, Януш стал зазывать меня
к себе, уверяя с довольным видом, что теперь «сын таких почтенных родителей» смело может посетить зáмок, так как найдет в нем вполне порядочное общество.
Он торопливо перебегал
на другую сторону улицы,
встречая городничего, который считал как бы долгом погрозить ему пальцем и промолвить:"Погоди! не убежишь! вот ужо!"Исправник — тот не грозился, а прямо приступал
к делу, приговаривая:"Вот тебе! вот тебе!" — и даже не объясняя законных оснований.
Случайно или не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли и европейские концерты. Визиты,
встречи и совещания прекратились, и все разъехались по домам. Начинается зимняя работа; настает время собирать материалы и готовиться
к концертам будущего лета. Так оно и пойдет колесом, покуда есть налицо человек (имярек), который держит всю Европу в испуге и смуте. А исчезнет со сцены этот имярек,
на месте его появится
другой, третий.
— Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже
встретить меня опасался? А я бы очень
к нему тогда хотел, потому что он мне, пока мы с ним
на роме
на этом состязались, очень понравился, но, верно, своего пути не обежишь, и надо было
другому призванию следовать.
К удивлению, старики не только не обиделись, но
на другой же день,
встретив меня
на той же площадке, опять возобновили разговор об"увенчании здания".
На третий день — тоже,
на четвертый — тоже… Наконец судьба-таки растащила нас: их увлекла домой, меня… в Швейцарию!!
Александр мысленно дополнял эти воспоминания
другими: «Вон
на этой скамье, под деревом, — думал он, — я сиживал с Софьей и был счастлив тогда. А вон там, между двух кустов сирени, получил от нее первый поцелуй…» И все это было перед глазами. Он улыбался этим воспоминаниям и просиживал по целым часам
на балконе,
встречая или провожая солнце, прислушиваясь
к пению птиц,
к плеску озера и
к жужжанью невидимых насекомых.
A.П. Лукин
встретил меня, и мы прошли в кабинет
к фактическому владельцу газеты В.М. Соболевскому, сидевшему за огромным письменным столом с массой газет и рукописей. Перед столом — такой же портрет Н.С. Скворцова. Кожаная дорогая мебель, тяжелые шторы,
на столе подсвечник с шестью свечами под зеленым абажуром. В.М. Соболевский любил работать при свечах. В
других комнатах стояли керосиновые лампы с зелеными абажурами.
О
друзья мои! — иногда восклицал он нам во вдохновении, — вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат
к таким же дуракам, как и сами,
на улицу, и вы вдруг
встречаете ее уже
на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!
Пока все это происходило, злобствующий молодой аптекарский помощник, с которым пани Вибель (греха этого нечего теперь таить) кокетничала и даже поощряла его большими надеждами до
встречи с Аггеем Никитичем, помощник этот шел
к почтмейстеру, аки бы
к другу аптекаря, и, застав того мрачно раскладывавшим один из сложнейших пасьянсов, прямо объяснил, что явился
к нему за советом касательно Herr Вибеля, а затем, рассказав все происшествие прошедшей ночи, присовокупил, что соскочивший со стены человек был исправник Зверев, так как
на месте побега того был найден выроненный Аггеем Никитичем бумажник, в котором находилась записка пани Вибель, ясно определявшая ее отношения
к господину Звереву.
В рядах мои любовники, как нарочно,
встретили откупщицу, что-то такое закупавшую себе. Она очень приветливо поклонилась Аггею Никитичу, а также и пани Вибель, но та, вся поглощенная соображениями о своем платье, торопливо мотнула ей головой и обратилась
к торговцам с вопросами, есть ли у них то, и
другое, и третье. Они ей отвечали, что все это есть, и показывали ей разные разности, но
на поверку выходило, что все это не то, чего желала пани Вибель, так что она пришла почти в отчаяние и воскликнула...
— Действительно, лучше бы выпили, — согласился с ним Сверстов, — впрочем, мы все-таки выпьем!.. У нас есть
другой шнапс! — заключил он; затем, не глядя
на жену, чтобы не
встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул
к Ивану Дорофееву, и воскликнул...
Я взглянул
на Глумова и
встретил и его устремленные
на меня глаза. Мы поняли
друг друга. Молча пошли мы от пруда, но не
к дому, а дальше. А Праздников все что-то бормотал, по-видимому, даже не подозревая страшной истины. Дойдя до конца парка, мы очутились
на поле. Увы! в этот момент мы позабыли даже о том, что оставляем позади четверых верных товарищей…
— И труда большого нет, ежели политику как следует вести. Придет, например, начальство в департамент — встань и поклонись;
к докладу тебя потребует — явись; вопрос предложит — ответь, что нужно, а разговоров не затевай. Вышел из департамента — позабудь. Коли видишь, что начальник по улице
встречу идет, — зайди в кондитерскую или
на другую сторону перебеги. Коли столкнешься с начальством в жилом помещении — отвернись, скоси глаза…
— Мне было тяжело по
другой причине, — ответил я, обращаясь
к девушке, смотревшей
на меня с раздумьем и интересом. — Потому, что я ненавидел положение, бросившее
на вас свою терпкую тень. Что касается обстоятельств дела, то они хотя и просты по существу, но странны, как
встреча после ряда лет, хотя это всего лишь движение
к одной точке.