Неточные совпадения
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли, что в
словах его было более личной
веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого, что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то ни было, результат его убеждений был таков, что глуповцы испугались и опять всем обществом пали
на колени.
Мне пришло
на мысль окрестить ее перед смертию; я ей это предложил; она посмотрела
на меня в нерешимости и долго не могла
слова вымолвить; наконец отвечала, что она умрет в той
вере, в какой родилась.
Он был любим… по крайней мере
Так думал он, и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан
вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник
на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто всё предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все
словаВ их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!
О великий христианин Гриша! Твоя
вера была так сильна, что ты чувствовал близость бога, твоя любовь так велика, что
слова сами собою лились из уст твоих — ты их не поверял рассудком… И какую высокую хвалу ты принес его величию, когда, не находя
слов, в слезах повалился
на землю!..
Мы, люди старого века, мы полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это
слово мягко,
на французский манер, Аркадий, напротив, произносил «прынцип», налегая
на первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь,
на веру, шагу ступить, дохнуть нельзя.
«Нет. Конечно — нет. Но казалось, что она — человек другого мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни, как у всех. У всех книжников, лишенных чувства
веры, не охраняющих ничего, кроме права
на свободу
слова, мысли. Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту свободу… эту анархию мышления».
На другой день, утром, неожиданно явился Варавка, оживленный, сверкающий глазками, неприлично растрепанный.
Вера Петровна с первых же
слов спросила его...
— Был проповедник здесь, в подвале жил, требухой торговал
на Сухаревке. Учил: камень — дурак, дерево — дурак, и бог — дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все —
слова. Христос тоже — мертвое
слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и
веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
На двор приводили лошадей, за которыми Викентьев ездил куда-то
на завод.
Словом, дом кипел веселою деятельностью, которой не замечали только Райский и
Вера.
— Послушайте,
Вера Васильевна, не оставляйте меня в потемках. Если вы нашли нужным доверить мне тайну… — он
на этом
слове с страшным усилием перемог себя, — которая касалась вас одной, то объясните всю историю…
Он смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании
Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк, заметил облака
на его лице, нервную раздражительность в
словах и движениях, до того очевидную, что мог предсказать ему страсть.
У Марфеньки
на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни
слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и
Вера? Что сделалось со всем домом?
Татьяна Марковна разделяла со многими другими
веру в печатное
слово вообще, когда это
слово было назидательно, а
на этот раз, в столь близком ее сердцу деле, она поддалась и некоторой суеверной надежде
на книгу, как
на какую-нибудь ладанку или нашептыванье.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера
Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил руки с локтями
на стол и
на них голову. Потом поцарапал сухим пером по бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в новую строку, после
слов «Глава I...
Райский решил платить
Вере равнодушием, не обращать
на нее никакого внимания, но вместо того дулся дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь
слова два, и в этих двух
словах проглядывает досада.
Вера, очнувшись
на груди этой своей матери, в потоках слез, без
слов, в судорогах рыданий, изливала свою исповедь, раскаяние, горе, всю вдруг прорвавшуюся силу страданий.
Он пошел с поникшей головой домой, с тоской глядя
на окна
Веры, а Савелий потупился, не надевая шапку, дивясь последним
словам Райского.
— За ним потащилась Крицкая; она заметила, что Борюшка взволнован… У него вырвались какие-то
слова о Верочке… Полина Карповна приняла их
на свой счет. Ей, конечно, не поверили — знают ее — и теперь добираются правды, с кем была
Вера, накануне рождения, в роще… Со дна этого проклятого обрыва поднялась туча и покрыла всех нас… и вас тоже.
В последнее мгновение, когда Райский готовился сесть, он оборотился, взглянул еще раз
на провожавшую его группу. Он, Татьяна Марковна,
Вера и Тушин обменялись взглядом — и в этом взгляде, в одном мгновении, вдруг мелькнул как будто всем им приснившийся, тяжелый полугодовой сон, все вытерпенные ими муки… Никто не сказал ни
слова. Ни Марфенька, ни муж ее не поняли этого взгляда, — не заметила ничего и толпившаяся невдалеке дворня.
О
Вере не произнесли ни
слова, ни тот, ни другой. Каждый знал, что тайна
Веры была известна обоим, и от этого им было неловко даже произносить ее имя. Кроме того, Райский знал о предложении Тушина и о том, как он вел себя и какая страдательная роль выпала ему
на долю во всей этой драме.
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не знал,
Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос
на последнем
слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
Но ужас охватил
Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно
слово — и она кинулась бы
на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
Вера задумывалась. А бабушка, при каждом
слове о любви, исподтишка глядела
на нее — что она: волнуется, краснеет, бледнеет? Нет: вон зевнула. А потом прилежно отмахивается от назойливой мухи и следит, куда та полетела. Опять зевнула до слез.
В городе вообще ожидали двух событий: свадьбы Марфеньки с Викентьевым, что и сбылось, — и в перспективе свадьбы
Веры с Тушиным. А тут вдруг, против ожидания, произошло что-то непонятное.
Вера явилась
на минуту в день рождения сестры, не сказала ни с кем почти
слова и скрылась с Тушиным в сад, откуда ушла к себе, а он уехал, не повидавшись с хозяйкой дома.
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах… с надеждой
на бесконечность…
словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня,
Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Прощайте,
Вера, вы не любите меня, вы следите за мной, как шпион, ловите
слова, делаете выводы… И вот, всякий раз, как мы наедине, вы — или спорите, или пытаете меня, — а
на пункте счастья мы все там же, где были… Любите Райского: вот вам задача! Из него, как из куклы, будете делать что хотите, наряжать во все бабушкины отрепья или делать из него каждый день нового героя романа, и этому конца не будет. А мне некогда, у меня есть дела…
Через день пришел с Волги утром рыбак и принес записку от
Веры с несколькими ласковыми
словами. Выражения: «милый брат», «надежды
на лучшее будущее», «рождающаяся искра нежности, которой не хотят дать ходу» и т. д., обдали Райского искрами счастья.
На другой день к вечеру он получил коротенький ответ от
Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (
слово было подчеркнуто) — и для того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает в тот же день, то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город и огорчил бы бабушку.
Он достал из угла натянутый
на рамку холст, который готовил давно для портрета
Веры, взял краски, палитру. Молча пришел он в залу, угрюмо, односложными
словами, велел Василисе дать каких-нибудь занавесок, чтоб закрыть окна, и оставил только одно; мельком исподлобья взглянул раза два
на Крицкую, поставил ей кресло и сел сам.
Ужели даром бился он в этой битве и устоял
на ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора:
Вера любила другого, надеялась быть счастлива с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по
словам ее («а она никогда не лжет и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
— Устрой, господи, все
на пользу! — крестился старик. —
На что лучше… Николай-то Иваныч золотая душа, ежели его в руках держать. Вере-то Васильевне, пожалуй, трудновато будет совладать с им
на первых порах… Только же и
слово сказал: «в семена пойду!» Ах ты, господи батюшко!
В них продолжали жить черты гуляевского характера — выдержка, сила воли, энергия, неизменная преданность старой
вере, — одним
словом, все то, что давало им право
на название крепких людей.
Мы принимаем
слова на веру и оказываем им безграничный кредит.
И без того уж знаю, что царствия небесного в полноте не достигну (ибо не двинулась же по
слову моему гора, значит, не очень-то
вере моей там верят, и не очень уж большая награда меня
на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать?
Слова эти Перфишка понял так, что надо, мол, хоть пыль немножечко постереть — впрочем, большой
веры в справедливость известия он не возымел; пришлось ему, однако, убедиться, что дьякон-то сказал правду, когда, несколько дней спустя, Пантелей Еремеич сам, собственной особой, появился
на дворе усадьбы, верхом
на Малек-Аделе.
Он потрясал в воздухе своей винтовкой. В таком возбужденном состоянии я никогда его не видывал. В глазах Дерсу была видна глубокая
вера в то, что тигр, амба, слышит и понимает его
слова. Он был уверен, что тигр или примет вызов, или оставит нас в покое и уйдет в другое место. Прождав 5 минут, старик облегченно вздохнул, затем закурил свою трубку и, взбросив винтовку
на плечо, уверенно пошел дальше по тропинке. Лицо его снова стало равнодушно-сосредоточенным. Он «устыдил» тигра и заставил его удалиться.
Сколько времени где я проживу, когда буду где, — этого нельзя определить, уж и по одному тому, что в числе других дел мне надобно получить деньги с наших торговых корреспондентов; а ты знаешь, милый друг мой» — да, это было в письме: «милый мой друг», несколько раз было, чтоб я видела, что он все по-прежнему расположен ко мне, что в нем нет никакого неудовольствия
на меня, вспоминает
Вера Павловна: я тогда целовала эти
слова «милый мой друг», — да, было так: — «милый мой друг, ты знаешь, что когда надобно получить деньги, часто приходится ждать несколько дней там, где рассчитывал пробыть лишь несколько часов.
Когда мы возвратились к
Вере Павловне, она и ее муж объяснили мне, что это вовсе не удивительно. Между прочим, Кирсанов тогда написал мне для примера небольшой расчет
на лоскутке бумаги, который уцелел между страниц моего дневника. Я перепишу тебе его; но прежде еще несколько
слов.
— Нет, ты не все читаешь. А это что? — говорит гостья, и опять сквозь нераскрывающийся полог является дивная рука, опять касается страницы, и опять выступают
на странице новые
слова, и опять против воли читает
Вера Павловна новые
слова: «Зачем мой миленький не провожает нас чаще?»
Катерина Васильевна стала собирать все свои воспоминания о
Вере Павловне, но в них только и нашлось первое впечатление, которое сделала
на нее
Вера Павловна; она очень живо описала ее наружность, манеру говорить, все что бросается в глаза в минуту встречи с новым человеком; но дальше, дальше у нее в воспоминаниях уже, действительно, не было почти ничего, относящегося к
Вере Павловне: мастерская, мастерская, мастерская, — и объяснения
Веры Павловны о мастерской; эти объяснения она все понимала, но самой
Веры Павловны во все следующее время, после первых
слов встречи, она уж не понимала.
Полгода
Вера Павловна дышала чистым воздухом, грудь ее уже совершенно отвыкла от тяжелой атмосферы хитрых
слов, из которых каждое произносится по корыстному расчету, от слушания мошеннических мыслей, низких планов, и страшное впечатление произвел
на нее ее подвал. Грязь, пошлость, цинизм всякого рода, — все это бросалось теперь в глаза ей с резкостью новизны.
Мы вошли
на третий этаж,
Вера Павловна позвонила, и я увидела себя в большом зале, с роялем, с порядочною мебелью, —
словом, зал имел такой вид, как будто мы вошли в квартиру семейства, проживающего 4 или 5 тысяч рублей в год.
Его диалектика уступала диалектике Хомякова, он не был поэт-мыслитель, как И. Киреевский, но он за свою
веру пошел бы
на площадь, пошел бы
на плаху, а когда это чувствуется за
словами, они становятся страшно убедительны.
В ту же минуту мелкоскоп был подан, и государь взял блоху и положил ее под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом пузичком, —
словом сказать,
на все стороны ее повернули, а видеть нечего. Но государь и тут своей
веры не потерял, а только сказал...
Впоследствии понял я высокий смысл этих простых
слов, которые успокоивают всякое волненье, усмиряют всякий человеческий ропот и под благодатною силою которых до сих пор живет православная Русь. Ясно и тихо становится
на душе человека, с
верою сказавшего и с
верою услыхавшего их.
Одним
словом, чем дольше шли работы консультации, тем положение Ришелье делалось невыносимее, и он уже потерял всякую
веру даже в Прейна, у которого вечно семь пятниц
на неделе.
Павел видел улыбку
на губах матери, внимание
на лице, любовь в ее глазах; ему казалось, что он заставил ее понять свою правду, и юная гордость силою
слова возвышала его
веру в себя. Охваченный возбуждением, он говорил, то усмехаясь, то хмуря брови, порою в его
словах звучала ненависть, и когда мать слышала ее звенящие, жесткие
слова, она, пугаясь, качала головой и тихо спрашивала сына...
Голос ее лился ровно,
слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер,
на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее
веры в то, что она говорила и обещала людям…
Помню я и долгие зимние вечера, и наши дружеские, скромные беседы [46], заходившие далеко за полночь. Как легко жилось в это время, какая глубокая
вера в будущее, какое единодушие надежд и мысли оживляло всех нас! Помню я и тебя, многолюбимый и незабвенный друг и учитель наш! Где ты теперь? какая железная рука сковала твои уста, из которых лились
на нас
слова любви и упования?
Оттуда лилась
на нас
вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что «золотой век» находится не позади, а впереди нас…3
Словом сказать, все доброе, все желанное и любвеобильное — все шло оттуда.