Александров стоял за колонкой, прислонясь к стене и скрестив руки на груди по-наполеоновски. Он сам себе рисовался пожилым, много пережившим человеком, перенесшим тяжелую трагедию великой любви и ужасной измены. Опустив голову и нахмурив брови, он думал о себе в третьем лице: «Печать невыразимых страданий лежала
на бледном челе несчастного юнкера с разбитым сердцем»…
Неточные совпадения
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя
на всё глядит,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот
бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным
челом,
С руками, сжатыми крестом.
Болезненный, тихий по характеру, поэт и мечтатель, Станкевич, естественно, должен был больше любить созерцание и отвлеченное мышление, чем вопросы жизненные и чисто практические; его артистический идеализм ему шел, это был «победный венок», выступавший
на его
бледном, предсмертном
челе юноши.
Какой-то нищий стоял перед гробницею; длинные и густые волосы, опускаясь в беспорядке с поникшего
чела его, покрывали изможденное и
бледное лицо,
на коем ясно изображались все признаки потухающей жизни.
Кто стоит поодаль от всей толпы, с померкшим взором, с отчаяньем
на челе,
бледный, полумертвый, как преступник, идущий
на казнь, как блудный сын, взирающий издалека
на пирующих своих братьев?..
Она теперь вступила в период
Раскаянья и мыслей религьозных!
Но как идут к ней эти угрызенья!
Исчезла гордость с
бледного чела,
И грусть
на нем явилась неземная…
Вся набожно отдавшися Мадонне,
Она теперь не знает и сама,
Как живописно с гребня кружевное
Ей падает
на плечи покрывало…
Нет, право, никогда еще досель
Я не видал ее такой прекрасной!
Светает. Горы снеговые
На небосклоне голубом
Зубцы подъемлют золотые;
Слилися с утренним лучом
Края волнистого тумана,
И
на верху горы Шайтана
Огонь, стыдясь перед зарей,
Бледнеет — тихо приподнялся,
Как перед смертию больной,
Угрюмый князь с земли сырой.
Казалось, вспомнить он старался
Рассказ ужасный и желал
Себя уверить он, что спал;
Желал бы счесть он всё мечтою…
И по
челу провел рукою;
Но грусть жестокий властелин!
С
чела не сгладил он морщин.
Но уже импровизатор чувствовал приближение бога… Он дал знак музыкантам играть… Лицо его страшно
побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое
чело, покрытое каплями пота… и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки
на грудь… музыка умолкла… Импровизация началась.
Я стояла как раз перед образом Спасителя с правой стороны Царских врат.
На меня строго смотрели
бледные, изможденные страданием, но спокойные, неземные черты Божественного Страдальца. Терновый венок вонзился в эту кроткую голову, и струйки крови бороздили прекрасное,
бледное чело. Глаза Спасителя смотрели прямо в душу и, казалось, видели насквозь все происходившее в ней.
Он утешал ее как мог, лгал, клялся и, успокоив несчастную, мучимую ревностью, снес
на диван; потом, поцеловав в
бледное чело ее и в глаза, орошенные слезами, спешил избавиться от новой мучительной сцены, которую враги его могли бы ему приготовить. Но лишь он из комнаты — навстречу ему когорта пажей, подалее в коридоре несколько высших придворных, и между ними — торжествующий Бирон. Они смеялись… и этот адский смех, отозвавшись в сердце Волынского, достойно отплатил ему за проступки нынешнего вечера.