Неточные совпадения
Слезши
с лошадей, дамы вошли к княгине; я был взволнован и поскакал в горы развеять мысли, толпившиеся в голове моей. Росистый вечер дышал упоительной прохладой. Луна подымалась из-за темных
вершин. Каждый шаг моей некованой лошади глухо раздавался в молчании ущелий; у водопада я напоил коня, жадно вдохнул в себя раза два свежий воздух южной ночи и пустился в обратный путь. Я ехал через слободку. Огни
начинали угасать в окнах; часовые на валу крепости и казаки на окрестных пикетах протяжно перекликались…
На этом участке Бикин принимает в себя справа: Алайчи, Ланжихезу 1-ю (хлебная речка), Ланжихезу 2-ю, Мажичжуйзу (агатовый рот, пещера, грот) и На-минял
с притоками Хояки, берущую
начало с горы Чомуынза (
вершина с гречихой), а слева — Гохсан-зафар (гольдское название), Ханихезу (глинистая речка), Нюдергу (по-китайски Нюонихеза — речка, где в грязи залегают коровы) и Шаньзягаму (высокое пастбище семьи Шань).
Хребет, по которому мы теперь шли, состоял из ряда голых
вершин, подымающихся одна над другою в восходящем порядке. Впереди, в 12 км, перпендикулярно к нему шел другой такой же хребет. В состав последнего
с правой стороны входила уже известная нам Тазовская гора. Надо было достигнуть узла, где соединялись оба хребта, и оттуда
начать спуск в долину Сандагоу.
На другой день было еще темно, когда я вместе
с казаком Белоножкиным вышел
с бивака. Скоро
начало светать; лунный свет поблек; ночные тени исчезли; появились более мягкие тона. По
вершинам деревьев пробежал утренний ветерок и разбудил пернатых обитателей леса. Солнышко медленно взбиралось по небу все выше и выше, и вдруг живительные лучи его брызнули из-за гор и разом осветили весь лес, кусты и траву, обильно смоченные росой.
Я никогда не мог равнодушно видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее
с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний: дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит
вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец,
начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом,
с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
Достигнув
вершины, они тотчас поворачивались и
начинали спуск по стебельку или, расправив жесткие надкрылья, вдруг снимались
с места и перелетали на другое растение, где торопливо
начинали тот же осмотр.
Между ними там и сям возвышались стройные, прямые тополи
с ветками, молитвенно устремленными вверх, в небо, и широко раскидывали свои мощные купообразные
вершины старые каштаны; деревья были еще пусты и чернели голыми сучьями, но уже
начинали, едва заметно для глаза, желтеть первой, пушистой, радостной зеленью.
С двадцатипятилетнего возраста, то есть
с того времени, как мысль о наслаждениях жизни оказалась крайне сомнительною, княжна
начала уже думать о гордом страдании и мысленно создавала для себя среди вечно волнующегося океана жизни неприступную скалу,
с вершины которой она, „непризнанная“,
с улыбкой горечи и презрения смотрела бы на мелочную суетливость людей.
Городские дамы
начали отдавать Варваре визиты. Некоторые
с радостным любопытством поспешили уже на второй, на третий день посмотреть, какова-то Варвара дома. Другие промедлили неделю и больше. А иные и вовсе не пришли, — не была, например,
Вершина.
Молоденький чиновник Черепнин, тот самый, о котором рассказывала
Вершина, что он подсматривал в окно,
начал было, когда
Вершина овдовела, ухаживать за нею.
Вершина не прочь была бы выйти замуж второй раз, но Черепнин казался ей слишком ничтожным. Черепнин озлобился. Он
с радостью поддался на уговоры Володина вымазать дегтем ворота у
Вершиной.
— Вербуйте меня. Вы читали Бальзака? — спросила она вдруг, обернувшись. — Читали? Его роман «Père Goriot» [«Отец Горио» (франц.).] кончается тем, что герой глядит
с вершины холма на Париж и грозит этому городу: «Теперь мы разделаемся!» — и после этого
начинает новую жизнь. Так и я, когда из вагона взгляну в последний раз на Петербург, то скажу ему: «Теперь мы разделаемся!»
Обыкновенно, когда я остаюсь сам
с собою или бываю в обществе людей, которых люблю, я никогда не думаю о своих заслугах, а если
начинаю думать, то они представляются мне такими ничтожными, как будто я стал ученым только вчера; в присутствии же таких людей, как Гнеккер, мои заслуги кажутся мне высочайшей горой,
вершина которой исчезает в облаках, а у подножия шевелятся едва заметные для глаза Гнеккеры.
Уже
с полудня парило и в отдалении всё погрохатывало; но вот широкая туча, давно лежавшая свинцовой пеленой на самой черте небосклона, стала расти и показываться из-за
вершин деревьев, явственнее
начал вздрагивать душный воздух, всё сильнее и сильнее потрясаемый приближавшимся громом; ветер поднялся, прошумел порывисто в листьях, замолк, опять зашумел продолжительно, загудел; угрюмый сумрак побежал над землею, быстро сгоняя последний отблеск зари; сплошные облака, как бы сорвавшись, поплыли вдруг, понеслись по небу; дождик закапал, молния вспыхнула красным огнем, и гром грянул тяжко и сердито.
Было еще темно, когда удэхеец разбудил меня. В очаге ярко горел огонь, женщина варила утренний завтрак.
С той стороны, где спали стрелки и казаки, несся дружный храп. Я не стал их будить и
начал осторожно одеваться. Когда мы
с удэхейцем вышли из юрты, было уже совсем светло. В природе царило полное спокойствие. Воздух был чист и прозрачен. Снежные
вершины высоких гор уже озарились золотисторозовыми лучами восходящего солнца, а теневые стороны их еще утопали в фиолетовых и синих тонах. Мир просыпался…
Пока стрелки и казаки отдыхали на перевале и курили трубки, я
с удэхейцем успел подняться на соседнюю
вершину высотою в 1300 метров. Чем дальше к югу, тем гребень Сихотэ-Алиня все повышался, приблизительно до 1700 и 1800 метров. Это и был тот цоколь,
с которого берут
начало Анюй и Копи.
Александр Васильевич Суворов, утвердившись между тем со своим полком в Люблине — городке, составлявшем средоточие между Польшею и Литвою, —
начал свои действия против конфедератов. Подобно орлу высматривал он
с вершины добычу и налетал на нее со всего размаху. Где только появлялись партии конфедератов, генерал Суворов — он получил генеральский чин в 1770 году, после двадцатичетырехлетней примерной службы — шел туда форсированым маршем и, не дав им опомниться, нападал, разбивал и возвращался в Люблин.
— Теперь уж казак лезет на сопку
с лошадью в поводу и, достигнув
вершины, высовывает только одну голову и смотрит, а прежде, бывало, вытянется во весь рост и стоит как столб… Понятно, что японцы, увидя пост, могут сообразить, особенно имея карты полверсты в дюйме, где находится бивак и
начать его обстреливать почти
с математической точностью… Их часовые обыкновенно лежат, их и не видно… Приноровились ложиться теперь и наши, отбросив русскую откровенность…