Неточные совпадения
Потом сорóка бултыхнула вместе
с тележкою в яму, которою
начинался узкий переулок, весь стремившийся вниз и запруженный грязью; долго работала она там всеми силами и месила
ногами, подстрекаемая и горбуном, и самим барином, и наконец втащила их в небольшой дворик, стоявший на косогоре
с двумя расцветшими яблонями пред стареньким домиком и садиком позади его, низеньким, маленьким, состоявшим только из рябины, бузины и скрывавшейся во глубине ее деревянной будочки, крытой драньем,
с узеньким матовым окошечком.
Через день он снова попал в полосу необыкновенных событий.
Началось с того, что ночью в вагоне он сильнейшим толчком был сброшен
с дивана, а когда ошеломленно вскочил на
ноги, кто-то хрипло закричал в лицо ему...
Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы.
С приездом начальника
начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга
с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши как есть, чтоб показаться начальнику.
Мы дошли до китайского квартала, который
начинается тотчас после европейского. Он состоит из огромного ряда лавок
с жильем вверху, как и в Сингапуре. Лавки небольшие,
с материями, посудой, чаем, фруктами. Тут же помещаются ремесленники, портные, сапожники, кузнецы и прочие. У дверей сверху до полу висят вывески: узенькие, в четверть аршина, лоскутки бумаги
с китайскими буквами. Продавцы, все решительно голые, сидят на прилавках, сложа
ноги под себя.
Начинается так: Катерина Васильевна, возводя глаза к небу и томно вздыхая, говорит: «Божественный Шиллер, упоение души моей!» Вера Павловна
с достоинством возражает: «Но прюнелевые ботинки магазина Королева так же прекрасны», — и подвигает вперед
ногу.
Тогда они делили лапти, отдавая нам половину, и —
начинался бой. Обыкновенно они выстраивались на открытом месте, мы,
с визгом, носились вокруг их, швыряя лаптями, они тоже выли и оглушительно хохотали, когда кто-нибудь из нас на бегу зарывался головою в песок, сбитый лаптем, ловко брошенным под
ноги.
Повыше последнего сгиба
ноги, от которого
начинается лапка, есть четвертый палец, в виде крошечной плоской лопатки,
с таким же ногтем.
Опрометью летевшая по двору Катря набежала на «фалетура» и чуть не сшибла его
с ног, за что и получила в бок здорового тумака. Она даже не оглянулась на эту любезность, и только голые
ноги мелькнули в дверях погреба: Лука Назарыч первым делом потребовал холодного квасу, своего любимого напитка,
с которым ходил даже в баню. Кержак Егор спрятался за дверью конюшни и отсюда наблюдал приехавших гостей: его кержацкое сердце предчувствовало, что
начались важные события.
Начались сибирские наши жары, которые вроде тропических. Моя
нога их не любит; я принужден был бросить кровь и несколько дней прикладывать лед. Это замедляет деятельность; надобно, впрочем, платить дань своему возрасту и благодарить бога, что свежа голова. Беда, как она начнет прихрамывать; а
с ногой еще можно поправиться.
Наконец наступил сентябрь, и опять
начались классы. Анна Петровна едва держалась на
ногах, но исправно посещала школу. Ученики, однако ж, поняли, что она виновата и ничего им сделать не смеет.
Начались беспорядки, шум, гвалт. Некоторые мальчики вполне явственно говорили:"
С приплодцем!"; другие уверяли, что у них к будущей масленице будет не одна, а разом две учительницы. Положение день ото дня становилось невыносимее.
Но, дойдя до той минуты, когда он
с таким унизительным молением обратился к г-же Полозовой, когда он отдался ей под
ноги, когда
началось его рабство, — он отвернулся от вызванных им образов, он не захотел более вспоминать.
Но теперь он любит. Любит! — какое громадное, гордое, страшное, сладостное слово. Вот вся вселенная, как бесконечно большой глобус, и от него отрезан крошечный сегмент, ну,
с дом величиной. Этот жалкий отрезок и есть прежняя жизнь Александрова, неинтересная и тупая. «Но теперь
начинается новая жизнь в бесконечности времени и пространства, вся наполненная славой, блеском, властью, подвигами, и все это вместе
с моей горячей любовью я кладу к твоим
ногам, о возлюбленная, о царица души моей».
Проговорив это, Егор Егорыч стал легонько постукивать
ногой. У Сверстова это не свернулось
с глаза. Сообразив, что это постукивание как раз
началось при слове «брак», он нашел настоящую минуту удобною, чтобы приступить к исполнению поручения своей gnadige Frau.
Она встала, чтобы переменить место и сесть напротив, но
ноги плохо ее слушались, и ее понесло вдруг вбок, к запасному компасу, обмотанному парусиной. Она еле-еле успела удержаться за него. Тут только она заметила, что
началась настоящая, ощутимая качка. Она
с трудом добралась до скамейки на противоположном борту и упала на нее.
Но как дикий зверь, почуявший кровь, Малюта ничего уже не помнил.
С криком и проклятиями вцепился он в Годунова и старался опрокинуть его, чтобы броситься на свою жертву.
Началась между ними борьба; светоч, задетый одним из них, упал на землю и погас под
ногою Годунова.
На этот раз Порфирий Владимирыч серьезно обиделся и замолчал. Долго ходили они рядом взад и вперед по столовой. Аннинька зевала, Порфирий Владимирыч в каждом углу крестился. Наконец доложили, что поданы лошади, и
началась обычная комедия родственных проводов. Головлев надел шубу, вышел на крыльцо, расцеловался
с Аннинькой, кричал на людей: ноги-то! ноги-то теплее закутывайте! или кутййки-то! кутейки-то взяли ли? ах, не забыть бы! — и крестил при этом воздух.
И она бросилась на гейшу, пронзительно визжала и сжимала сухие кулачки. За нею и другие, — больше из ее кавалеров. Гейша отчаянно отбивалась.
Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили на пол, топтали. Толпа
с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая
с ног наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша, юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко придерживала то правою, то левою рукою.
У постоялки только что
начался урок, но дети выбежали на двор и закружились в пыли вместе со стружками и опавшим листом; маленькая, белая как пушинка, Люба, придерживая платье сжатыми коленями, хлопала в ладоши, глядя, как бесятся Боря и толстый Хряпов: схватившись за руки, они во всю силу топали
ногами о землю и, красные
с натуги, орали в лицо друг другу...
«Какова я красавица!» повторил, казалось, взгляд Марьяны. Оленин, не отдавая себе отчета в том, что он делал, обнял Марьяну и хотел поцеловать ее. Она вдруг вырвалась, столкнула
с ног Белецкого и крышку со стола и отскочила к печи.
Начался крик, хохот. Белецкий шептал что-то девкам, и вдруг все они выбежали из избы в сени и заперли дверь.
Маркушка точно ожил
с открытием прииска на Смородинке. Кашель меньше мучил его по ночам, и даже отек начинал сходить, а на лице он почти совсем опал, оставив мешки сухой лоснившейся кожи. Только одно продолжало мучить Маркушку: он никак не мог подняться
с своей постели, потому что сейчас же
начиналась ломота в пояснице и в
ногах. Болезнь крепко держала его на одном месте.
На самом краю сего оврага снова
начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими листьями они похожи
с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость
ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной
с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно,
с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делать этого. Здешнему персоналу я сообщил, что я болен. Долго ломал голову, какую бы болезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм
ног и тяжелая неврастения. Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Дело идет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда у меня
начинается неудержимая рвота
с икотой. Поэтому пришлось приписать и катар желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека.
Ноги у него
начинаются чуть ли не
с самой груди; это, значит, порода.
Второй акт уже
начался: коридоры и широкие лестницы были пусты; на площадке одной уединенной лестницы, едва освещенной далекой лампой, они остановились, и Печорин, сложив руки на груди, прислонясь к железным перилам и прищурив глаза, окинул взором противника
с ног до головы и сказал...
Озверевший Яшка, безобразно ругаясь и рыдая, набросился на него злой собакой, рвал рубаху, молотил кулаками, я старался оттащить его, а вокруг тяжело топали и шаркали
ноги, поднимая
с пола густую пыль, рычали звериные пасти, истерично кричал Цыган, —
начиналась общая драка, сзади меня уж хлестались по щекам, ляскали зубы. Кучерявый, косоглазый, угрюмый мужик Лещов дергал меня за плечо, вызывая...
Это значило, что выпущенные на двор животные разыгрались и не хотят идти в хлев. Вздыхая и ругаясь, на двор выбегало человек пять рабочих, и
начиналась — к великому наслаждению хозяина — веселая охота; сначала люди относились к этой дикой гоньбе
с удовольствием, видя в ней развлечение, но скоро уже задыхались со зла и усталости; упрямые свиньи, катаясь по двору, как бочки, то и дело опрокидывали людей, а хозяин смотрел и, впадая в охотницкое возбуждение, подпрыгивал, топал
ногами, свистел и визжал...
Но не в добрый, знать, час вышла хозяйка Григория.
Началось с того, что она упустила из вида курицу, забежавшую на одну из цыновок, и управляющий, проходивший в то время мимо, загнул ей крепкое словцо; потом стряхнулось на нее и другое горе: она почувствовала вдруг, что не может шевельнуться, ибо все члены и особенно
ноги тряслись, как в лихорадке, от прохватившей их насквозь стужи.
Мелания. Не о долгах речь. Не озоруй! Вон какие дела-то
начались. Царя, помазанника божия, свергли
с престола. Ведь это — что значит? Обрушил господь на люди своя тьму смятения, обезумели все, сами у себя под
ногами яму роют. Чернь бунтуется. Копосовские бабы в лицо мне кричали, мы, дескать, народ! Наши мужья, солдаты — народ! Каково? Подумай, когда это солдаты за народ считались?
Они не замечали меня, занятые разговором, но я успел рассмотреть их: один, в легкой панаме и в светлом фланелевом костюме
с синими полосками, имел притворно благородный вид и гордый профиль первого любовника и слегка поигрывал тросточкой, другой, в серенькой одежде, был необыкновенно длинноног и длиннорук,
ноги у него как будто бы
начинались от середины груди, и руки, вероятно, висели ниже колен, — благодаря этому, сидя, он представлял собою причудливую ломаную линию, которую, впрочем, легко изобразить при помощи складного аршина.
Я читал, а бабки и старые девки пели, и этак, долго не евши и не пивши, простоявши на
ногах сутки или дольше, вдруг
начинается с ними трясение, будто их лихорадка бьет, потом, этого, то одна крикнет, то другая — и этак страшно!
Тотчас за больницей город кончался и
начиналось поле, и Сазонка побред в поле. Ровное, не нарушаемое ни деревом, ни строением, оно привольно раскидывалось вширь, и самый ветерок казался его свободным и теплым дыханием. Сазонка сперва шел по просохшей дороге, потом свернул влево и прямиком по пару и прошлогоднему жнитву направился к реке. Местами земля была еще сыровата, и там после его прохода оставались следы его
ног с темными углублениями каблуков.
Ну, что, господа! Чуть я ей в
ноги не чибурахнулся тут! Опять прослезились, опять лобызания пошли! Шуточки
начались! Федосей Николаич тоже для первого апреля штучку изволили выдумать! Говорит, дескать, жар-птица прилетела
с бриллиантовым клювом, а в клюве-то письмо принесла! Тоже надуть хотел, — смех-то пошел какой! умиление-то было какое! тьфу! даже срамно рассказывать!
Еще половины песни не пропели, как
началось «раденье». Стали ходить в кругах друг зá другом мужчины по солнцу, женщины против. Ходили, прискакивая на каждом шагу, сильно топая
ногами, размахивая пальмами и платками.
С каждой минутой скаканье и беганье становилось быстрей, а пение громче и громче. Струится пот по распаленным лицам, горят и блуждают глаза, груди у всех тяжело подымаются, все задыхаются. А песня все громче да громче, бег все быстрей и быстрей. Переходит напев в самый скорый. Поют люди Божьи...
Барб и Бланш посоветовались
с m-me Дуду, старик Вронди сел за пианино. Танец
начался. Филенков, топая в такт
ногами, следил за движениями четырех женских
ног и ржал от удовольствия.
Вскоре опять
началась рвота. Больной слабел, глаза его тускнели, судороги чаще сводили
ноги и руки, но пульс все время был прекрасный. Мы втроем растирали Черкасова. Соседка ушла. Аксинья сидела в углу и
с тупым вниманием глядела на нас.
Рассказ прерывался.
Начиналась ссора. А на следующий вечер та же история. Девочки забирались
с ногами на постель Киры, и она еще больше изловчалась в своих фантастических повествованиях.
«Ну,
начинается мой срам!» — подумал я, чувствуя, как наливаются свинцом мои руки и
ноги. — Но не виноват же я, Соня! — вырвался у меня вопль. — Как, право, глупо
с твоей стороны! Свиньи они, моветоны, но ведь не я же произвел их в свои родичи!
Двое сотских — один чернобородый, коренастый, на необыкновенно коротких ножках, так что если взглянуть на него сзади, то кажется, что у него
ноги начинаются гораздо ниже, чем у всех людей; другой длинный, худой и прямой, как палка,
с жидкой бороденкой темно-рыжего цвета — конвоируют в уездный город бродягу, не помнящего родства.
Скованная по рукам и
ногам, я замираю.
С тихим шорохом ползет занавес вверх… Оркестр давно умолк… Пьеса
начинается…
Плохо, плохо! Да и жизнь дорожает
с каждым часом, про извозчика и театр уже и не помышляем, да и
с трамваем приходится осторожничать, больше уповая на собственные
ноги; теперь уж не для притворства беру на дом дополнительную работу, спасибо, что еще есть такая. Пришлось и пианино отдать. А проклятая война как будто только еще
начинается, только еще во вкус входит, и что там происходит, что делается
с людьми, нельзя представить без ужаса.