Неточные совпадения
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а в
том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин,
с которого, собственно, и
начинается золотой век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Начались подвохи и подсылы
с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался
тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился
с узелком, заперся в мастерской и
с тех пор затосковал.
Прежде (это
началось почти
с детства и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в
том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде, и что оно всё становится больше и больше.
Она долго не могла поверить
тому, чтобы раздор
начался с такого безобидного, не близкого ничьему сердцу разговора.
Когда
началась четырехверстная скачка
с препятствиями, она нагнулась вперед и, не спуская глаз, смотрела на подходившего к лошади и садившегося Вронского и в
то же время слышала этот отвратительный, неумолкающий голос мужа. Она мучалась страхом зa Вронского, но еще более мучалась неумолкавшим, ей казалось, звуком тонкого голоса мужа
с знакомыми интонациями.
Было
то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда
начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы,
с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́
с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе
с медовыми травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга
с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Можно было сравнить его внутреннее состояние души
с разобранным строеньем, которое разобрано
с тем, чтобы строить из него же новое; а новое еще не
начиналось, потому что не пришел от архитектора определительный план и работники остались в недоуменье.
— Хорошо; положим, он вас оскорбил, зато вы и поквитались
с ним: он вам, и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, — помилуйте, на что же это похоже? Как же оставлять дело, которое только что
началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что глядеть на
то, что человек плюется! Человек всегда плюется; да вы не отыщете теперь во всем свете такого, который бы не плевался.
— Уверяю, заботы немного, только говори бурду, какую хочешь, только подле сядь и говори. К
тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими…» Она настоящие любит, — ну,
с песенки и
началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, мэтр, Рубинштейн… Уверяю, не раскаешься!
— А я так даже подивился на него сегодня, — начал Зосимов, очень обрадовавшись пришедшим, потому что в десять минут уже успел потерять нитку разговора
с своим больным. — Дня через три-четыре, если так пойдет, совсем будет как прежде,
то есть как было назад
тому месяц, али два… али, пожалуй, и три? Ведь это издалека
началось да подготовлялось… а? Сознаётесь теперь, что, может, и сами виноваты были? — прибавил он
с осторожною улыбкой, как бы все еще боясь его чем-нибудь раздражить.
«А черт возьми это все! — подумал он вдруг в припадке неистощимой злобы. — Ну
началось, так и
началось, черт
с ней и
с новою жизнию! Как это, господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко лебезил и заигрывал давеча
с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор и это! Наплевать мне на них на всех, да и на
то, что я лебезил и заигрывал! Совсем не
то! Совсем не
то!..»
Но тут уж
начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства
с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить
тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен.
Знакомый помощник частного пристава жаловался мне: «Война только что
началась, а уж говорят о воровстве: сейчас задержали человека, который уверял публику, что ломают дом
с разрешения начальства за
то, что хозяин дома, интендант, сорок тысяч солдатских сапог украл и немцам продал».
— А пребываем здесь потому, ваше благородие, как, будучи объявлены беженцами, не имеем возможности двигаться. Конечно, уехать можно бы, но для
того надобно получить заработанные нами деньги. Сюда нас доставили бесплатно, а дальше, от Риги,
начинается тайная торговля. За посадку в вагоны на Орел
с нас требуют полсотни. Деньги — не малые, однако и пятак велик, ежели нет его.
— Какая штучка
началась, а? Вот
те и хи-хи! Я ведь шел
с ним, да меня у Долгоруковского переулка остановил один эсер, и вдруг — трах! трах! Сукины дети! Даже не подошли взглянуть — кого перебили, много ли? Выстрелили и спрятались в манеж. Так ты, Самгин, уговори! Я не могу! Это, брат, для меня — неожиданно… непонятно! Я думал, у нее — для души — Макаров… Идет! — шепнул он и отодвинулся подальше в угол.
Началось это
с того, что однажды, опоздав на урок, Клим Самгин быстро шагал сквозь густую муть февральской метели и вдруг, недалеко от желтого здания гимназии, наскочил на Дронова, — Иван стоял на панели, держа в одной руке ремень ранца, закинутого за спину, другую руку,
с фуражкой в ней, он опустил вдоль тела.
Изредка она говорила
с ним по вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это
тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии
начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот —
начались рабочие стачки против войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится
тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и начнут глодать
с ее костей мясо.
В пекарне
началось оживление, кудрявый Алеша и остролицый, худенький подросток Фома налаживали в приямке два самовара, выгребали угли из печи, в углу гремели эмалированные кружки, лысый старик резал каравай хлеба равновесными ломтями, вытирали стол, двигали скамейки, по асфальту пола звучно шлепали босые подошвы,
с печки слезли два человека в розовых рубахах, без поясов, одинаково растрепанные, одновременно и как будто одними и
теми же движениями надели сапоги, полушубки и — ушли в дверь на двор.
Насыщались прилежно, насытились быстро, и
началась одна из
тех бессвязных бесед, которые Клим
с детства знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима, молчаливая Спивак начала восторженно хвалить природу Кавказа. Туробоев, послушав ее минуту, две, зевнул и сказал
с подчеркнутой ленцой...
В ноябре
начинается снег и мороз, который к Крещенью усиливается до
того, что крестьянин, выйдя на минуту из избы, воротится непременно
с инеем на бороде; а в феврале чуткий нос уж чувствует в воздухе мягкое веянье близкой весны.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в дом, нанесет столько вреда.
Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось
тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам уходил
с бранью и
с проклятиями.
Потом уже
начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе
с тем женихами, женятся, производят подобных себе — и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.
— Простите, Татьяна Марковна, а у вас дело обыкновенно
начинается с старого обычая,
с старых правил, да
с справки о
том, как было, да что скажут, а собственный ум и сердце придут после.
И если ужасался, глядясь сам в подставляемое себе беспощадное зеркало зла и темноты,
то и неимоверно был счастлив, замечая, что эта внутренняя работа над собой, которой он требовал от Веры, от живой женщины, как человек, и от статуи, как художник,
началась у него самого не
с Веры, а давно, прежде когда-то, в минуты такого же раздвоения натуры на реальное и фантастическое.
Это правда, что появление этого человека в жизни моей,
то есть на миг, еще в первом детстве, было
тем фатальным толчком,
с которого
началось мое сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей, моя судьба, наверно, были бы иные, несмотря даже на предопределенный мне судьбою характер, которого я бы все-таки не избегнул.
Вот
с самой этой минуты, когда я сознал, что я, сверх
того, что лакей, вдобавок, и трус, и
началось настоящее, правильное мое развитие!
Я думал, судя по прежним слухам, что слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу,
то начнется авральная работа за пуншем, загорится живой разговор, а
с ним и носы, потом кончится дело объяснениями в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится вся программа оргии.
Пересев на «Диану» и выбрав из команды «Паллады» надежных и опытных людей, адмирал все-таки решил попытаться зайти в Японию и если не окончить,
то закончить на время переговоры
с тамошним правительством и условиться о возобновлении их по окончании войны, которая уже
началась, о чем получены были наконец известия.
Потом (это уж такой обычай) идут все спускать лошадей на Лену: «На руках спустим», — говорят они, и каждую лошадь берут человека четыре, начинают вести
с горы и ведут, пока лошади и сами смирно идут, а когда
начинается самое крутое место, они все рассыпаются, и лошади мчатся до
тех пор, пока захотят остановиться.
Начинается крик, шум, угрозы,
с одной стороны по-русски,
с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки
тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит
с ружьем взад и вперед.
Начались шквалы: шквалы — это когда вы сидите на даче, ничего не подозревая,
с открытыми окнами, вдруг на балкон ваш налетает вихрь, врывается
с пылью в окна, бьет стекла, валит горшки
с цветами, хлопает ставнями, когда бросаются, по обыкновению поздно, затворять окна, убирать цветы, а между
тем дождь успел хлынуть на мебель, на паркет.
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда
начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить
с тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в
том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
Началась обычная процедура: перечисление присяжных заседателей, рассуждение о неявившихся, наложение на них штрафов и решение о
тех, которые отпрашивались, и пополнение неявившихся запасными. Потом председатель сложил билетики, вложил их в стеклянную вазу и стал, немного засучив шитые рукава мундира и обнажив сильно поросшие волосами руки,
с жестами фокусника, вынимать по одному билетику, раскатывать и читать их. Потом председатель спустил рукава и предложил священнику привести заседателей к присяге.
— И в мыслях, барин, не было. А он, злодей мой, должно, сам поджег. Сказывали, он только застраховал. А на нас
с матерью сказали, что мы были, стращали его. Оно точно, я в
тот раз обругал его, не стерпело сердце. А поджигать не поджигал. И не был там, как пожар
начался. А это он нарочно подогнал к
тому дню, что
с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас сказал.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно
с приятным сознанием
того, что теперь
началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед
тем, что могла сделать
та Маслова, которую он знал невинной и прелестной девочкой 10 лет
тому назад.
Измученная, мокрая, грязная, она вернулась домой, и
с этого дня в ней
начался тот душевный переворот, вследствие которого она сделалась
тем, чем была теперь.
И
с тех пор
началась для Масловой
та жизнь хронического преступления заповедей божеских и человеческих, которая ведется сотнями и сотнями тысяч женщин не только
с разрешения, но под покровительством правительственной власти, озабоченной благом своих граждан, и кончается для девяти женщин из десяти мучительными болезнями, преждевременной дряхлостью и смертью.
И Нехлюдов,
с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой, одобряющейся всеми его окружающими жизни и совершенно заглушил в себе
тот голос, который требовал чего-то другого.
Началось это после переезда в Петербург и завершилось поступлением в военную службу.
В
то самое время, когда Нехлюдов разговаривал
с студентом, большие,
с оконцем в середине, железные двери тюрьмы отворились, и из них вышел офицер в мундире
с другим надзирателем, и надзиратель
с книжкой объявил, что впуск посетителей
начинается.
Алла уже выработала в себе
тот светский такт, который
начинается с уменья вовремя выйти из комнаты и заканчивается такими сложными комбинациями, которых не распутать никакому мудрецу.
Но после
того, как
началась мировая война, никто уже не может
с презрением отвращаться от «международного», ибо ныне оно определяет внутреннюю жизнь страны.
Он глядел на это прошлое
с бесконечным состраданием и решил со всем пламенем своей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его любит и за него идет,
то тотчас же и
начнется совсем новая Грушенька, а вместе
с нею и совсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь
с одними добродетелями: оба они друг другу простят и начнут свою жизнь уже совсем по-новому.
— Чего вы все беспокоитесь? — вдруг уставился на него Смердяков, но не
то что
с презрением, а почти
с какою-то уже гадливостью, — это что суд-то завтра
начнется? Так ведь ничего вам не будет, уверьтесь же наконец! Ступайте домой, ложитесь спокойно спать, ничего не опасайтесь.
А мы
с ним, надо вам знать-с, каждый вечер и допрежь
того гулять выходили, ровно по
тому самому пути, по которому
с вами теперь идем, от самой нашей калитки до вон
того камня большущего, который вон там на дороге сиротой лежит у плетня и где выгон городской
начинается: место пустынное и прекрасное-с.
Несмотря на
то, что семейство даже довольно скоро примирилось
с событием и выделило беглянке приданое, между супругами
началась самая беспорядочная жизнь и вечные сцены.
И шесть камней разом вылетели из группы. Один угодил мальчику в голову, и
тот упал, но мигом вскочил и
с остервенением начал отвечать в группу камнями.
С обеих сторон
началась непрерывная перестрелка, у многих в группе тоже оказались в кармане заготовленные камни.
В начале ноября было особенно холодно. На реке появились забереги, и это значительно облегчило наше путешествие. Все притоки замерзли. Мы пользовались ими для сокращения пути и к вечеру дошли до
того места, где Дагды сливается
с Нунгини. Отсюда, собственно, и
начинается река Нахтоху.
Река Кумуху интересна еще и в
том отношении, что здесь происходят как раз стыки двух флор — маньчжурской и охотской. Проводниками первой служат долины, второй — горные хребты. Создается впечатление, будто одна флора клином входит в другую. Теперь, когда листва опала, сверху,
с гор, было хорошо видно, где кончаются лиственные леса и
начинаются хвойные. Долины кажутся серыми, а хребты — темно-зелеными.
Года два спустя после моего посещения у Пантелея Еремеича
начались его бедствия — именно бедствия. Неудовольствия, неудачи и даже несчастия случались
с ним и до
того времени, но он не обращал на них внимания и «царствовал» по-прежнему. Первое бедствие, поразившее его, было для него самое чувствительное: Маша рассталась
с ним.