Неточные совпадения
— Да моя теория та:
война,
с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично взять на свою ответственность
начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к
войне неизбежно.
С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.
— Да, так видите, панове, что
войны не можно
начать. Рыцарская честь не велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить
с челнами одних молодых, пусть немного пошарпают берега Натолии. [Натолия — Анаталия — черноморское побережье Турции.] Как думаете, панове?
Так я все веду речь эту не к тому, чтобы
начать войну с бусурменами: мы обещали султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону нашему.
— Ну — чего ж вы хотите?
С начала войны загнали целую армию в болото, сдали немцам в плен. Винтовок не хватает, пушек нет, аэропланов… Солдаты все это знают лучше нас…
— Здоровенная будет у нас революция, Клим Иванович. Вот — начались рабочие стачки против
войны — знаешь? Кушать трудно стало, весь хлеб армии скормили. Ох, все это кончится тем, что устроят европейцы мир промежду себя за наш счет, разрежут Русь на кусочки и
начнут глодать
с ее костей мясо.
— Потому что — авангард не побеждает, а погибает, как сказал Лютов? Наносит первый удар войскам врага и — погибает? Это — неверно. Во-первых — не всегда погибает, а лишь в случаях недостаточно умело подготовленной атаки, а во-вторых — удар-то все-таки наносит! Так вот, Самгин, мой вопрос: я не хочу гражданской
войны, но помогал и, кажется, буду помогать людям, которые ее
начинают. Тут у меня что-то неладно. Не согласен я
с ними, не люблю, но, представь, — как будто уважаю и даже…
Для Самгина было совершенно ясно, что всю страну охватил взрыв патриотических чувств, — в
начале войны с японцами ничего подобного он не наблюдал.
У англичан сначала не было положительной
войны с кафрами, но между тем происходили беспрестанные стычки. Может быть, англичане успели бы в самом
начале прекратить их, если б они в переговорах имели дело со всеми или по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь в сношениях своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
Для других германский народ оказался носителем антихристианских
начал, ложной духовной культуры, и потому
война с ним — священная
война.
Славянофилы,
с своей стороны,
начали официально существовать
с войны против Белинского; он их додразнил до мурмолок и зипунов. Стоит вспомнить, что Белинский прежде писал в «Отечественных записках», а Киреевский
начал издавать свой превосходный журнал под заглавием «Европеец»; эти названия всего лучше доказывают, что вначале были только оттенки, а не мнения, не партии.
Трагизм положения увеличился еще оттого, что творцы культуры
начала века встретились за рубежом
с очень неблагоприятной средой, образовавшейся из гражданской
войны.
Стабровский кое-как уговорил мисс Дудль остаться, и это послужило только к тому, что Дидя окончательно ее возненавидела и
начала преследовать
с ловкостью обезьяны. Изобретательность маленького инквизитора, казалось, не имела границ, и только английское терпение мисс Дудль могло переносить эту домашнюю
войну. Дидя травила англичанку на каждом шагу и, наконец, заявила ей в глаза.
Забудется Болгария, забудется
война с Сербией, и
начнет Баттенберг переходить из кофейни «Золотого Оленя» в кофейню «Золотого Рога», всюду, где в окне вывешено объявление: «Продается пиво прямо из бочки».
Всю дорогу я
с этими своими
с новыми господами все на козлах на тарантасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал, что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на
войне с саблею отечество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, «вы» говорит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю,
начну другое думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была ярмарка, и улан мне говорит...
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется в виду книга русского военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной
войны в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом. В прихожую пришел Гаврилыч и
начал что-то бунчать
с сидевшей тут горничной.
Аносов,
начиная с польской
войны, участвовал во всех кампаниях, кроме японской.
— Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть,
война или возмущение — чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить
начнут! Натурально, наши сейчас вперед — ну, и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас
с вами покамест еще поберегут,
с подводой не выгонят!
Но
с началом нашей междоусобной
войны общественное мнение возмущено этим обстоятельством.
Она
начала говорить ему о Шубине, о Курнатовском, о том, что она делала в течение двух последних недель, о том, что, судя по газетам,
война неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет, не теряя ни минуты, найти средства к отъезду… Она говорила все это, сидя
с ним рядом, опираясь на его плечо…
Он объяснил ей, что общество в опасности, что покуда остается неразоренным очаг революций, до тех пор Европа не может наслаждаться спокойствием, что в самом Навозном существует громадный наплыв неблагонадежных элементов, которые, благодаря интриге, всюду распространяют корни и нити, и что он, Феденька, поставил себе священнейшею задачей объявить им
войну,
начав с акцизного ведомства и кончая судебными и земскими учреждениями.
Это наши удальцы
с огорчением узнали только тогда, когда нам за действительно боевые отличия прислали на пластунскую команду вместо Георгиевских крестов серебряные медали на георгиевских лентах
с надписью «За храбрость»,
с портретом государя, на что особенно обиделся наш удалой джигит Инал Асланов, седой горец, магометанин,
с начала войны лихо дравшийся
с турками.
Цисквили была тогда пограничным постом, и
с начала войны там стояли две роты, чтобы охранять Озургеты от турецкого десанта.
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад. Пришел Андреев-Бурлак
с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак
начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на
войну, и вдруг обратился к Кичееву...
Два взвода одиннадцатой роты покойно и скучно стояли
с начала войны на посту Цисквили и болели малярией в этом болоте, дышавшем туманами.
И вновь повторил, что
война ведется только против неблагонадежных элементов, а против благонадежных не ведется. И притом ведется
с прискорбием, потому что грустная необходимость заставляет. Когда же я попросил его пояснить, что он разумеет под выражением"неблагонадежные элементы", то он и на эту просьбу снизошел и
с большою готовностью
начал пояснять и перечислять. Уж он пояснял-пояснял, перечислял-перечислял — чуть было всю Россию не завинил! Так что я, наконец, испугался и заметил ему...
— Как бы вам сказать, сударь? Странное дело! Кажется, и Кесарь дрался
с теми же французами, да теперешние-то вовсе на прежних не походят, и, признаюсь, я весьма
начинаю подозревать, что образ
войны совершенно переменился.
Тучи громадных событий скоплялись на Востоке: славянский вопрос все более и более
начинал заинтересовывать общество; газеты кричали, перебранивались между собой: одни, которым и в мирное время было хорошо, желали мира; другие, которые или совсем погасали, или
начинали погасать, желали
войны; телеграммы изоврались и изолгались до последней степени; в комитеты славянские сыпались сотни тысяч; сборщицы в кружку
с красным крестом появились на всех сборищах, торжищах и улицах; бедных добровольцев, как баранов на убой, отправляли целыми вагонами в Сербию; портрет генерала Черняева виднелся во всех почти лавочках.
Ипполит. Хочу
с хозяином
войну начинать.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий
с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них
начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней
с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной
войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою,
с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
Однако не все покорилось романтизму: умы положительные, умы, сосавшие все соки свои из великих произведений Греции и Рима, прямые наследники литературы Лудовика XIV, Вольтера и Энциклопедии, участники революции и императорских
войн, односторонние и упрямые в своих
началах,
с презрением смотрели на юное поколение, отрицающее их в пользу понятий, ими казненных, как полагали, навеки.
Положим, что мы рассуждаем
с вами, например, при
начале итальянской
войны; вы приходите в неописанный восторг от статей, в которых доказывается, что наконец пришла пора свободы Италии и что австрийское иго нестерпимо и т. п., а мы спокойно замечаем вам, что ведь это, однако, ничего не значит, что надежды восхваляемых вами статей неосновательны, что союзом
с Францией Италия теперь не приобретет себе истинной свободы.
Уж скачка кончена давно;
Стрельба затихнула: — темно.
Вокруг огня, певцу внимая,
Столпилась юность удалая,
И старики седые в ряд
С немым вниманием стоят.
На сером камне, безоружен,
Сидит неведомый пришлец.
Наряд
войны ему не нужен;
Он горд и беден: — он певец!
Дитя степей, любимец неба,
Без злата он, но не без хлеба.
Вот
начинает: три струны
Уж забренчали под рукою,
И, живо,
с дикой простотою
Запел он песню старины.
Но
с окончанием
войны я разделял нетерпеливые ожидания многих, чтобы скорее
начинала дешеветь страшно вздорожавшая провизия.
Он мог спокойно и беспристрастно оценить теперь те
начала и идеи, которыми определялся ход русского развития, мог откровенно и
с очевидною ясностью представить все обстоятельства, доведшие Россию до того состояния, в каком застала ее восточная
война и которого неудобства во многих отношениях мы сами провозгласили открыто и громко.
Стр. 56. «Игорь в этом году
начал новую
войну с древлянами, чтобы заставить их увеличить количество платимой ими дани. Получивши дань, он отослал ее в Киев, вместе
с частию своей дружины; но (что значит здесь но?) древляне, будучи раздражены и пользуясь изнеможением его войска, напали на него и его убили».
— Кабы мы знали до рожденья, что нас ждёт, — молились бы слёзно: матушка богородица, не роди ты нас бабами! Ведь какая она милая была, Дуня-то, какая весёлая да умная! Заели вы её, мужичишки, дьяволы! Ограбили, обобрали — вот
с чего
начала она пить да гулять! А всё из-за проклятой вашей
войны! Погодите, черти неуёмные, когда бабы возьмутся за ум — они вам покажут, как
войны эти затевать!
Впрочем, нечего и перечислять столь недавние и общеизвестные факты; довольно сказать, что со времени издания Пушкина, первые томы которого вышли в
начале 1855 года, наша литература оживилась весьма заметно, несмотря на громы
войны, несмотря на тяжелые события, сопряженные
с войною.
Нечего и говорить, что и анамиты платили той же монетой и
с начала войны питали ненависть к пришельцам, и когда мир был заключен, мандаринам и влиятельным людям, у которых, благодаря господству французов, все-таки значительно терялось влияние и главное — доходы, легко было поднять к восстанию против пришельцев, завладевших страной, невежественный, но полный патриотизма народ.
Известно, что в «
Войне и мире» под именем графа Николая Ильича Ростова выведен отец Толстого, граф Николай Ильич Толстой. В
начале романа мы знакомимся
с Ростовым как раз в то время, когда Николаю около шестнадцати лет и он только собирается вступить на военную службу. В гостиной сидят «большие» и чопорно разговаривают. Вдруг
с бурною волною смеха и веселья врывается молодежь — Наташа и Соня, Борис и Николай. Мила и трогательна их детская, чистая влюбленность друг в друга.
Катерине Астафьевне не
с чего было
начать войны, в целях которой она сюда прибыла.
В городе оказалось очень много людей, которые искренне сожалели, что майору не была оказана надлежащая помощь; в тюрьму, куда посадили Филетера Ивановича,
начали притекать обильные приношения булками, пирогами
с горохом и вареною рыбой, а одна купчиха-вдова, ведшая тридцатилетнюю
войну с полицией, даже послала Форову красный медный чайник, фунт чаю, пуховик, две подушки в темных ситцевых наволочках, частый роговой гребень, банку персидского порошку, соломенные бирюльки и пучок сухой травы.
Екатерина, видя, что водворение колонистов в юго-восточной части империи
с началом турецкой
войны не может продолжаться по причине недостатка денежных средств,
с сожалением согласилась на такую приостановку.
В это время в Европе многие не верили в его прочность, и поляки, как жившие в Турции, так и бывшие членами генеральной конфедерации, энергически действовали для побуждения Порты произвести новый разрыв
с Екатериной и
начать новую
войну.
Недостаток всякого взрывчатого вещества,
начиная с пороха, заключается в том, что взрыв действует на ограниченном пространстве и поражает только ближайшие предметы: для
войны этого, пожалуй, достаточно, но этого мало для более широких задач.
С абсолютной, нормативной точки зрения
война есть зло, но
с относительной точки зрения она может быть злом наименьшим и даже благом вследствие того, что абсолютные нравственные
начала действуют в темной и греховной среде мира.
Я думал, — продолжал он, воодушевляясь более и более, — что здесь, на Кавказе, la vie de camp [лагерная жизнь (франц.).], люди простые, честные,
с которыми я буду в сношениях,
война, опасности, все это придется к моему настроению духа как нельзя лучше, что я
начну новую жизнь.
Но мои попытки сразу же осеклись о недоверие немецких властей,
начиная с командиров разных военных пунктов, к каким я должен был обращаться. Мне везде отказывали. Особых рекомендаций у меня не было, а редакция не позаботилась даже сейчас же выслать мне особое письмо. И я должен был довольствоваться тем, что буду писать письма в"Санкт-Петербургские ведомости"не прямо"
с театра
войны", как настоящий военный репортер, а"около
войны".
Но я, оставаясь"вокруг и около"
войны, схватывал разные моменты, характерные для хода событий,
начиная с прирейнской области, Эльзаса
с Лотарингией, и продолжая теми пунктами Франции, куда я потом попадал.
Когда я в
начале 1906 года воротился
с японской
войны в Россию, Андреев в Москве уже не жил. Он уехал в Финляндию, оттуда за границу. В апреле месяце я получил от него из Глиона (в Швейцарии) следующее письмо...
К истинным событиям,
начиная с его двухмесячного путешествия зимою в клеенчатом плаще до русской
войны с Офенбергом и легкомысленного предания себя в жертву надувательства пьяного подьячего, — прилагались небылицы в лицах самого невозможного свойства.