Неточные совпадения
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды
ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Через день он снова попал в полосу необыкновенных событий.
Началось с того, что
ночью в вагоне он сильнейшим толчком был сброшен с дивана, а когда ошеломленно вскочил на ноги, кто-то хрипло закричал в лицо ему...
Возможно, что эта встреча будет иметь значение того первого луча солнца, которым
начинается день, или того последнего луча, за которым землю ласково обнимает теплая
ночь лета.
Он вскочил, и между ними
начался один из самых бурных разговоров. Долго
ночью слышали люди горячий спор, до крика, почти до визга, по временам смех, скаканье его, потом поцелуи, гневный крик барыни, веселый ответ его — и потом гробовое молчание, признак совершенной гармонии.
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую, как вы жили и как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда
начнется жизнь… мимо вас будут мелькать дни, часы,
ночи…
Началось часов с семи, а кончилось в 3-м часу
ночи.
С этой
ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь, не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что всё, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее.
Действительно, с ней
начинался тогда легкий лихорадочный озноб — начало длинной болезни, которую она потом с этой
ночи перенесла.
Тут
начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану Федоровичу, то есть все насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный старикашка похаживал один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в них не видя, кроме
ночи.
Надо заметить, что летом дикие свиньи отдыхают днем, а
ночью кормятся. Зимой обратное: днем они бодрствуют, а на
ночь ложатся. Значит, вчерашние кабаны не могли уйти далеко.
Началось преследование.
На другой день мы доехали до станции Шмаковка. Отсюда должно было
начаться путешествие.
Ночью дождь перестал, и погода немного разгулялась. Солнце ярко светило. Смоченная водой листва блестела, как лакированная. От земли подымался пар… Стрелки встретили нас и указали нам квартиру.
После полудня мы услышали выстрелы. Это Г.И. Гранатман и А.И. Мерзляков давали знать о своем возвращении. Встреча наша была радостной.
Начались расспросы и рассказы друг другу о том, кто где был и кто что видел. Разговоры эти затянулись до самой
ночи.
После Сенатора отец мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут
начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала
ночь.
С тех пор в Щучьей-Заводи
началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до
ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
На другой день, ранним утром,
началась казнь. На дворе стояла уже глубокая осень, и Улиту, почти окостеневшую от
ночи, проведенной в «холодной», поставили перед крыльцом, на одном из приступков которого сидел барин, на этот раз еще трезвый, и курил трубку. В виду крыльца, на мокрой траве, была разостлана рогожа.
Здесь игра
начиналась не раньше двух часов
ночи, и бывали случаи, что игроки засиживались в этой комнате вплоть до открытия клуба на другой день, в семь часов вечера, и, отдохнув тут же на мягких диванах, снова продолжали игру.
Это было глупо, но в этот вечер все мы были не очень умны. Наша маленькая усадьба казалась такой ничтожной под налетами бурной
ночи, и в бесновании метели слышалось столько сознательной угрозы… Мы не были суеверны и знали, что это только снег и ветер. Но в их разнообразных голосах слышалось что-то, чему навстречу подымалось в душе неясное, неоформленное, тяжелое ощущение… В этой усадьбе
началась и погибла жизнь… И, как стоны погибшей жизни, плачет и жалуется вьюга…
Одной темной осенней
ночью на дворе капитана завыла собака, за ней другая. Проснулся кто-то из работников, но сначала ничего особенного во дворе не заметил… Потом за клуней что-то засветилось. Пока он будил других работников и капитана, та самая клуня, с которой
началась ссора, уже была вся в огне.
Хотя они постоянно держатся в это время в частых лесных опушках и кустах уремы, кроме исключительных и почти всегда ночных походов или отлетов для добыванья корма, но в одном только случае вальдшнепы выходят в чистые места: это в осеннее ненастье, когда кругом обложится небо серыми, низкими облаками, когда мелкий, неприметный дождь сеет, как ситом, и день и
ночь; когда все отдаленные предметы кажутся в тумане и все как будто светает или смеркается; когда
начнется капель, то есть когда крупные водяные капли мерно, звонко и часто начнут падать с обвисших и потемневших древесных ветвей.
Весною тяга
начинается на закате солнца и продолжается до совершенной темноты или, справедливее сказать, во всю
ночь и даже поутру до солнечного восхода, в чем я имел случай не один раз убедиться.
Сумерки быстро спускались на землю. В море творилось что-то невероятное. Нельзя было рассмотреть, где кончается вода и где
начинается небо. Надвигающаяся
ночь, темное небо, сыпавшее дождем с изморозью, туман — все это смешалось в общем хаосе. Страшные волны вздымались и спереди и сзади. Они налетали неожиданно и так же неожиданно исчезали, на месте их появлялась глубокая впадина, и тогда казалось, будто лодка катится в пропасть.
А Лаврецкий вернулся в дом, вошел в столовую, приблизился к фортепьяно и коснулся одной из клавиш: раздался слабый, но чистый звук и тайно задрожал у него в сердце: этой нотой
начиналась та вдохновенная мелодия, которой, давно тому назад, в ту же самую счастливую
ночь, Лемм, покойный Лемм, привел его в такой восторг.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал
ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме,
начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
— Врешь, врешь, — остановил его священник. — Благовест у меня
начался с двух часов
ночи и посейчас идет.
Здесь, сударь,
начались мои странствия: где
ночь, где день.
Конечно, у нее еще был выход: отдать себя под покровительство волостного писаря, Дрозда или другого влиятельного лица, но она с ужасом останавливалась перед этой перспективой и в безвыходном отчаянии металась по комнате, ломала себе руки и билась о стену головой. Этим
начинался ее день и этим кончался.
Ночью она видела страшные сны.
Началось с того, что несчастная Марья Игнатьевна в
ночь убийства мужа проснулась пред рассветом, хватилась его и пришла в неописанное волнение, не видя его подле себя.
Началось у нас солнце красное от светлого лица божия; млад светёл месяц от грудей его; звезды частые от очей божиих; зори светлыя от риз его; буйны ветры-то — дыханье божее; тучи грозныя — думы божии;
ночи темныя от опашня его! Мир-народ у нас от Адамия; от Адамовой головы цари пошли; от мощей его князи со боярами; от колен крестьяне православные; от того ж
начался и женский пол!
Как проговорил Володимер-царь: «Кто из нас, братцы, горазд в грамоте? Прочел бы эту книгу Голубиную? Сказал бы нам про божий свет: Отчего
началось солнце красное? Отчего
начался млад светёл месяц? Отчего
начались звезды частыя? Отчего
начались зори светлыя? Отчего зачались ветры буйныя? Отчего зачались тучи грозныя? Отчего да взялись
ночи темныя? Отчего у нас пошел мир-народ? Отчего у нас на земли цари пошли? Отчего зачались бояры-князья? Отчего пошли крестьяне православные?»
За этими воспоминаниями
начинался ряд других. В них выдающуюся роль играл постоялый двор, уже совсем вонючий, с промерзающими зимой стенами, с колеблющимися полами, с дощатою перегородкой, из щелей которой выглядывали глянцевитые животы клопов. Пьяные и драчливые
ночи; проезжие помещики, торопливо вынимающие из тощих бумажников зелененькую; хваты-купцы, подбадривающие «актерок» чуть не с нагайкой в руках. А наутро головная боль, тошнота и тоска, тоска без конца. В заключение — Головлево…
Часу в четвертом
ночи началась агония, а в шесть часов утра Порфирий Владимирыч стоял на коленях у постели матери и вопил...
В эту мрачную годину только однажды луч света ворвался в существование Анниньки. А именно, трагик Милославский 10-й прислал из Самоварнова письмо, в котором настоятельно предлагал ей руку и сердце. Аннинька прочла письмо и заплакала. Целую
ночь она металась, была, как говорится, сама не своя, но наутро послала короткий ответ: «Для чего? для того, что ли, чтоб вместе водку пить?» Затем мрак сгустился пуще прежнего, и снова
начался бесконечный подлый угар.
Читал я в сарае, уходя колоть дрова, или на чердаке, что было одинаково неудобно, холодно. Иногда, если книга интересовала меня или надо было прочитать ее скорее, я вставал
ночью и зажигал свечу, но старая хозяйка, заметив, что свечи по
ночам умаляются, стала измерять их лучинкой и куда-то прятала мерки. Если утром в свече недоставало вершка или если я, найдя лучинку, не обламывал ее на сгоревший кусок свечи, в кухне
начинался яростный крик, и однажды Викторушка возмущенно провозгласил с полатей...
После этого свидания
началось чаепитие, разговоры, рассказы губернских новостей, и вечер уступил место
ночи, а отец протопоп и не заикнулся об интересующих всех посохах.
Берсенев остался на
ночь. Хозяин и хозяйка оказались добрыми и даже расторопными людьми, как только нашелся человек, который стал им говорить, что надо было делать. Явился фельдшер — и
начались медицинские истязания.
После ужина молодым отвели для спальни так называемую гостиную, где, как только погасили свечку,
началась возня, стук, прыганье, и они были атакованы крысами с такою наглостью, что бедная Софья Николавна не спала всю
ночь, дрожа от страха и отвращенья.
За два дни до обеда
начались репетиции и приготовления Вавы; мать наряжала ее с утра до
ночи, хотела даже заставить ее явиться в каком-то красном бархатном платье, потому что оно будто бы было ей к лицу, но уступила совету своей кузины, ездившей запросто к губернаторше и которая думала, что она знает все моды, потому что губернаторша обещала ее взять на будущее лето с собой в Карлсбад.
Маркушка точно ожил с открытием прииска на Смородинке. Кашель меньше мучил его по
ночам, и даже отек начинал сходить, а на лице он почти совсем опал, оставив мешки сухой лоснившейся кожи. Только одно продолжало мучить Маркушку: он никак не мог подняться с своей постели, потому что сейчас же
начиналась ломота в пояснице и в ногах. Болезнь крепко держала его на одном месте.
Всех их здесь пять человек. Только один благородного звания, остальные же все мещане. Первый от двери, высокий худощавый мещанин с рыжими блестящими усами и с заплаканными глазами, сидит, подперев голову, и глядит в одну точку. День и
ночь он грустит, покачивая головой, вздыхая и горько улыбаясь; в разговорах он редко принимает участие и на вопросы обыкновенно не отвечает. Ест и пьет он машинально, когда дают. Судя по мучительному, бьющему кашлю, худобе и румянцу на щеках, у него
начинается чахотка.
Видно было, что он не спал всю
ночь, вероятно, играл в карты и много пил. Зинаида Федоровна уложила его в постель, и все мы потом до самого вечера ходили на цыпочках. Обед прошел вполне благополучно, но когда ушли в кабинет пить кофе,
началось объяснение. Зинаида Федоровна заговорила о чем-то быстро, вполголоса, она говорила по-французски, и речь ее журчала, как ручей, потом послышался громкий вздох Орлова и его голос.
Изобразив хозяев, Анатолий принимался передразнивать кого-нибудь из публики. Неистощимый, он до поздней
ночи звенел колокольчиком, вызывая беззлобный смех. Иногда задетый им человек бросался ловить его,
начиналась шумная беготня. Евсей вздыхал завистливо.
Подкрепленная усердной молитвой, Ульяна Петровна в три часа
ночи снова укладывала Нестора в его постельку и сама спускалась в кухню, и с этой ранней поры там
начиналось стряпанье ежедневно на сорок человек нуждающихся в пище.
Больная все разнемогалась. Кашель сильный
начался, а по
ночам изнурительный пот.
Много еще предстояло ей тяжелых дней,
ночей бессонных, томительных волнений; но она была молода — жизнь только что
начиналась для нее, а жизнь рано или поздно свое возьмет.
И зажили вместе, совсем хорошо зажили. Все вместе: куда одна, туда и другая. И не заметили, как лето пролетело.
Начались дожди, холодные
ночи. Наша Козявочка нанесла яичек, спрятала их в густой траве и сказала...
А в осенние темные
ночи их ровный гул наполнял всю землю и давал чувство такой шири, словно стен не было совсем и от самой постели, в темноте,
начиналась огромная Россия.
Но все меньше спал Саша, охваченный острым непреходящим волнением, от которого
начиналось сердцебиение, как при болезни, и желтая тошнота, как тревога предчувствия, делала грудь мучительно и страшно пустою; и уже случалось, что по целым
ночам Саша лежал в бессоннице и, как в детстве, слушал немолчный гул дерев.
На этом месте легенды, имевшей, может быть, еще более поразительное заключение (как странно, даже жутко было мне слышать ее!), вошел Дюрок. Он был в пальто, шляпе и имел поэтому другой вид, чем
ночью, при начале моего рассказа, но мне показалось, что я снова погружаюсь в свою историю, готовую
начаться сызнова. От этого напала на меня непонятная грусть. Я поспешно встал, покинул Гро, который так и не признал меня, но, видя, что я ухожу, вскричал...
От кресел и лампового колпака ложатся на стены и пол знакомые, давно надоевшие тени, и когда я гляжу на них, мне кажется, что уже
ночь и что уже
начинается моя проклятая бессонница.
В этом, конечно, нет еще никакой истории. История
началась собственно на другой день или на другую
ночь, а разыгралась еще гораздо позже.