Неточные совпадения
Он слушал и химию, и философию прав, и профессорские углубления во все тонкости политических
наук, и всеобщую историю человечества в таком огромном виде, что профессор в три года успел только прочесть введение да развитие общин каких-то немецких городов; но все это
оставалось в голове его какими-то безобразными клочками.
Наше дворянство и теперь, потеряв права, могло бы
оставаться высшим сословием, в виде хранителя чести, света,
науки и высшей идеи и, что главное, не замыкаясь уже в отдельную касту, что было бы смертью идеи.
Он готов был отдать полжизни, чтобы облегчить страдания этого молодого тела, но
наука была бессильна подать руку помощи, и
оставалось только ждать.
Опыт научил его мало-помалу, что пока с обывателем играешь в карты или закусываешь с ним, то это мирный, благодушный и даже неглупый человек, но стоит только заговорить с ним о чем-нибудь несъедобном, например, о политике или
науке, как он становится в тупик или заводит такую философию, тупую и злую, что
остается только рукой махнуть и отойти.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия начал отец Паисий, — что мирская
наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно, все, что завещано в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не
осталось изо всей прежней святыни решительно ничего.
Никакая
наука не даст им хлеба, пока они будут
оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас».
Доктор же
остался в доме Федора Павловича, имея в предмете сделать наутро вскрытие трупа убитого, но, главное, заинтересовался именно состоянием больного слуги Смердякова: «Такие ожесточенные и такие длинные припадки падучей, повторяющиеся беспрерывно в течение двух суток, редко встретишь, и это принадлежит
науке», — проговорил он в возбуждении отъезжавшим своим партнерам, и те его поздравили, смеясь, с находкой.
И заметьте, что это отрешение от мира сего вовсе не ограничивалось университетским курсом и двумя-тремя годами юности. Лучшие люди круга Станкевича умерли; другие
остались, какими были, до нынешнего дня. Бойцом и нищим пал, изнуренный трудом и страданиями, Белинский. Проповедуя
науку и гуманность, умер, идучи на свою кафедру, Грановский. Боткин не сделался в самом деле купцом… Никто из них не отличился по службе.
Читал он о Данте, о народности в искусстве, о православии в
науке, и проч.; публики было много, но она
осталась холодна.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем русским,
оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые
оставались мужиками, то тем больше русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались
науками по французским и немецким книгам. Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.
Но не все рискнули с нами. Социализм и реализм
остаются до сих пор пробными камнями, брошенными на путях революции и
науки. Группы пловцов, прибитые волнами событий или мышлением к этим скалам, немедленно расстаются и составляют две вечные партии, которые, меняя одежды, проходят через всю историю, через все перевороты, через многочисленные партии и кружки, состоящие из десяти юношей. Одна представляет логику, другая — историю, одна — диалектику, другая — эмбриогению. Одна из них правее, другая — возможнее.
Без естественных
наук нет спасения современному человеку, без этой здоровой пищи, без этого строгого воспитания мысли фактами, без этой близости к окружающей нас жизни, без смирения перед ее независимостью — где-нибудь в душе
остается монашеская келья и в ней мистическое зерно, которое может разлиться темной водой по всему разумению.
Остается какая-то тайна, на которую
наука не может пролить света.
Но эта связь причины со следствием
остается для
науки неосмысленной, неразумной.
От веры в единую, всеобъемлющую, догматическую
науку, постигающую тайну мирового механизма, от веры в материализм, в механизм, в эволюционизм и пр. не
остается камня на камне.
—
Наука бессильна,
наука сама ничего не знает в этой области, — с грустью ответил доктор. — Я
остался бы, если бы мог принести хоть какую-нибудь пользу.
Вы уже должны знать от Павла Сергеевича [Бобрищева-Пушкина], что «L'oncle Tome» [«Хижина дяди Тома» (роман Бичер-Стоу).] уехал с Якушкиным в Иркутск. — Якушкин в последнем письме просит чтобы я ему переслал Милютина [Имеется в виду «История войны 1799 г.» Д.А.Милютина, опубликованный в 1852–1853 гг. известный труд об итальянском походе А. В. Суворова, премированный Академией
наук.] и отчеты по училищам, которые у вас
остались. Пожалуйста, доставьте мне все это; я найду возможность перебросить в Иркутск.
Потерпев неудачу в прикладных
науках, он сразу перешел к метафизике. Однажды он очень самоуверенно и таким тоном, после которого не
оставалось никаких возражений, заявил Любке, что бога нет и что он берется это доказать в продолжение пяти минут. Тогда Любка вскочила с места и сказала ему твердо, что она, хотя и бывшая проститутка, но верует в бога и не позволит его обижать в своем присутствии и что если он будет продолжать такие глупости, то она пожалуется Василию Васильевичу.
Но к ней прибавилась и еще бесспорная истина, что жизнь не может и не должна
оставаться неподвижною, как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формы; что она идет вперед и развивается, верная общему принципу, в силу которого всякий новый успех, как в области прикладных
наук, так и в области социологии, должен принести за собою новое благо, а отнюдь не новый недруг, как это слишком часто оказывалось доныне.
Ну зато, которые оборкаются и
останутся жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что на их дикость одно средство — строгость, но зато уже которые все это воспитание и
науку вынесут, так из этих такая отборность выходит, что никогда с ними никакой заводской лошади не сравниться по ездовой добродетели.
Я с завистью смотрел на них и втихомолку работал над французским языком, над
наукой кланяться, не глядя на того, кому кланяешься, над разговором, танцеваньем, над вырабатываньем в себе ко всему равнодушия и скуки, над ногтями, на которых я резал себе мясо ножницами, — и все-таки чувствовал, что мне еще много
оставалось труда для достижения цели.
Если ты находишься в этом положении, то не потому, что это необходимо для кого-то, а только потому, что ты этого хочешь. И потому, зная, что это положение прямо противно и твоему сердцу, и твоему разуму, и твоей вере, и даже
науке, в которую ты веришь, нельзя не задуматься над вопросом о том, то ли ты делаешь, что тебе должно делать, если
остаешься в этом положении и, главное, стараешься оправдать его?
Мы чувствуем для себя лично всю тяжесть настоящей жизни, мы видим и то, что порядок жизни этой, если будет продолжаться, неизбежно погубит нас, но вместе с тем мы хотим, чтобы условия этой нашей жизни, выросшие из нее: наши
науки, искусства, цивилизации, культуры при изменении нашей жизни
остались бы целы.
— Ах, да! я и забыл! — вскричал он, бросив на меня взгляд, в котором выражался укор. — Жду Коровкина. Человек
науки, человек
останется в столетии…
— Вот подожди, друг мой, подожди, — начал он, потирая руки и скороговоркою, — увидишь человека! Человек редкий, я тебе скажу, человек ученый, человек
науки;
останется в столетии. А ведь хорошо словечко: «
Останется в столетии»? Это мне Фома объяснил… Подожди, я тебя познакомлю.
А потом он привык,
остался при своих мечтах, при нескольких широких мыслях, которым уж прошло несколько лет, при общей любви к
науке, при вопросах, давно решенных.
Я не поехал ни в Париж, ни в Лондон, а
остался в маленьком германском городке, где хотел спокойно жить, мыслить и продолжать мое неожиданно и так оригинально прерванное занятие
науками.
— Да послушай, Литвинов, — заговорил наконец Бамбаев, — здесь не один только Губарев, здесь целая фаланга отличнейших, умнейших молодых людей, русских — и все занимаются естественными
науками, все с такими благороднейшими убеждениями! Помилуй, ты для них хоть
останься. Здесь есть, например, некто… эх! фамилию забыл! но это просто гений!
Во все времена и во всех сферах человеческой деятельности появлялись люди, настолько здоровые и одаренные натурою, что естественные стремления говорили в них чрезвычайно сильно, незаглушаемо — в практической деятельности они часто делались мучениками своих стремлений, но никогда не проходили бесследно, никогда не
оставались одинокими, в общественной деятельности они приобретали партию, в чистой
науке делали открытия, в искусствах, в литературе образовали школу.
Мало-помалу он перешел на другие темы, заговорил о
науке, о своей диссертации, которая понравилась в Петербурге; он говорил с увлечением и уже не помнил ни о моей сестре, ни о своем горе, ни обо мне. Жизнь увлекала его. У той — Америка и кольцо с надписью, думал я, а у этого — докторская степень и ученая карьера, и только я и сестра
остались при старом.
Итак, не станем напрашиваться на ненужные возражения и
останемся при основной и несомненно верной мысли: да, мы призваны создать новую
науку и сказать дряхлеющему миру новое, обновляющее слово!
Сколько могли они понять из объяснений прислуги, японские делегаты сами с утра до вечера находятся в тщетных поисках за конгрессом; стало быть,
остается только констатировать эту бесплодную игру в жмурки, производимую во имя
науки, и присовокупить, что она представляет один из прискорбнейших фактов нашей современности.
— Я говорю вам: камня на камне не
останется! Я с болью в сердце это говорю, но что же делать — это так! Мне больно, потому что все эти Чурилки, Алеши Поповичи, Ильи Муромцы — все они с детства волновали мое воображение! Я жил ими… понимаете, жил?! Но против
науки я бессилен. И я с болью в сердце повторяю: да! ничего этого нет!
— Говорю вам: камня на камне не
останется! С болью в сердце это говорю, но против указаний
науки ничего не поделаешь!
Но, — каковы бы ни были эти новые формы — знание,
наука, искусство, основные задачи интеллигенции
останутся всегда важнейшим из жизненных процессов отдельного человека и всей нации…
Многих замечательных людей лишилась
наука, и только некоторые
остались верны своему призванию.
Гурий Ивлич очень полюбил меня в это время и усердно помогал моему прилежанию, но со всем тем я не был переведен в высший класс и
остался еще на год в среднем; перешла только третья часть воспитанников и в том числе некоторые не за успехи в
науках, а за старшинство лет, потому что сидели по два и по три года в среднем классе.
Третий звонок. Входит молодой доктор в новой черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец
науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему
остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.
— Не понимаю, — говорил он нам, пожимая плечами, — не понимаю, как вы перевариваете этого фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа, как вы можете тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы чинодралы, у вас не храм
науки, а управа благочиния, и кислятиной воняет, как в полицейской будке. Нет, братцы, поживу с вами еще немного и уеду к себе на хутор, и буду там раков ловить и хохлят учить. Уеду, а вы
оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.
Ведь если мне, например, когда-нибудь расчислят и докажут, что если я показал такому-то кукиш, так именно потому, что не мог не показать и что непременно таким-то пальцем должен был его показать, так что же тогда во мне свободного-то
останется, особенно если я ученый и где-нибудь курс
наук кончил?
Мухоедов, кажется, сильно отстал от века, может быть, забросил свою любимую
науку, не читал новых книжек и все глубже и глубже уходил в свою скорлупу, но никакие силы не в состоянии были сдвинуть его с заветной точки, тут он оказал страшный отпор и
остался Мухоедовым, который плюнул на все, что его смущало; мне жаль было разбивать его старые надежды и розовые упования, которыми он еще продолжал жить в Пеньковке, но которые за пределами этой Пеньковки заменены были уже более новыми идеями, стремлениями и упованиями.
Они до того поверхностны, что им кажется все ужасно легким, на всякий вопрос они знают разрешение; когда слушаешь их, то кажется, что
науке больше ничего не
осталось делать.
Отступив от мира и рассматривая его с отрицательной точки, им не захотелось снова взойти в мир; им показалось достаточным знать, что хина лечит от лихорадки, для того чтоб вылечиться; им не пришло в голову, что для человека
наука — момент, по обеим сторонам которого жизнь: с одной стороны — стремящаяся к нему — естественно-непосредственная, с другой — вытекающая из него — сознательно-свободная; они не поняли, что
наука — сердце, в которое втекает темная венозная кровь не для того, чтоб
остаться в нем, а чтоб, сочетавшись с огненным началом воздуха, разлиться алой артериальной кровью.
Ученые разобрали по клочку поле
науки и рассыпались по нем; им досталась тягостная доля de défricher le terrain [поднимать целину (франц.).], и в этой-то работе, составляющей важнейшую услугу их, они утратили широкий взгляд и сделались ремесленниками,
оставаясь при мысли, что они пророки.
Всегда и вечно будет техническая часть отдельных отраслей
науки, которая очень справедливо
останется в руках специалистов, но не в ней дело.
Но для того, чтоб своими руками растворить двери,
наука должна совершить во всей полноте свое призвание; пока хоть одна твердая точка
остается не покоренною самопознанием — внешнее будет противодействовать.
Дилетанты, находящиеся вне
науки, могут иногда образумиться и в самом деле заняться
наукой, по крайней мере могут
оставаться в подозрении, что с ними случится такой переворот.
Но в истинной
науке необходимо улетучивается то и другое и
остается стройный организм, разумный и оттого просто понятный.
Плюй на
науки, и
останешься разумным и с здоровым желудком на весь век.
Советница. Боже тебя сохрани от того, чтоб голова твоя наполнена была иным чем, кроме любезных романов! Кинь, душа моя, все на свете
науки. Не поверишь, как такие книги просвещают. Я, не читав их, рисковала бы
остаться навеки дурою.