Неточные совпадения
Пускай народу ведомо,
Что целые селения
На попрошайство осенью,
Как на доходный промысел,
Идут: в
народной совести
Уставилось решение,
Что больше тут злосчастия,
Чем лжи, — им подают.
Уж сумма вся исполнилась,
А щедрота
народнаяРосла: — Бери, Ермил Ильич,
Отдашь, не пропадет! —
Ермил народу кланялся
На все четыре стороны,
В палату
шел со шляпою,
Зажавши в ней казну.
Сдивилися подьячие,
Позеленел Алтынников,
Как он сполна всю тысячу
Им выложил на стол!..
Не волчий зуб, так лисий хвост, —
Пошли юлить подьячие,
С покупкой поздравлять!
Да не таков Ермил Ильич,
Не молвил слова лишнего.
Копейки не дал им!
Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался
славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.
— К народу нужно
идти не от Маркса, а от Фихте. Материализм — вне
народной стихии. Материализм — усталость души. Творческий дух жизни воплощен в идеализме.
«Там, вероятно, «гремят
народные витии», — подумал он, но все-таки
пошел пустыми переулками, мимо запертых ворот и закрытых окон маленьких домиков.
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по
народному поверью, так «обирают» себя люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого стало неловко
идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, — в очках.
— Мне поставлен вопрос: что делать интеллигенции? Ясно: оставаться служащей капиталу, довольствуясь реформами, которые предоставят полную свободу слову и делу капиталистов. Так же ясно:
идти с пролетариатом к революции социальной. Да или нет, третье решение логика исключает, но психология — допускает, и поэтому логически беззаконно существуют меньшевики, эсеры, даже какие-то
народные социалисты.
Женитьба на Антониде Ивановне была одним из следствий этого увлечения тайниками
народной жизни: Половодову понравились ее наливные плечи, ее белая шея, и Антонида Ивановна
пошла в pendant к только что отделанному дому с его расписными потолками и синими петухами.
— Ну, теперь
пошел конопатить, — проговорил Веревкин и сейчас же передразнил Половодова: — «Тоска по русской правде… тайники
народной жизни…» Ха-ха!..
Я не думаю, чтоб люди всегда были здесь таковы; западный человек не в нормальном состоянии — он линяет. Неудачные революции взошли внутрь, ни одна не переменила его, каждая оставила след и сбила понятия, а исторический вал естественным чередом выплеснул на главную сцену тинистый слой мещан, покрывший собою ископаемый класс аристократий и затопивший
народные всходы. Мещанство несовместно с нашим характером — и
слава богу!
Человек, который
шел гулять в Сокольники,
шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию
народную в ее непосредственном и случайном явлении.
— Что за обидчивость такая! Палками бьют — не обижаемся, в Сибирь
посылают — не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил
народную честь — не смей говорить; речь — дерзость, лакей никогда не должен говорить! Отчего же в странах, больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, — не обижаются словами?
Является идол масс, единственная, великая,
народная личность нашего века, выработавшаяся с 1848 года, является во всех лучах
славы.
Зато «фабрикаторы
народных книг», книжники и издатели с Никольской, собирались в трактире Колгушкина на Лубянской площади, и отсюда
шло «просвещение» сермяжной Руси.
И опять звуки крепли и искали чего-то, подымаясь в своей полноте выше, сильнее. В неопределенный перезвон и говор аккордов вплетались мелодии
народной песни, звучавшей то любовью и грустью, то воспоминанием о минувших страданиях и
славе, то молодою удалью разгула и надежды. Это слепой пробовал вылить свое чувство в готовые и хорошо знакомые формы.
Но позавидует не могущий вослед тебе
идти писатель оды, позавидует прелестной картине
народного спокойствия и тишины, сей сильной ограды градов и сел, царств и царей утешения; позавидует бесчисленным красотам твоего слова; и если удастся когда-либо достигнуть непрерывного твоего в стихах благогласия, но доселе не удалося еще никому.
Наведи все батареи на министра
народного просвещения, пока он на даче у Лесного института, иначе опять в долгий ящик
пойдет добывание моего портфеля. Мне хочется непременно его добыть.
Райнер писал: «Я, швейцарский подданный Вильгельм Райнер, желаю
идти в польское
народное восстание и прошу дать мне возможность видеться с кем-нибудь из петербургских агентов революционной организации». Засим следовала полная подпись и полный адрес.
Я и теперь не могу понять, какие причины заставили мою мать
послать меня один раз в
народное училище вместе с Андрюшей.
Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора — Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, — поляки, украинцы и даже черкесы, — в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, — отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте,
шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не
народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами
пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас
идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.
— А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! — кричал Александр Иваныч. — Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде — они тут;
шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы
народного здания нашего, — они в передних рядах у него были.
— Ежели верить Токвилю… — начинают шептать его губы (генерал — член губернского земского собрания, в которых Токвиль, как известно, пользуется
славой почти
народного писателя), но мысль вдруг перескакивает через Токвиля и круто заворачивает в сторону родных представлений, — в бараний рог бы тебя, подлеца! — уже не шепчет, а гремит генерал, — туда бы тебя, христопродавца, куда Макар телят не гонял!
Артист поднял смычок и — все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о
славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как
народная молва…
Романы
шли шесть раз в неделю, а по воскресеньям
шел фельетон И.И. Мясницкого, его сценки из
народного или купеческого быта. И.И. Мясницкого читала праздничная публика, а романы, можно сказать, читались более широко. Каждый романист имел свои два дня в неделю. Понедельник и среда — исторический роман Опочинина, вторник и пятница — роман из высшего круга с уголовщиной «Синее домино» (псевдоним А.И. Соколовой), а среда и суббота — А.М. Пазухин, особый любимец публики, дававший постоянных подписчиков.
Накануне
народного праздника вечером, усталый от дневной корреспондентской работы, я прямо из редакции «Русских ведомостей» решил поехать в скаковой павильон на Ходынку и осмотреть оттуда картину поля, куда с полудня
шел уже народ.
— Вы атеист, потому что вы барич, последний барич. Вы потеряли различие зла и добра, потому что перестали свой народ узнавать.
Идет новое поколение, прямо из сердца
народного, и не узнаете его вовсе ни вы, ни Верховенские, сын и отец, ни я, потому что я тоже барич, я, сын вашего крепостного лакея Пашки… Слушайте, добудьте бога трудом; вся суть в этом, или исчезнете, как подлая плесень; трудом добудьте.
Всю остальную дорогу мы
шли уже с связанными руками, так как население, по мере приближения к городу, становилось гуще, и урядник, ввиду
народного возбуждения, не смел уже допустить никаких послаблений. Везде на нас стекались смотреть; везде при нашем появлении кричали: сицилистов ведут! а в одной деревне даже хотели нас судить
народным судом, то есть утопить в пруде…
«И хорошо, если бы дело
шло только об одном поколении. Но дело гораздо важнее. Все эти крикуны на жалованье, все честолюбцы, пользующиеся дурными страстями толпы, все нищие духом, обманутые звучностью слов, так разожгли
народные ненависти, что дело завтрашней войны решит судьбу целого народа. Побежденный должен будет исчезнуть, и образуется новая Европа на основах столь грубых, кровожадных и опозоренных такими преступлениями, что она не может не быть еще хуже, еще злее, еще диче и насильственнее.
Я не искал его не потому, чтоб я не почитал себя вправе убить его, — я бы очень спокойно убил его, — но потому, что тут не до частной мести, когда дело
идет о
народном, общем отмщении… или нет, это слово не годится… когда дело
идет об освобождении народа.
И вот, в час веселья, разгула, гордых воспоминаний о битвах и победах, в шуме музыки и
народных игр пред палаткой царя, где прыгали бесчисленные пестрые шуты, боролись силачи, изгибались канатные плясуны, заставляя думать, что в их телах нет костей, состязаясь в ловкости убивать, фехтовали воины и
шло представление со слонами, которых окрасили в красный и зеленый цвета, сделав этим одних — ужасными и смешными — других, — в этот час радости людей Тимура, пьяных от страха пред ним, от гордости
славой его, от усталости побед, и вина, и кумыса, — в этот безумный час, вдруг, сквозь шум, как молния сквозь тучу, до ушей победителя Баязета-султана [Баязет-султан — Боязид 1, по прозвищу Йылдырым — «Молния» (1347–1402).
Он почувствовал, что не отвлеченные верования, а жизненные факты управляют человеком, что не образ мыслей, не принципы, а натура нужна для образования и проявления крепкого характера, и он умел создать такое лицо, которое служит представителем великой
народной идеи, не нося великих идей ни на языке, ни в голове, самоотверженно
идет до конца в неровной борьбе и гибнет, вовсе не обрекая себя на высокое самоотвержение.
А. М. Максимов сказал, что сегодня утром приехал в Москву И. Ф. Горбунов, который не откажется выступить с рассказом из
народного быта, С. А. Бельская и В. И. Родон обещали дуэт из оперетки, Саша Давыдов споет цыганские песни, В. И. Путята прочтет монолог Чацкого, а П. П. Мещерский прямо с репетиции поехал в «Щербаки» пригласить своего друга — чтеца П. А. Никитина,
слава о котором гремела в Москве, но на сцене в столице он ни разу не выступал, несмотря на постоянные приглашения и желание артистов Малого театра послушать его.
Как всегда, богатые веселились, бедные работали, по Неве гремели
народные русские песни, в театрах пели французские водевили, парижские модистки продолжали обирать русских барынь; словом, все
шло по-прежнему.
Плод многих годов, бесчисленных опытов — прекрасный плод не награжденных ни
славою, ни почестьми бескорыстных трудов великих гениев — созревает; истинное просвещение разливается по всей стране; мы не презираем и не боготворим иностранцев; мы сравнялись с ними; не желаем уже знать кое-как все, а стараемся изучить хорошо то, что знаем;
народный характер и физиономия образуются, мы начинаем любить свой язык, уважать отечественные таланты и дорожить своей национальной
славою.
В 1813 году с самого Николина дня установились трескучие декабрьские морозы, особенно с зимних поворотов, когда, по
народному выражению, солнышко
пошло на лето, а зима на мороз.
Увы, все вокзалы, ведущие на север и восток, были оцеплены густейшим слоем пехоты, и громадные грузовики, колыша и бренча цепями, доверху нагруженные ящиками, поверх которых сидели армейцы в остроконечных
шлемах, ощетинившиеся во все стороны штыками, увозили запасы золотых монет из подвалов
Народного комиссариата финансов и громадные ящики с надписью: «Осторожно.
На нем все еще лица не было. Давыд качнул головою и
пошел в нашу комнату. Я опять поплелся за ним. «Суворов! Как есть Суворов!» — думал я про себя. Тогда, в 1801 году, Суворов был наш первый,
народный герой.
В то время требовались необыкновенные способности умственные, чтобы верно угадать и определить силу и значение новых элементов, вторгавшихся в
народную жизнь; требовалась и чрезвычайная сила характера, чтобы твердо ступить на новую дорогу и неуклонно
идти по ней.
Доказывая расстройство
народной жизни, он тем самым доказывает несостоятельность и самой государственной системы, тем более что бедственное положение народа имело, по собственному сознанию историка, печальное влияние и на государственную
славу России.
Все, что было недовольно старым порядком, с надеждою обратило взоры свои на Петра и радостно
пошло за ним, увидавши, что на знамени его написана та же ненависть к закоренелому злу, та же борьба с отжившей стариной, та же любовь к свету образования, которая смутно таилась и в
народном сознании.
Но и после того как этот бедный юноша, бесплодно потратив здесь лучшие годы своей жизни, был осужден на вечное отсюда изгнание и ни у
народной, ни у государственной России не осталось ничего, в чем бы она хотела считаться с отвергнутым ею искреннейшим социалистом и демократом, известная петербургская литературная партия еще не хотела покончить с ним своих счетов. Самый арест его считали или по крайней мере выдавали за подвох и после высылки его предсказывали «второе его пришествие во
славе его»…
— Не об Оссиане
идет теперь речь, — кричит он на нее, вскакивая как ужаленный, — а о
народных страданиях-с! Поймете ли вы это когда-нибудь, барыня?
На Западе война против современной науки представляет известные элементы духа
народного, развившиеся веками и окрепнувшие в упрямой самобытности; им вспять
идти не позволяют воспоминания: таковы, например, пиетисты в Германии, порожденные односторонностию протестантизма.
Хотя Великая предоставила Августейшему Ее внуку бессмертную
славу искоренить навеки учреждение времен несчастных, ненужное в то время, когда счастие Монарха и подданных составляет единое и когда любовь
народная вооружена мечом правосудия для наказания злых умыслов; но в царствование Екатерины одни преступники, или явные враги Ее, следственно, враги общего благоденствия, страшились пустынь Сибирских; для одних извергов отверзался сей хладный гроб живых.
Какой Монарх на троне дерзнул — так, дерзнул объявить своему народу, что
слава и власть Венценосца должны быть подчинены благу
народному; что не подданные существуют для Монархов, но Монархи для подданных?
Академия Художеств существовала в России едва ли не одним именем; Екатерина даровала ей истинное бытие, законы и права, взяв ее под личное Свое покровительство, в совершенной независимости от всех других властей; основала при ней воспитательное училище, ободряла таланты юных художников;
посылала их в отчизну Искусства, вникать в красоты его среди величественных остатков древности, там, где самый воздух вливает, кажется, в грудь чувство изящного, ибо оно есть чувство
народное; где Рафаэль, ученик древних, превзошел своих учителей, и где Микель Анджело один сравнялся с ними во всех Искусствах.
С Кантемира так это и
пошло на целое столетие: никогда почти не добирались сатирики до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, от чего происходят и развиваются общие
народные недостатки и бедствия.
Испытаны были над нею все известные средства
народной поэзии и творчества: ее поили бодрящим девясилом, обсыпали пиониею, которая унимает надхождение стени, давали нюхать майран, что в голове мозг поправляет, но ничто не помогло, и теперь ее взяли к угоднику, поспешая на первый случай, когда
пойдет самая первая сила.
Но это необходимо должно было
идти постепенно, а византийский формализм не только не содействовал улучшению
народной нравственности, но даже как будто пренебрегал им, обращая все свое внимание на внешность.
Слух, что низовцы, удаленные от ужасов московских, следственно лучше других понимающие настоящее положение дел, уже вразумленные коварством Сигизмунда, собираются восстать
народною войною на чуждых утеснителей, встревожил сих последних, и Гонсевский, вместе с другими,
посылает в Нижний Новгород Юрия Милославского для усмирения взволнованных умов.