Неточные совпадения
Пригож-румян, широк-могуч,
Рус волосом, тих говором —
Пал на́ сердце Филипп!
«Что бы у ней такое?» — пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку в гостиную. Грушенька стояла у дивана как бы все еще в испуге. Густая прядь темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и
упала на ее правое плечо, но она не заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и не узнала их.
После полудня мы как-то сбились с дороги и
попали на зверовую тропу. Она завела нас далеко в сторону. Перейдя через горный отрог, покрытый осыпями и почти лишенный растительности, мы случайно вышли
на какую-то речку. Она оказалась притоком Мутухе.
Русло ее во многих местах было завалено буреломным лесом. По этим завалам можно судить о размерах наводнений. Видно, что
на Мутухе они коротки, но чрезвычайно стремительны, что объясняется близостью гор и крутизной их склонов.
— Ах, не говорите таких ужасных слов, — перебила его Варвара Павловна, — пощадите меня, хотя… хотя ради этого ангела… — И, сказавши эти слова, Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же вернулась с маленькой, очень изящно одетой девочкой
на руках. Крупные
русые кудри
падали ей
на хорошенькое румяное личико,
на больше черные заспанные глаза; она и улыбалась, и щурилась от огня, и упиралась пухлой ручонкой в шею матери.
Прелестные
русые кудри вились и густыми локонами
падали на плечи, открывая только с боков античную белую шею; по лицу проступал легкий пушок, обозначалась небольшая раздваивающаяся бородка, и над верхней губою вились тоненькие усики.
Через минуту крючок
упал, и в растворенной двери Розанов увидел очень хорошенькую и очень чисто одетую семилетнюю девочку с кудрявой
русой головкой и с ямками
на розовых щечках.
Темно-русые волосы с сильною проседью
падали в беспорядке
на умный лоб его, рассеченный несколькими шрамами.
— Как же мне потешать тебя, государь? — спросил он, положив локти
на стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. — Мудрен ты стал
на потехи, ничем не удивишь тебя! Каких шуток не перешучено
на Руси, с тех пор как ты государишь! Потешался ты, когда был еще отроком и конем давил народ
на улицах; потешался ты, когда
на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать; потешался, когда выборные люди из Пскова пришли плакаться тебе
на твоего наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды
палить!
— Сейчас, Степан Николаич, сейчас. А ты, голубчик, процветаешь, наслаждаешься! Ну и слава богу! Куда это тебя несет теперь?.. Вот не думал, не гадал… Помнишь Баден? Эх, было житье! Кстати, Биндасова тоже ты помнишь? Представь, умер. В акцизные
попал да подрался в трактире: ему кием голову и проломили. Да, да, тяжелые подошли времена! А все же я скажу:
Русь… экая эта
Русь! Посмотри хоть
на эту пару гусей: ведь в целой Европе ничего нет подобного. Настоящие арзамасские!
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду
на братьев; я Литву
Позвал
на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех
падет не
на меня —
А
на тебя, Борис-цареубийца! —
Вперед!
Уехала Ермолова — сборы
упали. Басы исчезли. Только бенефис Вязовского сделал сбор, да и то, думается, потому, что
на один спектакль приехала любимица воронежской публики Ц. А. Райчева, спевшая в диветерсменте несколько арий из опереток. Да еще явился
на репетицию бенефиса человек небольшого роста с красиво подстриженной
русой бородкой. Он предложил спеть в дивертисменте «Баркаролу» и принес с собой мандолину и тут же прорепетировал перед артистами.
Тяжелые
русые косы
Упали на смуглую грудь,
Покрыли ей ноженьки босы,
Мешают крестьянке взглянуть.
Попали мы
на ту же дорогу, как и Европа, с той только разницей, что она во время борьбы королей с феодалами организовала городские общины, приобрела парламенты, произвела реформацию, а древняя
Русь растеряла и свои земские соборы и боярскую думу и произвела только раскольников.
Лет пять тому назад я предпринял именно такую прогулку и, расхаживая по святой
Руси,
попал в Феодосию. В то время там начинали строить мол, и, в чаянии заработать немного денег
на дорогу, я отправился
на место сооружения.
Он всё отцовское именье
Еще корнетом прокутил;
С тех пор дарами провиденья,
Как птица божия, он жил.
Он
спать, лежать привык; не ведать,
Чем будет завтра пообедать.
Шатаясь по
Руси кругом,
То
на курьерских, то верхом,
То полупьяным ремонтёром,
То волокитой отпускным,
Привык он к случаям таким,
Что я бы сам почел их вздором,
Когда бы все его слова
Хоть тень имели хвастовства.
Великий царь! Господь тебя услышал:
Твои враги разбиты в пух и прах!
Воейков я, твой Тарский воевода,
Тебе привезший радостную весть,
Что хан Кучум, свирепый царь сибирский,
На Русь восстать дерзнувший мятежом,
Бежал от нас в кровопролитной битве
И
пал от рук ногайских мурз. Сибирь,
Твоей опять покорная державе,
Тебе навек всецело бьет челом!
Но
спит народ под тяжким игом,
Боится пуль, не внемлет книгам.
О
Русь, когда ж проснешься ты
И мир
на месте беззаконных
Кумиров рабской слепоты
Увидит честные черты
Твоих героев безыменных?
— Известно что, — отвечал Артемий. — Зачал из золотой пушки
палить да вещбу говорить — бусурманское царство ему и покорилось. Молодцы-есаулы крещеный полон
на Русь вывезли, а всякого добра бусурманского столько набрали, что в лодках и положить было некуда: много в воду его пометали. Самого царя бусурманского Стенька Разин
на кол посадил, а дочь его, царевну, в полюбовницы взял. Дошлый казак был, до девок охоч.
Нашлись и такие, что образ со стены снимали, заверяя, что Доронин
попал в полон к трухменцам, продан был в Хиву и там, будучи в приближении у царя, опоил его сонным зельем, обокрал казначейство и с басурманскими деньгами
на Русь вышел…
А может быть, столкнет его судьба с хорошим человеком, — есть они
на Руси и в рясах, и в пиджаках, и в посконных рубахах; прожжет его этот человек огненным словом, ужасом наполнит за его скотскую жизнь и раскроет перед ним новый мир, где легки земные скорби, где молитвенный восторг, свет и бог. И покорно понесет просветленный человек темную свою жизнь. Что она теперь для него? Чуждое бремя,
на короткий только срок возложенное
на плечи. Наступит час — и
спадет бремя, и придет светлое освобождение.
Случай, устроивший странную судьбу мою, быть может, совершенно исключительный, но полоса смятений
на Руси еще далеко не прошла: она, может быть, только едва в начале, и к тому времени, когда эти строки могут
попасть в руки молодой русской девушки, готовящейся быть подругой и матерью, для нее могут потребоваться иные жертвы, более серьезные и тягостные, чем моя скромная и безвестная жертва: такой девушке я хотела бы сказать два слова, ободряющие и укрепляющие силой моего примера.
Есть или, по крайней мере, были у нас
на Руси сострадательные барышни, одну из каковых автор вспоминает в эту минуту: в ее девической комнате постоянно можно было найти какую-нибудь калечку;
на окне, например, сидел цыпленок с переломленною, перевязанною в лубок ногой; в шляпной коробке помещался гадостный больной котенок; под комодом прыгал
на нитке упавший из гнезда желтоносый галчонок: все это подбиралось сюда откуда
попало и воспитывалось здесь до поправления сил, без всякого расчета
на чью бы то ни было благодарность.
Фельдшер с санитарами суетился вокруг койки;
на койке лежал плотный мужик лет сорока, с
русой бородой и наивным детским лицом. Это был ломовой извозчик, по имени Игнат Ракитский. «Схватило» его
на базаре всего три часа назад, но производил он очень плохое впечатление, и пульс уже трудно было нащупать. Работы предстояло много. Не менее меня утомленного фельдшера я послал
спать и сказал, что разбужу его
на смену в два часа ночи, а сам остался при больном.
На лицо его
падало довольно свету из окна передней, — лицо моложаво-обрюзглое, овальное, бритое, кроме длинных и тонких усов; что-то актерское было в этом лице, в глазах с опухлыми веками, в прямом коротком носе, в гримасе рта. Он один во всем городе вставлял в левый глаз монокль. Темно-русые волосы заметно редели
на голове.
— Не в этом дело! — ослабшим голосом возразил Аршаулов, и руки его
упали сразу
на костлявые бедра. — Не в этом дело!.. Теперь в воздухе что-то такое… тлетворное, под обличьем искания высшей истины. Не суетным созерцанием нам жить
на свете, особливо у нас,
на Руси-матушке, а нервами и кровью, правдой и законом, скорбью и жалостью к черной массе, к ее невежеству, нищете и рабской забитости. Вот чем!..
— Немало стою здесь, а только и слышу в речи твоей: Иоанн, да Ахмат, да Софья и опять Ахмат да Иоанн. Не трунишь ли над старыми грехами моими?.. Крыться не хочу, было время, и я оплошал, оробел, сам не знаю как. Кто этому теперь поверит? Правду молвить, и было чего бояться! В один час мог потерять, что улаживал годами и что замышлял для
Руси на несколько веков. Господь выручил. Но… по нашей пословице, кто старое помянет, тому глаз вон. Оправь меня в этом деле перед немцем.
Спи здорово, Аристотель!
Темно-русые, с сильною проседью волосы в беспорядке
падали на умный лоб с несколькими рассеченными шрамами — почетным украшением воина.
— Да, да, таки с того времени, как появилась
на Руси сестра моя София Фоминишна, вы и свет божий взвидели, татары от вас побежали, Новгород
пал, Москва стала походить
на город; с того времени Иван Васильевич сам поумылся…
Глаша была, что называется, король-девка, высокая, статная, красивая, с лицом несколько бледным и истомленным и с большими темно-синими глазами.
Русая коса толстым жгутом
падала на спину. В своем убогом наряде она казалась франтовато одетой, во всех движениях ее была прирожденная кошачья грация и нега.
Мне это с трусости моей все кажется, что нам повсюду расставлены ехидство, ковы, сети; что
на погубление
Руси где-то слагаются цифровые универсалы… что мы в тяготе очес проспали пробуждение
Руси… и вот она встала и бредет, куда
попало… и гласа нашего не слушает, зане гласа нашего не ведает…