Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто
попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые
люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
— Положим, какой-то неразумный ridicule [смешное]
падает на этих
людей, но я никогда не видел в этом ничего, кроме несчастия, и всегда сочувствовал ему», сказал себе Алексей Александрович, хотя это и было неправда, и он никогда не сочувствовал несчастиям этого рода, а тем выше ценил себя, чем чаще были примеры жен, изменяющих своим мужьям.
Что ж? умереть так умереть! потеря для мира небольшая; да и мне самому порядочно уж скучно. Я — как
человек, зевающий
на бале, который не едет
спать только потому, что еще нет его кареты. Но карета готова… прощайте!..
Потому что пора наконец дать отдых бедному добродетельному
человеку, потому что праздно вращается
на устах слово «добродетельный
человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного
человека, и нет писателя, который бы не ездил
на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни
попало; потому что изморили добродетельного
человека до того, что теперь нет
на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного
человека; потому что не уважают добродетельного
человека.
Зачем же выставлять напоказ бедность нашей жизни и наше грустное несовершенство, выкапывая
людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что ж делать, если такого свойства сочинитель, и так уже заболел он сам собственным несовершенством, и так уже устроен талант его, чтобы изображать ему бедность нашей жизни, выкапывая
людей из глуши, из отдаленных закоулков государства! И вот опять
попали мы в глушь, опять наткнулись
на закоулок.
Счастливым или несчастливым случаем
попал он в такое училище, где был директором
человек, в своем роде необыкновенный, несмотря
на некоторые причуды.
Все подымалось и разбегалось, по обычаю этого нестройного, беспечного века, когда не воздвигали ни крепостей, ни замков, а как
попало становил
на время соломенное жилище свое
человек.
Бешеную негу и упоенье он видел в битве: что-то пиршественное зрелось ему в те минуты, когда разгорится у
человека голова, в глазах все мелькает и мешается, летят головы, с громом
падают на землю кони, а он несется, как пьяный, в свисте пуль в сабельном блеске, и наносит всем удары, и не слышит нанесенных.
А мы вот лучше покажем им, что такое
нападать на безвинных
людей.
Полюбовавшись, Бульба пробирался далее по тесной улице, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло свое, и
людьми всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, которое было похоже
на ярмарку и которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять да
палить из ружей.
— Мы ошвартовались у дамбы, — сказал он. — Пантен послал узнать, что вы хотите. Он занят:
на него
напали там какие-то
люди с трубами, барабанами и другими скрипками. Вы звали их
на «Секрет»? Пантен просит вас прийти, говорит, у него туман в голове.
Затем, немедленно и чуть не вслух, прошепталаРаскольникову, что действительно странно было бы уважаемому и солидному
человеку, как Петр Петрович,
попасть в такую «необыкновенную компанию», несмотря даже
на всю его преданность ее семейству и
на старую дружбу его с ее папенькой.
А опричь него в распивочной
на ту пору был всего один
человек посторонний, да еще
спал на лавке другой, по знакомству, да двое наших мальчишков-с.
— Как
попали! Как
попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего
человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и
попали в руки, как он показал. Наступил
на коробку и поднял!
Вы меня, помнится, вчера упрекнули в недостатке серьезности, — продолжал Аркадий с видом
человека, который вошел в болото, чувствует, что с каждым шагом погружается больше и больше, и все-таки спешит вперед, в надежде поскорее перебраться, — этот упрек часто направляется…
падает…
на молодых
людей, даже когда они перестают его заслуживать; и если бы во мне было больше самоуверенности…
— Пожалуй; только ты не смотри
на меня: всякого
человека лицо глупо, когда он
спит.
На людей, которые шли впереди,
падали узорные тени каштанов.
В пекарне колебался приглушенный шумок, часть плотников укладывалась
спать на полу, Григорий Иванович влез
на печь, в приямке подогревали самовар, несколько
человек сидело за столом, слушая сверлящий голос.
Диомидов вертел шеей, выцветшие голубые глаза его смотрели
на людей холодно, строго и притягивали внимание слушателей, все они как бы незаметно ползли к ступенькам крыльца,
на которых, у ног проповедника, сидели Варвара и Кумов, Варвара — глядя в толпу, Кумов — в небо, откуда
падал неприятно рассеянный свет, утомлявший зрение.
В круге
людей возникло смятение, он спутался, разорвался, несколько фигур отскочили от него, две или три
упали на пол; к чану подскочила маленькая, коротковолосая женщина, — размахивая широкими рукавами рубахи, точно крыльями, она с невероятной быстротою понеслась вокруг чана, вскрикивая голосом чайки...
Этот звериный крик, испугав
людей, снова заставил их бежать, бежал и Самгин, видя, как
люди, впереди его,
падая на снег, брызгают кровью.
Свет
падал на непокрытые головы, было много лысых черепов, похожих
на картофель, орехи и горошины, все они были меньше естественного, дневного объема и чем дальше, тем заметнее уменьшались, а еще дальше
люди сливались в безглавое и бесформенное черное.
Алина выплыла
на сцену маленького, пропыленного театра такой величественно и подавляюще красивой, что в темноте зала проплыл тихий гул удивления, все
люди как-то покачнулись к сцене, и казалось, что
на лысины мужчин,
на оголенные руки и плечи женщин
упала сероватая тень. И чем дальше, тем больше сгущалось впечатление, что зал, приподнимаясь, опрокидывается
на сцену.
Люди судорожно извивались, точно стремясь разорвать цепь своих рук; казалось, что с каждой секундой они кружатся все быстрее и нет предела этой быстроте; они снова исступленно кричали, создавая облачный вихрь, он расширялся и суживался, делая сумрак светлее и темней; отдельные фигуры, взвизгивая и рыча, запрокидывались назад, как бы стремясь
упасть на пол вверх лицом, но вихревое вращение круга дергало, выпрямляло их, — тогда они снова включались в серое тело, и казалось, что оно, как смерч, вздымается вверх выше и выше.
Круг пошел медленнее, шум стал тише, но
люди падали на пол все чаще, осталось
на ногах десятка два; седой, высокий
человек, пошатываясь, встал
на колени, взмахнул лохматой головою и дико, яростно закричал...
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем
на площади: из улиц торопливо выходят, выбегают
люди;
попадая в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют в памяти знакомое, вычитанное из книг, подслушанное в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Самгин, оглушенный, стоял
на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще
падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул
на себя медвежью полость; мелькали
люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились в полукруг; несколько
человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
Держа в руках чашку чая, Варвара слушала ее почтительно и с тем напряжением, которое является
на лице
человека, когда он и хочет, но не может
попасть в тон собеседника.
— Интересный
человек! Конечно,
попадет на вешалку. Уж
попадет… Тебе, наверное, дико будет услышать это, а я — пристрастна к таким
людям.
На улице густо
падал снег, поглощая
людей, лошадей; белый пух тотчас осыпал шапочку Варвары, плечи ее, ослепил Самгина. Кто-то сильно толкнул его.
Приглаживая щеткой волосы, он протянул Самгину свободную руку, потом, закручивая эспаньолку, спросил о здоровье и швырнул щетку
на подзеркальник, свалив
на пол медную пепельницу, щетка
упала к ногам толстого
человека с желтым лицом, тот ожидающим взглядом посмотрел
на Туробоева, но, ничего не дождавшись, проворчал...
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно
падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет московских студентов в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол
на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча
людей всех сословий стоит
на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже, царя храни», кричит ура.
Не торопясь отступала плотная масса рабочих,
люди пятились, шли как-то боком, грозили солдатам кулаками, в руках некоторых все еще трепетали белые платки; тело толпы распадалось, отдельные фигуры, отскакивая с боков ее, бежали прочь,
падали на землю и корчились, ползли, а многие ложились
на снег в позах безнадежно неподвижных.
— Здравствуйте, — сказал Диомидов, взяв Клима за локоть. — Ужасный какой город, — продолжал он, вздохнув. — Еще зимой он пригляднее, а летом — вовсе невозможный. Идешь улицей, и все кажется, что сзади
на тебя лезет,
падает тяжелое. А
люди здесь — жесткие. И — хвастуны.
Выцветшее, тусклое солнце мертво торчало среди серенькой овчины облаков, освещая десятка полтора разнообразно одетых
людей около баррикады, припудренной снегом; от солнца
на них
падали беловатые пятна холода, и
люди казались так же насквозь продрогшими, как чувствовал себя Самгин.
Вот она заговорила, но в топоте и шуме голосов ее голос был не слышен, а круг снова разрывался,
люди, отлетая в сторону, шлепались
на пол с мягким звуком, точно подушки, и лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все
падали один за другим или, протянув руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили в сторону и там тоже бессильно валились с ног, точно подрубленные.
В том, что говорили у Гогиных, он не услышал ничего нового для себя, — обычная разноголосица среди
людей, каждый из которых боится порвать свою веревочку, изменить своей «системе фраз». Он привык думать, что хотя эти
люди строят мнения
на фактах, но для того, чтоб не считаться с фактами. В конце концов жизнь творят не бунтовщики, а те, кто в эпохи смут накопляют силы для жизни мирной. Придя домой, он записал свои мысли, лег
спать, а утром Анфимьевна, в платье цвета ржавого железа, подавая ему кофе, сказала...
Пол вокруг солдата был завален пулеметами, лентами к ним, коробками лент, ранцами, винтовками, связками амуниции, мешками, в которых спрятано что-то похожее
на булыжники или арбузы. Среди этого хаоса вещей и
на нем
спали, скорчившись, солдаты,
человек десять.
Самгин вышел
на улицу и тотчас же
попал в группу
людей, побитых в драке, — это было видно по их одежде и лицам. Один из них крикнул...
Шаги
людей на улице стали как будто быстрей. Самгин угнетенно вышел в столовую, — и с этой минуты жизнь его надолго превратилась в сплошной кошмар.
На него наткнулся Кумов; мигая и приглаживая красными ладонями волосы, он встряхивал головою, а волосы рассыпались снова,
падая ему
на щеки.
Когда он возвратился домой, жена уже
спала. Раздеваясь, он несколько раз взглянул
на ее лицо, спокойное, даже самодовольное лицо
человека, который, сдерживая улыбку удовольствия, слушает что-то очень приятное ему.
В другой раз он
попал на дело, удивившее его своей анекдотической дикостью.
На скамье подсудимых сидели четверо мужиков среднего возраста и носатая старуха с маленькими глазами, провалившимися глубоко в тряпичное лицо.
Люди эти обвинялись в убийстве женщины, признанной ими ведьмой.
Самгин видел, как лошади казаков, нестройно, взмахивая головами, двинулись
на толпу, казаки подняли нагайки, но в те же секунды его приподняло с земли и в свисте, вое, реве закружило, бросило вперед, он ткнулся лицом в бок лошади,
на голову его
упала чья-то шапка, кто-то крякнул в ухо ему, его снова завертело, затолкало, и наконец, оглушенный, он очутился у памятника Скобелеву; рядом с ним стоял седой
человек, похожий
на шкаф, пальто
на хорьковом мехе было распахнуто, именно как дверцы шкафа, показывая выпуклый, полосатый живот; сдвинув шапку
на затылок,
человек ревел басом...
Бесконечную речь его пресек Диомидов, внезапно и бесшумно появившийся в дверях, он мял в руках шапку, оглядываясь так, точно
попал в незнакомое место и не узнает
людей. Маракуев очень, но явно фальшиво обрадовался, зашумел, а Дьякон, посмотрев
на Диомидова через плечо, произнес, как бы ставя точку...
Круг все чаще разрывался,
люди падали, тащились по полу, увлекаемые вращением серой массы, отрывались, отползали в сторону, в сумрак; круг сокращался, — некоторые, черпая горстями взволнованную воду в чане, брызгали ею в лицо друг другу и, сбитые с ног,
падали.
Упала и эта маленькая неестественно легкая старушка, — кто-то поднял ее
на руки, вынес из круга и погрузил в темноту, точно в воду.
И все-таки он был поражен, даже растерялся, когда, шагая в поредевшем хвосте толпы, вышел
на Дворцовую площадь и увидал, что
люди впереди его становятся карликами. Не сразу можно было понять, что они
падают на колени,
падали они так быстро, как будто невидимая сила подламывала им ноги. Чем дальше по направлению к шоколадной массе дворца, тем более мелкими казались обнаженные головы
людей; площадь была вымощена ими, и в хмурое, зимнее небо возносился тысячеголосый рев...
Все
люди за столом сдвинулись теснее, некоторые встали, ожидающе глядя
на его благородие. Клим Иванович Самгин уверенно и властно заявил, что завтра он сделает все, что возможно, а сейчас он хотел бы отдохнуть, он плохо
спал ночь, и у него разбаливается голова.
Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы
на головах
людей, ветер гнал белые облака,
на людей падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин.
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как
на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве, толстая лошадь вырвалась
на правую сторону реки,
люди стали швырять в нее комьями снега, а она топталась
на месте, встряхивая головой; с морды ее
падала пена.
Через полчаса он сидел во тьме своей комнаты, глядя в зеркало, в полосу света, свет
падал на стекло, проходя в щель неприкрытой двери, и показывал половину
человека в ночном белье, он тоже сидел
на диване, согнувшись, держал за шнурок ботинок и раскачивал его, точно решал — куда швырнуть?