Неточные совпадения
Другой. Где уж жива! Высоко бросилась-то: тут обрыв, да, должно быть,
на якорь
попала, ушиблась, бедная! А точно, ребяты, как
живая! Только
на виске маленькая ранка, и одна только, как есть одна, капелька крови.
— Посмотри, — сказал вдруг Аркадий, — сухой кленовый лист оторвался и
падает на землю; его движения совершенно сходны с полетом бабочки. Не странно ли? Самое печальное и мертвое — сходно с самым веселым и
живым.
Потом мало-помалу место
живого горя заступило немое равнодушие. Илья Ильич по целым часам смотрел, как
падал снег и наносил сугробы
на дворе и
на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван.
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и
спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то
живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него
на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это
на большую дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали
живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал
на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки
спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
Райский с трудом представлял себе, как
спали на этих катафалках: казалось ему, не уснуть
живому человеку тут. Под балдахином вызолоченный висящий купидон, весь в пятнах, полинявший, натягивал стрелу в постель; по углам резные шкафы, с насечкой из кости и перламутра.
«Вот если бы я знала, что я в
живых останусь и опять в порядочные барышни
попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри
на себя».
— И не злодей, а привычка у тебя пакостная; не можешь видеть, где плохо лежит. Ну, да будет. Жаль, брат, мне тебя, а
попадешь ты под суд — верное слово говорю. Эй, кто там! накрывайте
живее на стол!
— Я выпустила его, — сказала она, испугавшись и дико осматривая стены. — Что я стану теперь отвечать мужу? Я пропала. Мне
живой теперь остается зарыться в могилу! — и, зарыдав, почти
упала она
на пень,
на котором сидел колодник. — Но я спасла душу, — сказала она тихо. — Я сделала богоугодное дело. Но муж мой… Я в первый раз обманула его. О, как страшно, как трудно будет мне перед ним говорить неправду. Кто-то идет! Это он! муж! — вскрикнула она отчаянно и без чувств
упала на землю.
Затем следует Вторая
Падь, в которой шесть дворов. Тут у одного зажиточного старика крестьянина из ссыльных живет в сожительницах старуха, девушка Ульяна. Когда-то, очень давно, она убила своего ребенка и зарыла его в землю,
на суде же говорила, что ребенка она не убила, а закопала его
живым, — этак, думала, скорей оправдают; суд приговорил ее
на 20 лет. Рассказывая мне об этом, Ульяна горько плакала, потом вытерла глаза и спросила: «Капустки кисленькой не купите ли?»
В этих словах сказывалось ворчанье дворовой собаки
на волчью стаю, и Карачунский только пожал плечами. А вид у рабочих был некрасив — успели проесть летние заработки и отощали. По старой привычке они снимали шапки, но глаза смотрели угрюмо и озлобленно. Карачунский являлся для них
живым олицетворением всяческих промысловых бед и
напастей.
— Дураки вы все, вот что… Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя…
На волос не боюсь и все приму
на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, — ну и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить… Вон Марья из-за родителя в перестарки
попала, а Феня это и обмозговала:
живой человек о
живом и думает. Так прямо и объясню родителю… Мне что, я его вот
на эстолько не боюсь!..
Разыскал я, наконец, и Смита, а он вдруг и умри. Я даже
на него живого-то и не успел посмотреть. Тут, по одному случаю, узнаю я вдруг, что умерла одна подозрительная для меня женщина
на Васильевском острове, справляюсь — и
нападаю на след. Стремлюсь
на Васильевский, и, помнишь, мы тогда встретились. Много я тогда почерпнул. Одним словом, помогла мне тут во многом и Нелли…
Живой огонь брильянтов, цветные искры рубинов и сапфиров, радужный, жирный блеск жемчуга, молочная теплота большого
опала — все это притягивало теперь ее взгляд с магической силой, и она продолжала смотреть
на разбросанные сокровища, как очарованная.
Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так тепло, так тепло, как
на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть! «Посижу здесь и пойду опять посмотреть
на куколок, — подумал, мальчик и усмехнулся, вспомнив про них, — совсем как
живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я
сплю, ах, как тут
спать хорошо!»
Я от страха даже мало
на землю не
упал, но чувств совсем не лишился, и ощущаю, что около меня что-то
живое и легкое, точно как подстреленный журавль, бьется и вздыхает, а ничего не молвит.
Разносчик, идя по улице с лоханью
на голове и поворачиваясь во все стороны, кричал: «Лососина, рыба
живая!», а другой, шедший по тротуару, залился, как бы вперебой ему, звончайшим тенором: «Огурчики зеленые!» Все это было так знакомо и так противно, что Калинович от досады плюнул и чуть не
попал на шляпу проходившему мимо чиновнику.
Как-то раз М.М. Чемоданов принес рисунок
на первую страницу: у ворот дома
на скамейке, освещенный керосиновым фонарем (тогда так освещалась вся Москва),
спит и сладко улыбается дворник. Мы все расхохотались:
живой портрет императора Александра III!
Хаджи-Мурат вспомнил свою мать, когда она, укладывая его
спать с собой рядом, под шубой,
на крыше сакли, пела ему эту песню, и он просил ее показать ему то место
на боку, где остался след от раны. Как
живую, он видел перед собой свою мать — не такою сморщенной, седой и с решеткой зубов, какою он оставил ее теперь, а молодой, красивой и такой сильной, что она, когда ему было уже лет пять и он был тяжелый, носила его за спиной в корзине через горы к деду.
Возводи человека
на высоту разума, чтобы он, оглядевшись, нашёл себе дело по сердцу, а не суй его клином куда
попало, он хоша плох, да —
живой, это ему больно!
Он зарычал, отшвырнул её прочь, бросился в сени, спрыгнул с крыльца и, опрокинувшись всем телом
на Максима, сбил его с ног,
упал и молча замолотил кулаками по крепкому телу, потом, оглушённый ударом по голове, откатился в сторону, тотчас вскочил и, злорадно воя, стал пинать ногами в чёрный
живой ком, вертевшийся по двору.
Разговор обыкновенно начинался жалобою Глафиры Львовны
на свое здоровье и
на бессонницу; она чувствовала в правом виске непонятную,
живую боль, которая переходила в затылок и в темя и не давала ей
спать.
На меня
напала непонятная жестокость… Я молча повернулся, хлопнул дверью и ушел к себе в комнату. Делать я ничего не мог. Голова точно была набита какой-то кашей. Походив по комнате, как зверь в клетке, я улегся
на кушетке и пролежал так битый час. Кругом стояла мертвая тишина, точно «Федосьины покровы» вымерли поголовно и
живым человеком остался я один.
— Да ты дьявол, что ли?!. — ревел Гордей Евстратыч
на это дружеское приглашение. — Жилы хочешь тянуть из
живого человека?!. Ободрал как липку, а теперь зубы заговаривать… Нет, шабаш, не
на таковского
напал. Будет нам дураков-то валять, тоже не левой ногой сморкаемся!..
Счастливцев. Думает здесь попользоваться чем-нибудь от тетушки. Уж просил бы прямо
на бедность; так, видишь, стыдно. Давеча оплошал, не удалось зажать деньги-то; вот теперь
на меня за это бесится. Самой низкой души человек! В карты давеча играл с гимназистом, заманивал его. Уж я ушел от них; обыграет его, думаю, отнимет деньги да еще прибьет. Да так и будет; ему это не впервой! Он убьет кого-нибудь, с ним в острог
попадешь. Вся ухватка-то разбойничья — Пугачев
живой.
Вы, князья Мстислав и буй Роман!
Мчит ваш ум
на подвиг мысль
живая,
И несетесь вы
на вражий стан,
Соколом ширяясь сквозь туман,
Птицу в буйстве одолеть желая.
Вся в железе княжеская грудь,
Золотом шелом латинский блещет,
И повсюду, где лежит ваш путь,
Вся земля от тяжести трепещет.
Хинову вы били и Литву;
Деремела, половцы, ятвяги,
Бросив копья,
пали на траву
И склонили буйную главу
Под мечи булатные и стяги.
Фома любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и щетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают друг
на друга, смеются, кричат,
падают, — всюду текут струи воды, и
живой шум людей сливается с ее веселым плеском.
Шум, вой, смех, пьяные крики, азартный спор слышит Фома; песни и плач носятся над огромной, суетливой кучей
живых человеческих тел, стесненных в яме; они ползают, давят друг друга, вспрыгивают
на плечи один другому, суются, как слепые, всюду наталкиваются
на подобных себе, борются и,
падая, исчезают из глаз.
Без шуток говорю: было
живое предание, что они поднимались со всем экипажем и пассажирами под облака и летели в вихре, пока наступало время
пасть на землю, чтобы дать Дон-Кихоту случай защитить обиженного или самому спрятаться от суда и следствия.
Бегушев первый вошел в комнату умершей. Точно
живой лежал маленький труп Елизаветы Николаевны. Бегушев взял ее руку; но та уже начала холодеть. Граф
упал на колени перед трупом.
Ах как много цветов! И все они тоже улыбаются. Обступили кругом Аленушкину кроватку, шепчутся и смеются тоненькими голосками. Алые цветочки, синие цветочки, желтые цветочки, голубые, розовые, красные, белые, — точно
на землю
упала радуга и рассыпалась
живыми искрами, разноцветными огоньками и веселыми детскими глазками.
Наутро город встал как громом пораженный, потому что история приняла размеры странные и чудовищные.
На Персональной улице к полудню осталось в
живых только три курицы, в крайнем домике, где снимал квартиру уездный фининспектор, но и те издохли к часу дня. А к вечеру городок Стекловск гудел и кипел, как улей, и по нем катилось грозное слово «мор». Фамилия Дроздовой
попала в местную газету «Красный боец» в статье под заголовком: «Неужели куриная чума?», а оттуда пронеслось в Москву.
— Православный… От дубинщины бежал из-под самого монастыря, да в лапы к Гарусову и
попал. Все одно помирать: в медной горе али здесь
на цепи…
Живым и ты не уйдешь. В горе-то к тачке
на цепь прикуют… Может, ты счастливее меня будешь… вырвешься как ни
на есть отседова… так в Черном Яру повидай мою-то женишку… скажи ей поклончик… а ребятенки… ну,
на миру сиротами вырастут: сирота растет — миру работник.
Опять Арефа очутился в узилище, — это было четвертое по счету. Томился он в затворе монастырском у игумена Моисея, потом сидел в Усторожье у воеводы Полуекта Степаныча, потом
на Баламутском заводе, а теперь
попал в рудниковую тюрьму. И все напрасно… Любя господь наказует, и нужно любя терпеть. Очень уж больно дорогой двоеданы проклятые колотили: места
живого не оставили. Прилег Арефа
на соломку, сотворил молитву и восплакал. Лежит, молится и плачет.
— Теперь небось
на всем клину души
живой нет, все
спит, а я… и устали
на меня нет».
Твоя слеза
на труп безгласный
Живой росой не
упадет:
Она лишь взор туманит ясный,
Ланиты девственные жжет!
Новое строится не так легко, как разрушается старое, и защищать не так легко, как
нападать; потому очень может быть, что мнение о сущности прекрасного, кажущееся мне справедливым, не для всех покажется удовлетворительным; но если эстетические понятия, выводимые из господствующих ныне воззрений
на отношения человеческой мысли к
живой действительности, еще остались в моем изложении неполны, односторонни или шатки, то это, я надеюсь, недостатки не самых понятий, а только моего изложения.
Волосы даже
на ней все
спалили, косу обрезали, а
на теле
живого места не оставили.
Тригорин. Ему не везет. Все никак не может
попасть в свой настоящий тон. Что-то странное, неопределенное, порой даже похожее
на бред. Ни одного
живого лица.
— Я исполнил все, что ты приказал, царь, — сказал этот человек. — Я поставил труп старика у дерева и дал каждому из братьев их луки и стрелы. Старший стрелял первым.
На расстоянии ста двадцати локтей он
попал как раз в то место, где бьется у
живого человека сердце.
Я так задумался, что вздрогнул, когда услыхал этот вопрос. Рука с палитрой опустилась; пола сюртука
попала в краски и вся вымазалась; кисти лежали
на полу. Я взглянул
на этюд; он был кончен, и хорошо кончен: Тарас стоял
на полотне, как
живой.
Я
упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобы не видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому, как к месту спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце, чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел
живую Анну… и морфию…
Живая моя живуличка все так и просится
на живое стуличко и с моих колен, когда не
спит, мало и сходит.
От танцев щечки ее разгорелись; шелковая мантилья
спала и открыла полную, белую шею и грудь; черные глазки разгорелись еще
живее, роскошные волосы, распустившиеся кудрями,
падали на плечи и
на лоб.
Перед оставшимися
на поле вдруг сформировалась новая
живая и страшная картина: бревно сшибло сошки и весь замет, за которым скрывался в секрете Флегонт, а потом, перескочив через него, оно ткнулось и закопалось другим концом в дальнем сугробе; Сганарель тоже не терял времени. Перекувыркнувшись три или четыре раза, он прямо
попал за снежный валик Храпошки…
— Нет, не убил, — с вздохом облегчения, как будто весь рассказ лежал
на нем тяжелым бременем, произнес Кругликов. — По великой ко мне милости господней выстрелы-то оказались слабые, и притом в мягкие части-с…
Упал он, конечно, закричал, забарахтался, завизжал… Раиса к нему кинулась, потом видит, что он
живой, только ранен, и отошла. Хотела ко мне подойти… «Васенька, говорит, бедный… Что ты наделал?..» — потом от меня… кинулась в кресло и заплакала.
«Дожди-ик? А еще называетесь бродяги! Чай, не размокнете. Счастлив ваш бог, что я раньше исправника вышел
на крылечко, трубку-то покурить. Увидел бы ваш огонь исправник, он бы вам нашел место, где обсушиться-то… Ах, ребята, ребята! Не очень вы, я вижу, востры, даром, что Салтанова поддели, кан-нальи этакие! Гаси
живее огонь да убирайтесь с берега туда вон, подальше, в
падь. Там хоть десять костров разводи, подлецы!»
Возбуждение улеглось, исчезли отрывки мыслей, и оставалась только тоска. Петров лег
на, постель, и тоска, как
живая, легла ему
на грудь, впилась в сердце и замерла. И так лежали они в неразрывном безумном союзе, а за стеклом быстро
падали тяжелые крупные капли, и светло было.
Не помню, в который раз, но мне казалось, что я
попал в детскую в первый раз и в первый раз увидел, что моя девочка сидит вот с этой самой куклой
на руках, улыбается и что то наговаривает ей бессвязное и любовное, как
живому человеку.
Матвей пошатнулся, и лицо его в одно мгновение стало спокойным, равнодушным; Яков, тяжело дыша, возбужденный и испытывая удовольствие оттого, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как
живая, не давал ему
упасть и несколько раз (это он помнил очень хорошо) указал Аглае пальцем
на утюг, и только когда полилась по его рукам кровь и послышался громкий плач Дашутки, и когда с шумом
упала гладильная доска и
на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал чувствовать злобу и понял, что произошло.