Неточные совпадения
Нужно тебе знать, что он мошенник и в его лавке ничего нельзя брать: в вино мешает всякую дрянь: сандал, жженую пробку и даже бузиной, подлец, затирает; но зато уж если вытащит из дальней комнатки, которая
называется у него особенной, какую-нибудь бутылочку — ну
просто, брат, находишься в эмпиреях.
Они помчали нас сначала по предместьям, малайскому, индийскому и китайскому. Малайские жилища —
просто сквозные клетки из бамбуковых тростей, прикрытые сухими кокосовыми листьями, едва достойные
называться сараями, на сваях, от сырости и от насекомых тоже. У китайцев побогаче — сплошные ряды домов в два этажа: внизу лавки и мастерские, вверху жилье с жалюзи. Индийцы живут в мазанках.
Бойкая жизнь Поволжья
просто ошеломила Галактиона. Вот это,
называется, живут вовсю. Какими капиталами ворочают, какие дела делают!.. А здесь и развернуться нельзя: все гужом идет. Не ускачешь далеко. А там и чугунка и пароходы. Все во-время, на срок. Главное, не ест перевозка, — нет месячных распутиц, весенних и осенних, нет летнего ненастья и зимних вьюг, — везде скатертью дорога.
Местами виднеются круглые пятна или длинные косы жидкой грязи и довольно большие лужи, иногда красноватые: в последнем случае болота
называются ржавыми или
просто ржавчинами.
Оттого и вся эта местность
называлась Ямской слободой, или
просто Ямской, Ямками, или, еще короче, Ямой.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно, что далеко кулику до Петрова дня; так себе,
просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно, что кругом происходит; зато познается, что самый забитый, последний человек есть тоже человек и
называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
Брали под руки дам и по порядку обходили рестораны. В одном завтракали, в другом
просто ели, в третьем спрашивали для себя пива, а дамам"граниту". Когда ели, то Захар Иваныч неизменно спрашивал у Старосмыслова: а как это кушанье по-латыни
называется? — и Федор Сергеич всегда отвечал безошибочно.
— Теперь довольно, — сказал посол и поклонился Паше. Паша сделал то же самое. — О великий батырь Буздыхан и Кисмет, — сказал посол, — мой владыко, сын солнца, брат луны, повелитель царей, жалует тебе орден великого Клизапомпа и дает тебе новый важный титул. Отныне ты будешь
называться не
просто Берди-Паша, а торжественно: Халда, Балда, Берди-Паша. И знай, что четырехстворчатое имя считается самым высшим титулом в Ниневии. В знак же твоего величия дарую тебе два драгоценных камня: желчный и мочевой.
— Ах, от души, от всей души желаю вам удачи… — пылко отозвалась Ольга и погладила его руку. — Но только что же это такое? Сделаетесь вы известным автором и загордитесь. Будете вы уже не нашим милым, славным, добрым Алешей или
просто юнкером Александровым, а станете
называться «господин писатель», а мы станем глядеть на вас снизу вверх, раскрыв рты.
Он
просто называется выкупом и идет семье невесты.
— Я вам это дело так обделаю, — говорил он, совершенно забыв о случившемся, — я такую одну штуку знаю, что
просто ни один, ну, самый"что
называется", и тот не решится… а я решусь!
— Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только что не город, а гора, и на ней — монастырь. Боле ничего.
Называется: святая гора Афон, такие картинки есть, старик торговал ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего. Города у них неказисты, а вот деревни — другое дело! Бабы тоже, ну, бабы
просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался там, — как бишь ее звали?
— Погоди. Я тебя обещал есть выучить… Дело
просто. Это
называется бутерброд, стало быть, хлеб внизу а печенка сверху. Язык — орган вкуса. Так ты вот до сей поры зря жрал, а я тебя выучу, век благодарен будешь, а других уму-разуму научишь. Вот как: возьми да переверни, клади бутерброд не хлебом на язык, а печенкой. Ну-ка!
А нам, напротив, показалось, что в нем
просто дается нам утрировка того, что у некоторых писателей
называется «широтою русской натуры».
— Как что! чудак ты! Да
просто возьмут да и скажут: мы, скажут, сделали удовольствие, обложили себя, что
называется, вплотную, а теперь, дескать, и вы удовольствие сделайте!
— Что это, батюшка Владимир Андреич? Да я-то на что? Худа ли, хороша ли, все-таки сваха. В этом-то теперь и состоит мое дело, чтобы все было прилично: на родных-то нечего надеяться. Перепетуя Петровна вышла гадкая женщина,
просто ехидная: я только говорить не хочу, а много я обид приняла за мое что
называется расположение.
В заключение портрета скажу, что он
назывался Григорий Александрович Печорин, а между родными
просто Жорж, на французский лад, и что притом ему было 23 года, — и что у родителей его было 3 тысячи душ в Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, — последнее я прибавляю, чтоб немного скрасить его наружность во мнении строгих читателей! — виноват, забыл включить, что Жорж был единственный сын, не считая сестры, 16-летней девочки, которая была очень недурна собою и, по словам маменьки (папеньки уж не было на свете), не нуждалась в приданом и могла занять высокую степень в обществе, с помощию божией и хорошенького личика и блестящего воспитания.
Дочь этого госпо<дина> Р*
называлась тогда
просто Верочка.
Из пяти женщин, живших с Голованом, три были его сестры, одна мать, а пятая
называлась Павла, или, иногда, Павлагеюшка. Но чаще ее называли «Голованов грех». Так я привык слышать с детства, когда еще даже и не понимал значения этого намека. Для меня эта Павла была
просто очень ласковою женщиною, и я как сейчас помню ее высокий рост, бледное лицо с ярко-алыми пятнами на щеках и удивительной черноты и правильности бровями.
Верхний этаж в доме
назывался чистой, или благородной половиной и хоромами, нижнему же, где хозяйничала тетушка Татьяна Ивановна, было присвоено название торговой, стариковской, или
просто бабьей половины.
Да. Так вот. Давеча я вам
назвался бывшим студентом, но это все неправда.
Просто увидел, что вы — человек интеллигентный, и думаю: он всего скорее клюнет на студента. И стрельнул. Но вы обошлись со мной по-благородному, и потому я с вами буду совершенно откровенно… Был я в университете только один раз в жизни, и то на археологическом съезде, когда служил репортером в газете. Был, не утаю, сильно намочившись, и что там такое бормотали, ничего не понял. О каких-то каменных бабах какого-то периода…
— А так, очень
просто:
назвался бродягой — и посадили. Вроде крест на себя наложил…
— Но это же безобразие! У меня заказан ужин! Нет, это
просто Бог знает что такое: дать слово, обещаться и… Как это
называется, господа, я вас спрашиваю?
Памятник Пушкина был не памятник Пушкина (родительный падеж), а
просто Памятник-Пушкина, в одно слово, с одинаково непонятными и порознь не существующими понятиями памятника и Пушкина. То, что вечно, под дождем и под снегом, — о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! — плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке,
называется «Памятник-Пушкина».
— Итак, господа, тут произошло одно странное обстоятельство. То есть странного тут не было ничего, а было, что
называется, дело житейское, — я просто-запросто вынул из кармана сверток бумаг, а он из своего сверток бумажек, только государственными…
Принципы растеряны, враги гораздо ревностнее стоят за то, за что хотели ратовать их друзья; земельный надел народа, равноправие всех и каждого пред лицом закона, свобода совести и слова, — все это уже отстаивают враги, и спорить приходится разве только «о бревне, упавшем и никого не убившем», а между тем враги нужны, и притом не те враги, которые действительно враждебны честным стремлениям к равноправию и свободе, а они, какие-то неведомые мифические враги, преступлений которых нигде нет, и которые
просто называются они.
Если же спросишь, что
называется потребностью и где пределы потребностей? то на это также
просто отвечают: наука — на то наука, чтобы распределить потребности на физические, умственные, эстетические, даже нравственные, и ясно определить, какие потребности и в какой мере законны и какие и в какой мере незаконны.
То, чем она жила, — для нее все это было так страшно, она ждала от него четкого ответа, как от старшего товарища и друга. Когда он посмеивался на ее откровенности, она думала: он знает в ответ что-то важное; разговорятся когда-нибудь хорошо, и он ей все откроет. А ему это
просто было — неинтересно. Интересны были только губы и грудь восемнадцатилетней девчонки, интересно было «сорвать цветок», — так у них, кажется, это
называется.
Тяжело отзывалась эта потеха на лицах и спинах этих людей. Они глухо роптали, но открыто восставать и боялись, и не могли. Им оставалось вымещать свою злобу на барыню, разнося по Москве, по ее улицам и переулкам, по ее харчевням и гербергам, как
назывались пивные в описываемое нами время, вести о ее зверствах, придавая им почти легендарный характер. Ее не называли они даже по имени и отчеству, а
просто «Салтычихой» — прозвище так и оставшееся за ней в народе и перешедшее в историю.
Называются же эти бабы
просто «тетка из своего места».