Неточные совпадения
— Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею, идите умывайтесь и убирайтесь, — сказала баронесса, опять
садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер, дайте кофе, — обратилась она к Петрицкому, которого она
называла Пьер, по его фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. — Я прибавлю.
— А, почтеннейший! Вот и вы… в наших краях… — начал Порфирий, протянув ему обе руки. — Ну, садитесь-ка, батюшка! Али вы, может, не любите, чтобы вас
называли почтеннейшим и… батюшка, — этак tout court? [накоротке (фр.).] За фамильярность, пожалуйста, не сочтите… Вот сюда-с, на диванчик.
Но тяжелая туша Бердникова явилась в игре Самгина медведем сказки о том, как маленькие зверки поселились для дружеской жизни в черепе лошади, но пришел медведь, спросил — кто там, в черепе, живет? — и, когда зверки
назвали себя, он сказал: «А я всех вас давишь»,
сел на череп и раздавил его вместе с жителями.
— Брагин, —
назвал он себя Климу, пощупав руку его очень холодными пальцами, осторожно, плотно
сел на стул и пророчески посоветовал...
— Воинов, — глубоким басом, неохотно
назвал себя лысый; пожимая его холодную жесткую руку, Самгин видел над своим лицом круглые, воловьи глаза, странные глаза, прикрытые синеватым туманом, тусклый взгляд их был сосредоточен на конце хрящеватого, длинного носа. Он согнулся пополам,
сел и так осторожно вытянул длинные ноги, точно боялся, что они оторвутся. На узких его плечах френч, на ногах — галифе, толстые спортивные чулки и уродливые ботинки с толстой подошвой.
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова подумал о людях, которые обещают создать «мир на земле и в человецех благоволение», затем, кстати, вспомнил, что кто-то — Ницше? —
назвал человечество «многоглавой гидрой пошлости»,
сел к столу и начал записывать свои мысли.
Он
сел и погрузился в свою задачу о «долге», думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину,
назвать по имени стыд, который она так щедро льет на голову его друга.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я
назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или
сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
Леонтья не было дома, и Ульяна Андреевна встретила Райского с распростертыми объятиями, от которых он сухо уклонился. Она
называла его старым другом, «шалуном», слегка взяла его за ухо, посадила на диван,
села к нему близко, держа его за руку.
Долго еще слышал я, что Затей (как
называл себя и другие
называли его), тоже русский якут, упрашивал меня
сесть.
В шесть часов мы были уже дома и
сели за третий обед — с чаем. Отличительным признаком этого обеда или «ужина», как упрямо
называл его отец Аввакум, было отсутствие супа и присутствие сосисок с перцем, или, лучше, перца с сосисками, — так было его много положено. Чай тоже, кажется, с перцем. Есть мы, однако ж, не могли: только шкиперские желудки флегматически поглощали мяса через три часа после обеда.
Затем он полез через забор, открыл кадушку и стал передавать им сотовый мед. Пчелы вились кругом него,
садились ему на плечи и забивались в бороду. Паначев разговаривал с ними,
называл их ласкательными именами, вынимал из бороды и пускал на свободу. Через несколько минут он возвратился, и мы пошли дальше.
Село это можно было
назвать образцовым во всех отношениях.
Мой отец переселил в Покровское одну богатую крестьянскую семью из Васильевского, но они никогда не считали эту семью за принадлежащую к их
селу и
называли их «посельщиками».
«Чего доброго! может быть, он с горя вздумает влюбиться в другую и с досады станет
называть ее первою красавицею на
селе?
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели
назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по
селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
Назвал его Грачев Мальчиком и
поселил в лавке.
В 1868 г. одною из канцелярий Восточной Сибири было решено
поселить на юге Сахалина до 25 семейств; при этом имелись в виду крестьяне свободного состояния, переселенцы, уже селившиеся по Амуру, но так неудачно, что устройство их поселений один из авторов
называет плачевным, а их самих горемыками.
Бошняк пишет, между прочим, в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся русских, он узнал от туземцев в селении Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то судно, экипаж спасся, выстроил себе дом, а через несколько времени и судно; на этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ
села Мгачи, и на этот раз спасся только один человек, который
называл себя Кемцем.
Появление и пребывание красноустиков в Оренбургской губернии еще загадочнее появления и пребывания сивок. Редко я встречал их два года сряду, а чаще через два года в третий; но однажды заметил я появление красноустиков два раза в один год: в июне, когда парят пар (время обыкновенного их прилета), и в начале августа, во время ржаного
сева. Это последнее обстоятельство совершенно сбивает меня с толку. Как
назвать первое появление красноустиков?
Первое, теперь фамилии по праздникам: Рождественский, Благовещенский, Богоявленский; второе, по высоким свойствам духа: Любомудров, Остромысленский; третье, по древним мужам; Демосфенов, Мильтиадский, Платонов; четвертое, по латинским качествам; Сапиентов, Аморов; пятое, по помещикам: помещик
села, положим, Говоров, дьячок сына
назовет Говоровский; помещик будет Красин, ну дьячков сын Красинский.
И тотчас же девушки одна за другой потянулись в маленькую гостиную с серой плюшевой мебелью и голубым фонарем. Они входили, протягивали всем поочередно непривычные к рукопожатиям, негнущиеся ладони,
называли коротко, вполголоса, свое имя: Маня, Катя, Люба…
Садились к кому-нибудь на колени, обнимали за шею и, по обыкновению, начинали клянчить...
Вдобавок ко всему в судебном акте ей дали имя «Сергеевской пустоши», а деревушку, которую хотели немедленно
поселить там в следующую весну, заранее
назвали «Сергеевкой».
«Да правда ли, говорит, сударь… —
называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит, у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит, велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
— Годи, — обрывает его Сероштан, — этого уже в уставе не значится.
Садись, Овечкин. А теперь скажет мне… Архипов! Кого мы
называем врагами у-ну-трен-ни-ми?
— Так. Ты хорошо знаешь, Шевчук, только мямлишь. Солдат должен иметь в себе веселость, как орел.
Садись. Теперь скажи, Овечкин: кого мы
называем врагами унешними?
— Monsieur Калинович! — представила она его старику и
назвала потом того фамилию, по которой Калинович узнал одно из тех внушительных имен, которые невольно заставляют трепетать сердца маленьких смертных. Не без страха, смешанного с уважением, поклонился он старику и
сел в почтительной позе.
—
Садитесь! — приказал он как будто угрожающим голосом и стал перебирать списки. Потом откашлялся и продолжал: — Вот тут перед вами лежат двести десять вакансий на двести юнкеров. Буду вызывать вас поочередно, по мере оказанных вами успехов в продолжение двухлетнего обучения в училище. Рекомендую избранную часть
называть громко и разборчиво, без всяких замедлений и переспросов. Времени у вас было вполне достаточно для обдумывания. Итак, номер первый: фельдфебель первой роты, юнкер Куманин!
Сядет, любуется в окно: а стол, «птичья зимняя столовая», как он его
называл, весь живой, мельтешится пестрым ковром.
Мой дом, место доктора при больнице, с полным содержанием от меня Вам и Вашей супруге, с платою Вам тысячи рублей жалованья в год с того момента, как я
сел за сие письмо, готовы к Вашим услугам, и ежели Вы
называете меня Вашим солнцем, так и я Вас именую взаимно тем же оживляющим светилом, на подвиге которого будет стоять, при личном моем свидании с Вами, осветить и умиротворить мою бедствующую и грешную душу.
— Доказательство, что, когда он, — продолжал Максинька с заметной таинственностью, — наскочил на одну даму, соседнюю ему по Колосовскому переулку, и, не разбирая ничего, передушил у нее кур десять, а у дамы этой живет, может быть, девиц двадцать, и ей куры нужны для себя, а с полицией она, понимаете, в дружбе, и когда мы раз
сели за обед, я, он и его, как мы
называл «, желемка, вдруг нагрянули к нам квартальный и человек десять бутарей.
Поэтому же, быть может, соседние крестьяне, не столь взысканные помещичьей попечительностью,
называли крестьян
села Благовещенского (имение князя)"идолами", и благовещенцы нельзя сказать, чтоб охотно откликались на это прозвище.
В лицевых же на улицу покоях верхнего жилья, там, где принимались гости, все было зытянуто и жестко. Мебель красного дерева словно была увеличена во много раз по образцу игрушечной. Обыкновенным людям на ней сидеть было неудобно, —
сядешь, словно на камень повалишься. А грузный хозяин — ничего,
сядет, примнет себе место и сидит с удобством. Навещавший голову почасту архимандрит подгородного монастыря
называл эти кресла и диваны душеспасительными, на что голова отвечал...
Но крестьяне, а за ними и все окружные соседи,
назвали новую деревеньку Новым Багровом, по прозванию своего барина и в память Старому Багрову, из которого были переведены: даже и теперь одно последнее имя известно всем, а первое остается только в деловых актах: богатого
села Знаменского с прекрасною каменною церковию и высоким господским домом не знает никто.
Явились и соседи у дедушки: шурин его Иван Васильевич Неклюдов купил землю в двадцати верстах от Степана Михайловича, перевел крестьян, построил деревянную церковь,
назвал свое
село Неклюдовым и сам переехал в него с семейством, чему дедушка совсем не обрадовался: до всех родственников своей супруги, до всей неклюдовщины, как он
называл их, Степан Михайлович был большой неохотник.
Таким образом, все предстало в естественном и простом виде: я
сел за плату (не
называя цифры, я намекнул, что она была прилична и уплачена своевременно).
Заключение было так неожиданно, что Пепко
сел на своем девственном ложе, как он
называл матрац, посмотрел на меня удивленными глазами и расхохотался.
И вот я в Пензе. С вокзала в театр я приехал на «удобке». Это специально пензенский экипаж вроде извозчичьей пролетки без рессор, с продольным толстым брусом, отделявшим ноги одного пассажира от другого. На пензенских грязных и гористых улицах всякий другой экипаж поломался бы, — но почему его
назвали «удобка» — не знаю. Разве потому, что на брус
садился, скорчившись в три погибели, третий пассажир?
Юрий стал рассказывать, как он любил ее, не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка — дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу врагов отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь воле своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться под стенами Москвы за веру православную; наконец, каким образом он попал в
село Кудиново и для чего должен был
назвать ее своей супругою.
С той поры, как всё
село стало звать Евсея Стариком, дядя Пётр
называл его сиротой.
Человек
назвал хозяев и дядю Петра людями и этим как бы отделил себя от них.
Сел он не близко к столу, потом ещё отодвинулся в сторону от кузнеца и оглянулся вокруг, медленно двигая тонкой, сухой шеей. На голове у него, немного выше лба, над правым глазом, была большая шишка, маленькое острое ухо плотно прильнуло к черепу, точно желая спрятаться в короткой бахроме седых волос. Он был серый, какой-то пыльный. Евсей незаметно старался рассмотреть под очками глаза, но не мог, и это тревожило его.
До Кумыша чусовское население можно
назвать горнозаводским, за исключением некоторых деревень, где промышляют звериной или рыбной ловлей; ниже начинается сельская полоса — с полями, нивами и поемными лугами. Несколько
сел чисто русского типа, с рядом изб и белой церковью в центре, красиво декорируют реку; иногда такое
село, поставленное на крутом берегу, виднеется верст за тридцать.
— Видно, узнали, что он из нашего
села. Ведь французы-то
называют нас бунтовщиками.
— Это одна моя очень хорошая знакомая, — отвечал Янсутский с некоторой лукавой усмешкой. — Нельзя, знаете, я человек неженатый. Она, впрочем, из очень хорошей здешней фамилии, и больше это можно
назвать, что par amour! [по любви! (франц.).]. Честь имею кланяться! — И затем,
сев в свой экипаж и приложив руку к фуражке, он крикнул: — В Яхт-клуб!
— Друг мой! — отвечала Марья Александровна, — вы позволите мне все еще
называть вас этим именем, потому что у вас нет лучшего друга, как я; друг мой! вы страдаете, вы измучены, вы уязвлены в самое сердце — и потому не удивительно, что вы говорите со мной в таком тоне. Но я решаюсь открыть вас все, все мое сердце, тем скорее, что я сама себя чувствую несколько виноватой перед вами.
Садитесь же, поговорим.
— Так вы догадались, — сказал Дюрок,
садясь, как
сели мы все. — Я — Джон Дюрок, могу считать себя действительным другом человека, которого
назовем сразу: Ганувер. Со мной мальчик… то есть просто один хороший Санди, которому я доверяю.
По захождении солнца перепелки сидят уже не так крепко, летят шибче, поднимаются от земли выше и перемещаются дальше; ястреб же утомился, ловит не жадно, и нередко случается, что он не догоняет перепелок легких, то есть не так разжиревших, чекуш, как их
называют охотники, потому что они на лету кричат похоже на слоги чек, чек, чек, — не догонит, повернет назад и прямо
сядет на руку охотника или на его картуз, если он не подставит руки.
Когда, по указанию прутика на один из островов Ледовитого океана, никто не умел
назвать острова, Мортимер пояснил, что это _Новая Цемлия_. Захотев во время урока пить, я молча встал и, напившись из классной кружки, снова
сел на свое место.
Ох, и жалобно же кричал старый Янкель, протягивая руки туда, где за рекой стояла на
селе его корчма, и
называя по имени жену и деток...
Чтобы не беспокоить Надежду Федоровну, которая с моим братом сидела в соседней комнате, он вывел Яковлева в залу, затворил дверь в гостиную, приказал подать самовар, бутылку рому и огромную чашку, которую не грех было
назвать маленькой вазой, и мы втроем
сели посреди комнаты около круглого стола.