Неточные совпадения
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны; в свете, но не солнечном, среди сухих нагих скал, с
мертвыми деревьями, с нетекущими
водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.
Наверху царствует торжественное, но не
мертвое безмолвие, хотя нет движения в воздухе, нет ни малейшей зыби на
воде.
Мы вскрикнули, но уже было поздно: через мгновенье мы стояли в
воде по горло, окруженные всплывшими телами
мертвых уток.
Ухватил всадник страшною рукою колдуна и поднял его на воздух. Вмиг умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был мертвец и глядел как мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший. Ворочал он по сторонам
мертвыми глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и от земли Галичской, и от Карпата, как две капли
воды схожих лицом на него.
Жаркий день ранней осени. От стоячих прудов идет блеск и легкий запах тины…
Мертвый замок, опрокинутый в
воде, грезит об умершей старине. Скучно снуют лебеди, прокладывая следы по зеленой ряске, тихо и сонно квакают разомлевшие лягушки.
Не бывает? Господи, да сколько же раз
мертвые, даже изрубленные на куски, воскресали, если их спрыснуть живою
водой, сколько раз смерть была не настоящая, не божья, а от колдунов и колдуний!
Ни ответа, ни привета не было, тишина стояла
мертвая; в зеленых садах птицы не пели песни райские, не били фонтаны
воды и не шумели ключи родниковые, не играла музыка во палатах высокиих.
— Может быть, но вообразите себе: их вынули из
воды и видят, что они, мертвые-то, целуются друг с другом.
— Поди сейчас, отыщи мне рыжего Медиокритского в огне… в
воде… в земле… где хочешь, и представь его, каналью, сюда живого или
мертвого! Или знаешь вот эту клюку! — проговорил городничий и грозно поднял жезл свой.
Вода тоже сера и холодна; течение ее незаметно; кажется, что она застыла, уснула вместе с пустыми домами, рядами лавок, окрашенных в грязно-желтый цвет. Когда сквозь облака смотрит белесое солнце, все вокруг немножко посветлеет,
вода отражает серую ткань неба, — наша лодка висит в воздухе между двух небес; каменные здания тоже приподнимаются и чуть заметно плывут к Волге, Оке. Вокруг лодки качаются разбитые бочки, ящики, корзины, щепа и солома, иногда
мертвой змеей проплывет жердь или бревно.
А я подавлен чувством тихого удивления: так странно видеть этот
мертвый город, прямые ряды зданий с закрытыми окнами, — город, сплошь залитый
водою и точно плывущий мимо нашей лодки.
Он рассказывает не мне, а себе самому. Если бы он молчал, говорил бы я, — в этой тишине и пустоте необходимо говорить, петь, играть на гармонии, а то навсегда заснешь тяжким сном среди
мертвого города, утонувшего в серой, холодной
воде.
Рядом с полкой — большое окно, две рамы, разъединенные стойкой; бездонная синяя пустота смотрит в окно, кажется, что дом, кухня, я — все висит на самом краю этой пустоты и, если сделать резкое движение, все сорвется в синюю, холодную дыру и полетит куда-то мимо звезд, в
мертвой тишине, без шума, как тонет камень, брошенный в
воду. Долго я лежал неподвижно, боясь перевернуться с боку на бок, ожидая страшного конца жизни.
И было как-то даже грустно смотреть, как этот морской великан лежит теперь на
воде, без собственного движения, точно
мертвый, а какой-то маленький пароходишко хлопочет около него, как живой муравей около
мертвого жука.
Справа — развалины флигеля и
мёртвый барский дом, слева — тихий монастырь, и отовсюду в маленькую одинокую душу просачивалась скука, убивавшая желания; они тонули в ней, как солнечные лучи в тёплой
воде нагретого ими болота.
— Пойдем! — сказал он, задыхаясь, и, крепко схватив меня за руку, потащил за собою. Но всю дорогу до флигеля он не сказал ни слова, не давал и мне говорить. Я ожидал чего-нибудь сверхъестественного и почти не обманулся. Когда мы вошли в комнату, с ним сделалось дурно; он был бледен, как
мертвый. Я немедленно спрыснул его
водою. «Вероятно, случилось что-нибудь очень ужасное, — думал я, — когда с таким человеком делается обморок».
Пройдя узкую тропинку, мы вышли на лесную дорогу, черную от грязи, всю истоптанную следами копыт и изборожденную колеями, полными
воды, в которой отражался пожар вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь покрытой бурыми прошлогодними листьями, еще не высохшими после снега. Кое-где сквозь их
мертвую желтизну подымали свои лиловые головки крупные колокольчики «сна» — первого цветка Полесья.
— Толкуй! — крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в
воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину из
воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. — Как есть
мертвый! — прокричал оттуда резкий голос Луки.
Мы смекнули, что он отправился на опасное дело, и хлебали свою теплую
воду с усугубленным аппетитом, не нарушая ни одним словом
мертвого молчания.
За щуками, особенно небольшими, водится странная проделка: по недостатку места, где бы можно было спрятаться, щука становится возле берега, плотины, древесного пня, торчащего в
воде, сваи или жерди, воткнутой во дно, и стоит иногда очень близко к поверхности
воды, целые часы неподвижно, точно спящая или
мертвая, так что не вдруг ее приметишь; даже мелкая рыба без опасения около нее плавает; цель очевидна, но инстинктивную эту хитрость она простирает до неразумного излишества.
Далеко оно было от него, и трудно старику достичь берега, но он решился, и однажды, тихим вечером, пополз с горы, как раздавленная ящерица по острым камням, и когда достиг волн — они встретили его знакомым говором, более ласковым, чем голоса людей, звонким плеском о
мертвые камни земли; тогда — как после догадывались люди — встал на колени старик, посмотрел в небо и в даль, помолился немного и молча за всех людей, одинаково чужих ему, снял с костей своих лохмотья, положил на камни эту старую шкуру свою — и все-таки чужую, — вошел в
воду, встряхивая седой головой, лег на спину и, глядя в небо, — поплыл в даль, где темно-синяя завеса небес касается краем своим черного бархата морских волн, а звезды так близки морю, что, кажется, их можно достать рукой.
Труп отца не нашли, а мать была убита раньше, чем упала в
воду, — ее вытащили, и она лежала в гробу такая же сухая и ломкая, как
мертвая ветвь старого дерева, какою была и при жизни.
— А — так уж надо… Подобьет его
вода в колесо… нам, к примеру… завтра увидит полиция… возня пойдет, допросы… задержат нас. Вот его и провожают дальше… Ему что? Он уж
мертвый… ему это не больно, не обидно… а живым из-за него беспокойство было бы… Спи, сынок!..
Мерцавшая и почти ежеминутно тухнувшая в руках у меня свечка слабо озаряла сырые, каменные с деревянными рамами стены, с которых капала мелкими струйками
вода. Вдруг что-то загремело впереди, и в темной дали обрисовалась черная масса, двигавшаяся навстречу. Это был вагончик. Он с грохотом прокатился мимо нас и замолк. Опять та же
мертвая тишь. Стало жутко.
Повторять приказания было не нужно. Бубнов на берегу обрубил канат в том месте, где он
мертвой петлей был закреплен за вырванное дерево. Освобожденный от тормоза канат был собран в лодку, наскоро была устроена новая петля и благополучно закреплена за матерую ель. Сила движения была так велика, что огниво, несмотря на обливанье
водой, загорелось огнем.
В
воде мимо нас быстро мелькнуло
мертвое тело утонувшего бурлака. Одна нога была в лапте, другая босая.
Мы поместились в каюте, где для двоих было очень удобно, то есть можно было растянуться на лавке во весь рост и заснуть
мертвым сном, как спится только на
воде.
Солнце встало уже над лесами и
водами Ветлуги, когда я, пройдя около пятнадцати верст лесными тропами, вышел к реке и тотчас же свалился на песок, точно
мертвый, от усталости и вынесенных с озера суровых впечатлений.
Мы поели какой-то горячей похлебки, и я прилег в балагане, пока согреется чайник с
водой, прилег и сейчас же, конечно, заснул
мертвым сном. Вероятно, я так проспал бы до самого утра, если бы меня не разбудил страшный холод. Мои зубы выбивали лихорадочную дробь. К счастью, в чайнике была горячая
вода, и я мог согреться.
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи
мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными легкой коришневатой тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась,
вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
Не одна 30-летняя вдова рыдала у ног его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда он замечал, что одна из них начинала изнемогать под бременем насмешек, он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели… о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах
Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный
водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто оно билось в груди его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
Но холодная
вода начала действовать. Помогло и то, что дежурный надзиратель, все тот же старик, несколько раз лекарственно ударил Янсона по голове. И это ощущение жизни действительно прогнало смерть, и Янсон открыл глаза, и остальную часть ночи, с помутившимся мозгом, крепко проспал. Лежал на спине, с открытым ртом, и громко, заливисто храпел; и между неплотно закрытых век белел плоский и
мертвый глаз без зрачка.
Он разбавил спирт
водой, дал мне выпить, и я тут же в передней съел кусок ветчины. В животе потеплело, и тоска на сердце немного съежилась. Я в последний раз пришел в спальню, поглядел на
мертвую, зашел к конторщику, оставил ампулу морфия врачу и, закутанный, ушел на крыльцо.
Рассказывал он также о своих встречах под
водой с
мертвыми матросами, брошенными за борт с корабля. Вопреки тяжести, привязанной к их ногам, они, вследствие разложения тела, попадают неизбежно в полосу
воды такой плотности, что не идут уже больше ко дну, но и не подымаются вверх, а, стоя, странствуют в
воде, влекомые тихим течением, с ядром, висящим на ногах.
«
Воды холодной дайте», и она стала сама искать
воды; но, увидав
мертвого ребенка, перед которым стояла бабушка Анна, барыня отвернулась, и все видели, как она закрылась платком и заплакала.
Не могла бы она без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить, как белая рыба без
воды,
мертвое тело без души, младенец без матери…
Орлов взял стакан, зачерпнул из ведра
воды и одним глотком выпил её. В ушах его звучали
мёртвые слова...
Мы внесли батюшку в дом, лицо у него посинело, я тер его руки, вспрыскивал
водой, мне казалось, что он хрипит, я уложил его на постель и побежал за пьяным портным; на этот раз он еще был довольно трезв, схватил ланцет, бинт и побежал со мною. Раза три просек руку, кровь не идет… я стоял ни живой ни
мертвый; портной вынул табакерку, понюхал, потом начал грязным платком обтирать инструмент.
— Я боялся не застать вас, — продолжал он. — Пока ехал к вам, исстрадался душой… Одевайтесь и едемте, ради бога… Произошло это таким образом. Приезжает ко мне Папчинский, Александр Семенович, которого вы знаете… Поговорили мы… потом сели чай пить; вдруг жена вскрикивает, хватает себя за сердце и падает на спинку стула. Мы отнесли ее на кровать и… я уж и нашатырным спиртом тер ей виски, и
водой брызгал… лежит, как
мертвая… Боюсь, что это аневризма… Поедемте… У нее и отец умер от аневризмы…
Это пришел за гнедым проснувшийся кучер Антон; он нечаянно наступил своим сапожищем на компанию и раздавил ее. Одни мухи улетели обсасывать свою
мертвую, обмазанную вареньем, маменьку, да ящерица убежала с оторванным хвостом. Антон взял гнедого за чуб и повел его из сада, чтобы запрячь в бочку и ехать за
водой, причем приговаривал: «ну, иди ты, хвостяка!», на что гнедой ответил только шептаньем.
Чудная картина открылась перед глазами, особенно ночью, когда взошла луна. Корвет шел между островами, освещенными серебристым светом. Кругом стояла тишина. Штиль был
мертвый. Мириады звезд смотрели сверху, и между ними особенно хорошо было созвездие Южного Креста, лившее свой нежный свет с какой-то чарующей прелестью.
Вода сверкала по бокам и сзади корвета брильянтовыми лентами.
Думали, в реке потонул, но
вода нигде
мертвого тела не вынесла; думали — не волки ли съели его, но сколько по лесу ни ходили — ни косточки, ни остатков Герасимовой одежды не нашли.
Проворно подвели к берегу новую лодку, уложили в нее двухсотсаженный невод, и возле ковра, где распивали чаи Смолокуровы с Дорониными, в землю пятной кол вколотили. Прикрепив к нему
мертвый кодо́л, тихо, веслами, чуть касаясь
воды, полегоньку поплыли ловцы поперек реки, выметывая из лодки пятно́е крыло невода. Доплыв до стрежня, поворотили они вдоль по теченью, выкинули мотню и, продолжая выметывать ходовое крыло, поворотили к берегу, причалили и на руках вынесли ходовой кодо́л.
Но вот и крылья, в которых бьются два-три карасика, моча и прижимая траву, вытягиваются на берег. И вот сквозь топкий, колеблющийся слой возмутившейся
воды в натянутой сети показывается что-то белое. Негромкий, но поразительно слышный средь
мертвой тишины вздох ужаса проносится в толпе.
Странный, пустой, но неприятный случай этот подействовал на Глафиру Васильевну очень неприятно, — она тяготилась
мертвым безмолвием зал, где тревожному уху ее с пустынных хор слышалась тихая речь и таинственный шорох; ее пугал сумрак сонных кленов, кряхтящих под ветер над сонным, далеким прудком старинного парка; ее пугал даже всплеск золотистого карася на поверхности этой сонной
воды.
И когда я так чувствую свое бессилие, мною овладевает бешенство — бешенство войны, которую я ненавижу. Мне хочется, как тому доктору, сжечь их дома, с их сокровищами, с их женами и детьми, отравить
воду, которую они пьют; поднять всех
мертвых из гробов и бросить трупы в их нечистые жилища, на их постели. Пусть спят с ними, как с женами, как с любовницами своими!
Это «снадобье» породило в народе толки об изобретении «царским колдуном»
мертвой и живой
воды, о которой народ слышал в сказках стариков.
После третьего ушата хохол повис назад, как ледяная сосулька, череп покрылся новым блестящим черепом, глаза слиплись, руки приросли к туловищу; вся фигура облачилась в серебряную мантию с пышными сборами; мало-помалу ноги пустили от себя ледяные корни по земле. Еще жизнь вилась легким паром из уст несчастного; кое-где сеткою лопалась ледяная епанча, особенно там, где было место сердца; но вновь ушат
воды над головою — и малороссиянин стал одною неподвижною,
мертвою глыбой.
Ермак открыл глаза и сосредоточенно устремил их в одну точку. Перед ним проносится его прошлое. Кровавые картины разбоя и убийств так и мечутся в голове. Инда оторопь берет. Кругом все трупы, трупы. Волжская
вода вокруг встреченных его шайкой стругов окрасилась алою кровью, стон и предсмертное хрипение раненых раздается в его ушах. Стычки со стрельцами и опять… смерть. Кругом лежат
мертвые его товарищи, а он один невредимым выходит из этих стычек — разве где маленько поцарапают.
Мертвая осенняя природа; тяжелые, подобно оледенелым валам, тучи, едва движущиеся с севера; песчаная степь, сердито всчесанная непогодами; по ней редкие ели, недоростки и уроды из царства растений; временем необозримые, седые
воды Чудского озера, бьющиеся непрерывно с однообразным стоном о
мертвые берега свои, как узник о решетку своей темницы; иссохший лист, хрустящий под ногами путника нашего, — все вторило состоянию души Владимира.