Неточные совпадения
В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной
тарелке, и казак
мой, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружье обеими руками.
И чиста она была на руку: ничего не стащит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не жадна: не съест тихонько. Даже немного ела, все на ходу;
моет посуду и съест что-нибудь с собранных с господского стола
тарелок, какой-нибудь огурец, или хлебнет стоя щей ложки две, отщипнет кусочек хлеба и уж опять бежит.
Смотритель вынул из несессера и положил на стол прибор:
тарелку, ножик, вилку и ложку. «Еще и ложку вынул!» — ворчал шепотом
мой человек, поворачивая рябчика на сковородке с одной стороны на другую и следя с беспокойством за движениями смотрителя. Смотритель неподвижно сидел перед прибором, наблюдая за человеком и ожидая, конечно, обещанного ужина.
Вбежали люди, начали разбирать эту кучу обломков, но в то же мгновение вся эта куча вместе с людьми понеслась назад, прямо в
мой угол: я только успел вовремя подобрать ноги. Рюмки,
тарелки, чашки, бутылки в буфетах так и скакали со звоном со своих мест.
— И насчет еды… Разумеется, остатками питаемся. Вот вы давеча крылышко утки оставили, другой — ножку пуле на
тарелке сдаст; это уж
мое. Посхлынет публика — я сяду в уголку и поем.
Комната, в которой нас принимали, была, конечно, самая просторная в доме; ее заранее
мыли и чистили и перед образами затепляли лампады. Стол, накрытый пестрою ярославскою скатертью, был уставлен
тарелками с заедочками. Так назывались лавочные лакомства, о которых я говорил выше. Затем подавалось белое вино в рюмках, иногда даже водка, и чай. Беспрестанно слышалось...
Верно, это была минута, где
мой Вильгельм был не в своей
тарелке.
С лишним месяц, как я переселился к Ивашеву, — хозяева
мои необыкновенно добры ко мне, сколько возможно успокаивают меня; я совершенно без забот насчет житейских ежедневных нужд, но все не в своей
тарелке; занятия не приходят в порядок; задумываюсь без мысли и не могу поймать прежнего
моего веселого расположения духа.
Наконец он садился за стол, натирал на
тарелку краски, обмакивал кисточку в стакан — и глаза
мои уже не отрывались от его руки, и каждое появление нового листка на дереве, носа у птицы, ноги у собаки или какой-нибудь черты в человеческом лице приветствовал я радостными восклицаниями.
Но когда графиня ближе ознакомилась с
моими нравственными качествами, то мне стали давать две
тарелки с лучшими кусками, а старого графа перевели на уху из окуней.
— Хорошо, — сказала Джемма. — Если вы, как друг, советуете мне изменить
мое решение… то есть не менять
моего прежнего решения, — я подумаю. — Она, сама не замечая, что делает, начала перекладывать вишни обратно из
тарелки в корзину… — Мама надеется, что я вас послушаюсь… Что ж? Я, быть может, точно послушаюсь вас…
— Разумеется, что многое можно сделать, — отвечал Тулузов, по-прежнему держа глаза устремленными в
тарелку. — Для меня, собственно, — продолжал он неторопливо и как бы соображая, — тут есть один путь: по происхождению
моему я мещанин, но я выдержал экзамен на учителя уездного училища, следовательно, мне ближе всего держаться учебного ведомства.
На столе, где лежали
мои рукописи, стояли три пустых бутылки из-под пива, две
тарелки с объедками колбасы и сыра, два веера и перчатки не первой молодости.
Я не заметил, как бесшумный Афраф стал убирать
тарелки, и его рука в нитяной перчатке уже потянулась за
моей, а горошек я еще не трогал, оставив его, как лакомство, и когда рука Афрафа простерлась над
тарелкой, я ухватил десертную ложку, приготовленную для малины, помог пальцами захватить в нее горошек и благополучно отправил его в рот, уронив два стручка на скатерть.
Я замер на минуту, затем вскочил со стула, перевернулся задом к столу и с размаха хлюпнул на перевернутую
тарелку, которая разлетелась вдребезги, и под вопли и крики тетенек выскочил через балкон в сад и убежал в малинник, где досыта наелся душистой малины под крики звавших меня тетенек… Я вернулся поздно ночью, а наутро надо мной тетеньки затеяли экзекуцию и присутствовали при порке, которую совершали надо мной, надо сказать, очень нежно, старый Афраф и
мой друг — кучер Ванька Брязгин.
Но вот наконец, послышались очаровательные звуки расставляемых
тарелок и стаканов… Еще четверть часа — и на столе миска, из которой валит пар… Тетенька! простите меня, но я бегу… Я чувствую, что в
моей русской груди дрожит русское сердце!
Меня поджидала сестра. Она тайно от отца принесла мне ужин: небольшой кусочек холодной телятины и ломтик хлеба. У нас в доме часто повторяли: «деньги счет любят», «копейка рубль бережет» и тому подобное, и сестра, подавленная этими пошлостями, старалась только о том, как бы сократить расходы, и оттого питались мы дурно. Поставив
тарелку на стол, она села на
мою постель и заплакала.
— Je comprends, mon cher! [Я понимаю, дорогой
мой! (франц.).] — отвечал он тоже негромко и вместе с тем продолжая есть, а потом, накушавшись, строго приказал лакею пять разоренных
тарелок переменить на новые; накануне Хвостикову удалось только в целый день три раза пить кофе: ни на обед, ни на ужин он не попал ни к одному из своих знакомых!
Домашним хозяйством никто не занимался, и оно шло весьма плохо, даже стол был очень дурен, и по этому обстоятельству случилось со мной вот какое приключение: один раз за ужином (мы ужинали всегда в большом доме за общим столом) подали ветчину; только что я, отрезав кусок, хотел положить его в рот, как стоявший за
моим стулом Евсеич толкнул меня в спину; я обернулся и с изумлением посмотрел на своего дядьку; он покачал головой и сделал мне знак глазами, чтобы я не ел ветчины; я положил кусок на
тарелку и тут только заметил, что ветчина была тухлая и даже червивая; я поспешно отдал
тарелку.
Внутри у меня все загорелось. И я стал говорить. Я уже не боялся испугать его. О нет! Напротив, я намекнул, что и нос может провалиться. Я рассказал о том, что ждет
моего пациента впереди в случае, если он не будет лечиться как следует. Я коснулся вопроса о заразительности сифилиса и долго говорил о
тарелках, ложках и чашках, об отдельном полотенце…
— Самый же непонятный народ — это, обязательно, студенты академии, да, — рассказывала она
моим товарищам. — Они такое делают с девушками: велят помазать пол
мылом, поставят голую девушку на четвереньки, руками-ногами на
тарелки и толкают ее в зад — далеко ли уедет по полу? Так — одну, так и другую. Вот. Зачем это?
Боже
мой! тут надобно было видеть маменьку! Они все побагровели и тут же, отложив
тарелки, как сложили двойные шиши на обоих руках, да как завертят! — минут пять вертели, а потом цмокнули и ткнули ему шиши к носу, промолвив:"А зуски не хочешь? Видишь, какой ласый до холодцю? Нет же тебе ничего!"
Эх, до чего я дописался! Прощай! До другого раза. Что ты делаешь в Петербурге? Кстати: Савелий,
мой деревенский повар, велит тебе кланяться. Он тоже постарел, но не слишком, потолстел и обрюзг немного. Так же хорошо делает куриные супы с разварными луковицами, ватрушки с узорчатой каймой и пигус — знаменитое степное блюдо пигус, от которого у тебя язык побелел и стоял колом в течение целых суток. Зато жареное он по-прежнему засушивает так, что хоть стучи им по
тарелке — настоящий картон. Однако прощай!
И, наверное, ни одна душа не заметила, что
тарелка, разлетевшаяся под
моим кулаком, была сверху покрыта салфеткой, чтобы не порезать руки.
— А вам что угодно? — произнес Рымов совершенно уже пьяным голосом. — И вам, может быть, угодно сочинять комедии, драмы… пасторали… Ничего,
мой повелитель, я вас ободряю, ничего! Классицизм, черт возьми, единство содержания, любовница в драме!.. Валяйте! Грамоте только надобно знать потверже. Грамоте-то, канальство, только подписывать фамилию умеем; трух, трух, и подписал! — проговорил он и провел зигзагами рукою по
тарелке, вероятно, представляя, как откупщик подписывается.
Всё были чистопсовые, а теперь культурными сделались. И даже заслуги особенные выдумали, которые об культурности несомненно свидетельствуют. Я, говорит, из
тарелки ем, а Иван
мой из плошки; я салфеткой утираюсь, а Иван — стеклом. Вот почему я и называюсь культурным человеком!
Андрей Титыч. Такую нашли — с ума сойдешь! Тысяч триста серебра денег, рожа, как
тарелка, — на огород поставить, ворон пугать. Я у них был как-то раз с тятенькой, еще не знамши ничего этого; вышла девка пудов в пятнадцать весу, вся в веснушках; я сейчас с политичным разговором к ней: «Чем, говорю, вы занимаетесь?» Я, говорит, люблю жестокие романсы петь. Да как запела, глаза это раскосила, так-то убедила народ, хоть взвой, на нее глядя. Унеси ты
мое горе на гороховое поле!
И, впечатленья дум
моих храня,
Я нехотя глотал
тарелку супа;
С усмешкой все глядели на меня,
Мое лицо, должно быть, было глупо.
Застенчивей стал день я ото дня,
Смотрел на всех рассеянно и тупо,
И на себя родителей упрек
Не раз своей неловкостью навлек.
— Покушай ушицы-то, любезненькой ты
мой, — угощал отец Михаил Патапа Максимыча, — стерлядки, кажись, ничего себе, подходящие, — говорил он, кладя в
тарелку дорогому гостю два огромных звена янтарной стерляди и налимьи печенки. — За ночь нарочно гонял на Ветлугу к ловцам. От нас ведь рукой подать, верст двадцать. Заходят и в нашу Усту стерлядки, да не часто… Расстегайчиков к ушице-то!.. Кушайте, гости дорогие.
Мой нареченный отец сидит в столовой. Перед ним дымится в прозрачной фарфоровой чашечке вкусный, крепкий турецкий мокко. На
тарелках разложены соленый квели, [Квели — сыр.] настоящий грузинский, который мастерски готовит Маро и который не переводится в нашем доме испокон века, пресные лаваши и лобио. Кусок персикового пирога остался, видно, от вчерашнего ужина.
— Значит, ты, милый
мой человек, из места родима, из города Любима? — спросил у него Василий Петрович, разливая ботвинью по
тарелкам.
Но в
Мое окно Я еще раз увидел его у подъезда, пока подавалась замедлившая карета: он что-то говорил вполоборота одному из своих аббатов, в его почтительно склоненную черную
тарелку, и лицо его уже не напоминало старой обезьяны: скорее это было мордой бритого, голодного и утомленного льва.
Я весьма несмело объяснил с замешательством, зачем пришел. Инок слушал меня, как мне показалось с первых же
моих слов, без всякого внимания, и во все время — пока я разъяснял мрачное настроение души
моей, требующей уединения и покоя, — молча подвигал то одну, то другую
тарелку к своей гостье, которая была гораздо внимательнее к
моему горю: она не сводила с меня глаз, преглупо улыбаясь и чавкая крахмалистый рахат-лукум, который лип к ее розовым деснам.
Она отодвигалась от меня на самый кончик скамейки, за обедом она передавала
тарелки не через меня, а за
моей спиной; она не ходила со мной под руку в паре, как это было принято; приходя в дортуар, она ложилась скоро, скоро и засыпала, еще до спуска газа, как бы боясь разговоров и объяснений с
моей стороны.
— Электричество… — бормочет посажёный отец, тупо глядя в свою
тарелку. — А по
моему взгляду, электрическое освещение одно только жульничество. Всунут туда уголек и думают глаза отвести! Нет, брат, уж ежели ты даешь мне освещение, то ты давай не уголек, а что-нибудь существенное, этакое что-нибудь зажигательное, чтобы было за что взяться! Ты давай огня — понимаешь? — огня, который натуральный, а не умственный.
Восхваление присутствующих шло по очереди. После блюда вкусного шашлыка, мастерски приготовленного Барбале, дедушка поднял чашу в честь Бэллы, называя ее княгиней Израил. Он обращался к ней немного напыщенно и важно, точно к совершенно посторонней. Бэлла, потупясь смотрела в
тарелку. Я же, прикрыв лицо концом скатерти, еле сдерживалась, чтобы не фыркнуть на весь стол. Верно глаза
мои красноречиво смеялись, потому что бабушка не менее красноречиво погрозила мне пальцем через весь стол.
Я морщусь, но… но зачем же зубы
мои начинают жевать? Животное мерзко, отвратительно, страшно, но я ем его, ем с жадностью, боясь разгадать его вкус и запах. Одно животное съедено, а я уже вижу блестящие глаза другого, третьего… Я ем и этих… Наконец ем салфетку,
тарелку, калоши отца, белую вывеску… Ем все, что только попадется мне на глаза, потому что я чувствую, что только от еды пройдет
моя болезнь. Устрицы страшно глядят глазами и отвратительны, я дрожу от мысли о них, но я хочу есть! Есть!
Поздно все разошлись. Сашка остался спать на
моей постели. Я спал у Миши. Утром встал. Голова болит, тошнит, скверно. Весь пол
моей комнаты — липкий от рвоты и пролитой водки, рвота на одеяле и подушке, разбитая четверть в углу, на
тарелках склизкие головки и коричневые внутренности килек…
— Я не знаю ваших законов. Я только знаю, что у меня пропала брошка, вот и все. И я найду эту брошку! — Она ударила по
тарелке вилкой, и глаза у нее гневно сверкнули. — А вы ешьте и не вмешивайтесь в
мои дела!
Когда со старшим
моим братишкой Мишей мы садились завтракать, Анна Яковлевна ставила перед нами
тарелку с манной кашей и говорила Мише...
И теперь даже, несмотря на
мою добродушную плешь, смиренное брюшко и покорный вид, она всё еще косо глядит на меня и чувствует себя не в своей
тарелке, когда я заезжаю к брату.
Все сидящие на террасе чистят для варенья какую-то пошлую ягоду. Я раскланиваюсь и хочу уходить, но разноцветные девицы с визгом хватают
мою шляпу и требуют, чтобы я остался. Я сажусь. Мне подают
тарелку с ягодой и шпильку. Начинаю чистить.
Вера Игнатьевна. Это ты разбил
тарелку? Горюшка, сын ты
мой несчастный, так как же мы теперь с тобой будем? (Плачет.)
— Постойте! — сказал он и, смешав рукою все гранаты в
тарелке, неожиданно бросил их все в
мою шляпу, а потом потряс ее и, опустив в нее, не глядя, свою руку, как раз вынул «трубочиста».
— Что же вы не похвалите
моих девочек? — говорила Татьяна, глядя с любовью на своих двух девочек, здоровых, сытых, похожих на булки, и накладывая им полные
тарелки рису. — Вы только вглядитесь в них! Говорят, что все матери хвалят своих детей, но, уверяю вас, я беспристрастна,
мои девочки необыкновенные. Особенно старшая.
Но как же он меня мучил, этот сумасбродный старик! Сколько раз я заходил к нему, а
мой пироп не только был еще не готов, но Венцель за него даже и не принимался.
Мой «первозданный принц» валялся «трубочистом» на
тарелке, в самом низком и малодостойном его товариществе.
— Ледяного дворца для свадьбы
моего новобрачного пажика. (Кульковский сделал глубокий поклон так, что широкая лысина его казалась блестящею
тарелкою среди его туловища: в нее звучно шлепнул Педрилло ладонью.) Я любовалась уже из окна, как у вас дело спеет. Мне это очень приятно. Вы с таким усердием исполняете
мое желание, что даже нездоровье вас не удержало.
«Боже
мой, Боже
мой, всё одно и то же. Ах, куда бы мне деваться? Чтó бы мне с собой сделать?» И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Фогелю, который с женой жил в верхнем этаже. У Фогеля сидели две гувернантки, на столе стояли
тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки разговаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным задумчивым лицом и встала.