Неточные совпадения
Марина засмеялась. Каждый раз, беседуя с нею, он ощущал зависть к ее умению распоряжаться словами, формировать
мысли, но после беседы всегда чувствовал, что
Марина не стала понятнее и центральная ее
мысль все-таки неуловима.
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз
Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец — точка, в которой все
мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
Да,
Марина отвлекает на себя его тревожные
мысли, она — самое существенное в жизни его, и если раньше он куда-то шел, то теперь остановился пред нею или рядом с ней.
С этим чувством, скрывая его, Самгин спросил
Марину: что думает она о рассказе «
Мысль»?
Но Клим Самгин привык и даже как бы считал себя обязанным искать противоречий, это было уже потребностью его разнузданной
мысли. Ему хотелось найти в
Марине что-нибудь наигранное, фальшивенькое.
Одолевали пестрые, мелкие
мысли, с досадой отталкивая их, Самгин нетерпеливо ждал, что скажет
Марина о Париже, но она скупо бросала незначительное...
В этой тревоге он прожил несколько дней, чувствуя, что тупеет, подчиняется меланхолии и — боится встречи с
Мариной. Она не являлась к нему и не звала его, — сам он идти к ней не решался. Он плохо спал, утратил аппетит и непрерывно прислушивался к замедленному течению вязких воспоминаний, к бессвязной смене однообразных
мыслей и чувств.
Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей в вагоне, в поезде, в мире замкнут в клетку хозяйственных, в сущности — животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, — мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая
мысль: «Чижи в клетках», — вспомнились слова
Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.
— Для этих
мыслей Степан не открыт, — ответила
Марина лениво, немножко сдвинув брови. — Но он к ним ближе других. Ему конституции не надо.
Тут у него мелькнула
мысль, что, может быть,
Марина заставит и его служить ей не только как юриста, но он тотчас же отверг эту
мысль, не представляя себя любовником
Марины.
Подумав, он нашел, что
мысль о возможности связи
Марины с политической полицией не вызвала в нем ничего, кроме удивления. Думать об этом под смех и музыку было неприятно, досадно, но погасить эти думы он не мог. К тому же он выпил больше, чем привык, чувствовал, что опьянение настраивает его лирически, а лирика и
Марина — несоединимы.
Он снова наткнулся на острый вопрос: как явилась
мысль о связи
Марины с департаментом полиции?
Самгину хотелось пить, хотелось неподвижности и тишины, чтобы в тишине внимательно взвесить, обдумать бойкие, пестрые
мысли Бердникова, понять его, поговорить о
Марине.
Дмитрий двигался за девицей, как барка за пароходом, а в беспокойном хождении
Марины было что-то тревожное, чувствовался избыток животной энергии, и это смущало Клима, возбуждая в нем нескромные и нелестные для девицы
мысли.
От этих и вообще от всех мелких
мыслей его успешно отвлекали размышления о
Марине.
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что говорит неправду, —
мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение против нее исчезает и возражать против ее слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров говорили нечто сродное с
мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей
Марины.
— Теперь мне кажется, что Марина-то на этих
мыслях и свихнулась в хлыстовство…
— Ну, — в привычках
мысли, в направлении ее, — сказала
Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
Самгин прожил в Париже еще дней десять, настроенный, как человек, который не может решить, что ему делать. Вот он поедет в Россию, в тихий мещанско-купеческий город, где люди, которых встряхнула революция, укладывают в должный, знакомый ему, скучный порядок свои привычки,
мысли, отношения — и где
Марина Зотова будет развертывать пред ним свою сомнительную, темноватую мудрость.
«Надоели мне ее таинственные дела и странные знакомства», — ложась спать, подумал он о
Марине сердито, как о жене. Сердился он и на себя; вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его они не изменили, хотя явились какие-то бескостные
мысли, приятные своей отвлеченностью.
«Всякая догма, конечно, осмыслена, но догматика — неизбежно насилие над свободой
мысли. Лютов был адогматичен, но он жил в страхе пред жизнью и страхом убит. Единственный человек, независимый хозяин самого себя, —
Марина».
Выговорив это, Самгин смутился, почувствовал, что даже кровь бросилась в лицо ему. Никогда раньше эта
мысль не являлась у него, и он был поражен тем, что она явилась. Он видел, что
Марина тоже покраснела. Медленно сняв руки со стола, она откинулась на спинку дивана и, сдвинув брови, строго сказала...
Самгин чувствовал себя в потоке мелких
мыслей, они проносились, как пыльный ветер по комнате, в которой открыты окна и двери. Он подумал, что лицо
Марины мало подвижно, яркие губы ее улыбаются всегда снисходительно и насмешливо; главное в этом лице — игра бровей, она поднимает и опускает их, то — обе сразу, то — одну правую, и тогда левый глаз ее блестит хитро. То, что говорит
Марина, не так заразительно, как мотив: почему она так говорит?
«Все — было, все — сказано». И всегда будет жить на земле человек, которому тяжело и скучно среди бесконечных повторений одного и того же.
Мысль о трагической позиции этого человека заключала в себе столько же печали, сколько гордости, и Самгин подумал, что, вероятно,
Марине эта гордость знакома. Было уже около полудня, зной становился тяжелее, пыль — горячей, на востоке клубились темные тучи, напоминая горящий стог сена.
Пани
Марина и Давид отнеслись к решению Зоси с тем родственным участием, которое отлично скрывает истинный ход
мыслей и чувств.
Это известие оживило пани
Марину, и она отнеслась к счастливой
мысли Альфонса Богданыча с глубоким участием и обещала свою помощь и всякое содействие.
Он далеко не верил в великую артистическую будущность своей хорошенькой ученицы, хотя вместе с Эдельштейном пылко уверял ее в противном.
Марин рассчитывал, что она, со своей пикантной сценической внешностью, может иметь успех на сцене, исполняя роль кокеток и ingénue comique, оставаясь во всех ролях той же «божественной» Александрой Яковлевной, а потому не только не препятствовал ей играть в премьерши среди любителей, но даже подал ей
мысль выйти с курсов и брать у него частные уроки, что та и исполнила.
Полные уверения в страстной любви, в намерении скорее броситься в Неву, нежели отдаться другому, они сообщали ему наряду с этим далеко не радостные известия. Из них он узнал, что Маргарита снова переехала в квартиру отца, и по некоторым, для обыкновенного читателя неуловимым, но ясным для влюбленного, отдельным фразам, оборотам речи, он видел, что она снова находится под влиянием своего отца, то есть значит и
Марины Владиславовны,
мыслями которой
мыслил и глазами которой глядел Максимилиан Эрнестович.
Теперь он ясно видел, что о нем
Марина думает очень мало, а что все
мысли ее, как компасная стрелка к полюсу, тянутся к тому, кто медленно рос и созревал внутри ее тела. Это было как-то особенно обидно.
Весь вечер был теплый и нежный.
Марина отдыхала душою в любви и виноватой ласке, которою ее окружил Темка. Но все возвращалась
мыслью к случившемуся. И уже когда потушили свет (Темка остался у нее ночевать, устроившись на полу),
Марина сказала...