Неточные совпадения
У суда стоять —
Ломит ноженьки,
Под венцом стоять —
Голова
болит,
Голова
болит,
Вспоминается
Песня старая,
Песня грозная.
На широкий двор
Гости въехали,
Молоду жену
Муж домой привез,
А роденька-то
Как набросится!
Деверек ее —
Расточихою,
А золовушка —
Щеголихою,
Свекор-батюшка —
Тот медведицей,
А свекровушка —
Людоедицей,
Кто неряхою,
Кто непряхою…
— Так заезжай, пожалуйста, к
Болям, — сказала Кити
мужу, когда он в одиннадцать часов, пред тем как уехать из дома, зашел к ней. — Я знаю, что ты обедаешь в клубе, папа тебя записал. А утро что ты делаешь?
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так, как твой
муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем
болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
Та
боль, которую она причинила себе и
мужу, высказав эти слова, будет вознаграждена теперь тем, что всё определится, думала она.
Эту глупую улыбку он не мог простить себе. Увидав эту улыбку, Долли вздрогнула, как от физической
боли, разразилась, со свойственною ей горячностью, потоком жестоких слов и выбежала из комнаты. С тех пор она не хотела видеть
мужа.
Возвращаясь с
мужем со скачек, в минуту волнения она высказала ему всё; несмотря на
боль, испытанную ею при этом, она была рада этому.
…Прошли недели две.
Мужу было все хуже и хуже, в половину десятого он просил гостей удаляться, слабость, худоба и
боль возрастали. Одним вечером, часов в девять, я простился с больным. Р. пошла меня проводить. В гостиной полный месяц стлал по полу три косые бледно-фиолетовые полосы. Я открыл окно, воздух был чист и свеж, меня так им и обдало.
Муж может
заболеть; пьянство его может кончиться параличом, который прикует его к одру, недвижимого, беспомощного.
Серафима больше не верила
мужу и переживала теперь жгучую
боль.
Если
муж не из таких, которые убивают или бегают, то все-таки каждый день жене приходится бояться, как бы его не наказали, не взвели бы на него напраслины, как бы он не надорвался, не
заболел, не умер.
Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее
муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках
боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.
Держать в руках свое первое признанное сочинение, вышедшее на прекрасной глянцевитой бумаге, видеть свои слова напечатанными черным, вечным, несмываемым шрифтом, ощущать могучий запах типографской краски… что может сравниться с этим удивительным впечатлением, кроме (конечно, в слабой степени) тех неописуемых блаженных чувств, которые испытывает после страшных
болей впервые родившая молодая мать, когда со слабою прелестною улыбкой показывает
мужу их младенца-первенца.
Одобрив такое намерение ее, Егор Егорыч и Сверстов поджидали только возвращения из тюрьмы Музы Николаевны, чтобы узнать от нее, в каком душевном настроении находится осужденный. Муза Николаевна, однако, не вернулась домой и вечером поздно прислала острожного фельдшера, который грубоватым солдатским голосом доложил Егору Егорычу, что Муза Николаевна осталась на ночь в тюремной больнице, так как господин Лябьев сильно
заболел. Сусанна Николаевна, бывшая при этом докладе фельдшера, сказала, обратясь к
мужу...
Нина Федоровна обожала своего
мужа. И теперь, слушая исторический роман, она думала о том, как она много пережила, сколько выстрадала за все время, и что если бы кто-нибудь описал ее жизнь, то вышло бы очень жалостно. Так как опухоль у нее была в груди, то она была уверена, что и
болеет она от любви, от семейной жизни, и что в постель ее уложили ревность и слезы.
Потом являлась Александра Викторовна Травкина с
мужем, — высокая, тонкая, рыжая, она часто сморкалась так странно, точно коленкор рвали. А
муж её говорил шёпотом, — у него
болело горло, — но говорил неустанно, и во рту у него точно сухая солома шуршала. Был он человек зажиточный, служил по акцизу, состоял членом правления в каком-то благотворительном обществе, и оба они с женой постоянно ругали бедных, обвиняли их во лжи, в жадности, в непочтительности к людям, которые желают им добра…
Кончилось тем, что «приупадавший» дом Долинских упал и разорился совершенно. Игнатий Долинский покушал спелых дынь-дубровок, лег соснуть, встал часа через два с жестокою
болью в желудке, а к полуночи умер. С него распочалась в городе шедшая с северо-запада холера. Ульяна Петровна схоронила
мужа, не уронив ни одной слезы на его могиле, и детям наказывала не плакать.
В этот же самый Троицын день, после обеда, Лиза, гуляя по саду и выходя из него на луг, куда повел ее
муж, чтобы показать клевер, переходя маленькую канавку, оступилась и упала. Она упала мягко на бок, но охнула, и в лице ее
муж увидал не только испуг, но
боль. Он хотел поднять ее, но она отвела его руку.
Ольга Михайловна опять почувствовала сильную
боль и схватила
мужа за рукав.
Надежда.
Муж только что пришёл, переодевается. Это он сказал, что убийца
заболел…
Что часто ты глядишь в окно-то, Марфа
Борисовна? Тебе кого бы ждать!
Сиротка ты, ты горя не видала,
На смертный бой родимых отпуская
И каждый час
болея здесь об них,
И радости за то тебе не будет
Родных своих здоровых увидать.
Хоть тяжело прощанье с милым
мужем,
Да ждать его приятно, а дождешься, —
Так радости и счастью меры нет.
А ты у нас отшельница…
Она молчала, но — она знала зачем, знала, что теперь её, избитую и оскорблённую, ожидают его ласки, страстные и нежные ласки примирения. За это она готова была ежедневно платить
болью в избитых боках. И она плакала уже от одной только радости ожидания, прежде чем
муж успевал прикоснуться к ней.
Часу в десятом
муж ее напивается пьян и тотчас начинает ее продолжительно и больно бить; потом он впадает в летаргический сон до понедельника, а проснувшись, отправляется с страшной головной
болью за свою работу, питаясь приятной надеждой через семь дней снова отпраздновать так семейно и кротко воскресный день.
— Это только так кажется, что богатым легко, — сказала Елена Ивановна. — У каждого человека свое горе. Вот мы, я и мой
муж, живем не бедно, у нас есть средства, но разве мы счастливы? Я еще молода, но у меня уже четверо детей; дети всё
болеют, я тоже больна, постоянно лечусь.
Кто же накормит нас? Кто вернет нам
мужей и детей? Кто утишит нашу
боль?
Саша. Их чуть свет плотники поднимут… Какой же ты разгильдяй, Коля! Ах, да! Чуть было не позабыла… Приходила жена лавочника и просила тебя убедительно, чтобы ты пришел к ним, как можно скорей… Ее
муж внезапно
заболел… B голову какой-то удар сделался… Иди скорей!
— Какие вы оба с ней… безжалостные! — выговорила она медленно, с сильным ударением на последних слогах, и доброе, пухлое лицо ее исказилось гримасой
боли и ожесточения, словно на лице хотела она показать, какие это жестокие люди —
муж ее и дочь.
Когда я давал показания, защитник спросил меня, в каких отношениях я находился с Ольгой, и познакомил меня с показанием Пшехоцкого, когда-то мне аплодировавшего. Сказать правду — значило бы дать показание в пользу подсудимого: чем развратнее жена, тем снисходительнее присяжные к мужу-Отелло, — я понимал это… С другой стороны, моя правда оскорбила бы Урбенина… он, услыхав ее, почувствовал бы неизлечимую
боль… Я счел за лучшее солгать.
И
муж, и жена относились ко мне с тем милым доверием, которое так дорого врачу и так поднимает его дух; каждое мое назначение они исполняли с серьезною, почти благоговейною аккуратностью и тщательностью. Больная пять дней сильно страдала, с трудом могла раскрывать рот и глотать. После сделанных мною насечек опухоль опала, больная стала быстро поправляться, но остались мускульные
боли в обеих сторонах шеи. Я приступил к легкому массажу шеи.
Сердце мое говорило о невинности простака Урбенина; оно, чуя правду, сжималось тою
болью, которую в это время должен был чувствовать ошеломленный
муж.
Больной было очень плохо; она жаловалась на тянущие
боли в груди и животе, лицо ее было бело, того трудно описуемого вида, который мало-мальски привычному глазу с несомненностью говорит о быстро и неотвратимо приближающемся параличе сердца. Я предупредил
мужа, что опасность очень велика. Пробыв у больной три часа, я уехал, так как у меня был другой трудный больной, которого было необходимо посетить. При Стариковой я оставил опытную фельдшерицу.
Однажды, в четыре часа утра, ко мне позвонился
муж больной. Он сообщил, что у больной неожиданно появились сильные
боли в животе и рвота. Мы сейчас же поехали. Была метель; санки быстро мчались по пустынным улицам.
У одного старика
заболела жена; он пошел сам доить корову. Корова фыркнула, узнала, что не хозяйка, и не давала молока. Хозяйка велела
мужу надеть свою шубейку и платок на голову, — корова дала молоко; но старик распахнулся, корова понюхала и опять остановила молоко.
Еще минута, и, кажется, голова страдальца окончательно лопнет от
боли. Как сумасшедший, или, вернее, как
муж, которого добрая жена окатила кипятком, он вбегает в приемную, и… о ужас! Приемная битком набита публикой. Бежит Дыбкин к двери кабинета, но его хватают за фалды и говорят ему, что он обязан ждать очереди…
— Дайте мне ваш хлыст! — сказала графиня и, взяв у
мужа хлыст, сильно дернула за повода и помчалась по просеке. Граф тоже изо всей силы дернул за повод. Лошадь побежала, и он бессильно заболтался на седле. Бедра его ослабели; он поморщился от
боли и осадил лошадь. Она пошла тише. Граф проводил глазами свою жену, опустил на грудь голову и задумался.
С
мужем Глафира держалась довольно холодно. Она отговорилась усталостью, головною
болью и прежде всего пожелала успокоиться.
Но вдруг Лета заподозрела, что Рупышев ее
мужа нарочно спаивает, потому что Спиридонов уж до того стал пить, что начал себя забывать, и раз приходит при всех в почтовую контору к почтмейстеру и просит: «У меня, — говорит, — сердце очень
болит, пропишите мне какую-нибудь микстуру».
Видит далее она на сером фоне, как
муж ее каждую весну ищет денег, чтобы уплатить проценты в банк, где заложено имение. Не спит он, не спит она, и оба до
боли в мозгу думают, как бы избежать визита судебного пристава.
При этом шут не перестает вставлять свои несмешные шутки. Приходит
муж Гонерилы, хочет успокоить Лира, но Лир проклинает Гонерилу, призывая на нее или бесплодие, или рождение такого урода-ребенка, который отплатил бы ей насмешкой и презрением за ее материнские заботы и этим показал бы ей весь ужас и
боль, причиняемую детской неблагодарностью.
— И не мудрено, сиделкой бедную сделали, от больного
мужа к больной тетке… Поневоле
заболеешь… Ты себя побереги… Посиди дома денек, другой… За ним и Фимка походит, а ты отдохни… Так позови…
Лизочка Кудринская, молоденькая дамочка, имеющая много поклонников, вдруг
заболела, да так серьезно, что
муж ее не пошел на службу и ее мамаше в Тверь была послана телеграмма. Историю своей болезни она рассказывает таким образом...
— Голубчик мой, я знаю, что у тебя
болит плечо, но что же я могу сделать, дружочек? — сказал мужчина тоном, каким подвыпившие
мужья извиняются перед своими строгими супругами. — Это, Саша, у тебя от дороги
болит плечо. Завтра мы приедем к месту, отдохнем, оно и пройдет…
— Воля ваша, рвите, какой благоугодно! — отвечала полумертвая от испуга женщина. (У нее в самом деле не
болели зубы.
Муж ее, государев камердинер Полубояров, желая отмстить ей за некоторые проказы и зная, что Петр I большой охотник делать хирургические операции, просил его вырвать у ней будто бы больной зуб. Впоследствии, когда открылась истина, Полубоярову за эту шутку порядочно досталось.)
Вдруг
муж ее, сильно мешавший любящим сердцам,
заболел какою-то простудною болезнью и отдал Богу душу.
Душевная острая
боль и трепет всего внутреннего существа сменились теперь изумлением. Как могла она, Антонина Сергеевна Гаярина, допустить себя до такой неистовой выходки, чуть не с кулаками броситься на любимого человека, на
мужа, оставшегося ей верным? В этом она не сомневалась.
— Как построже… Тоже душа об нем
болит… Чай, не чужой.
Муж и — люблю я его… Просто с ним мука.
Она с выгодою ликвидировала дела своего
мужа, и эта лихорадочная деятельность была одной из причин уменьшения острой
боли обрушившегося на нее горя.
Ко всем этим странным выходкам и чудачествам Александра Васильевича жители Фридрихсгама относились более чем благодушно, главным образом не потому, что он был «большой царский генерал», как назвал его полицейский солдат в Нейшлоте, а вследствие того, что знали его семейное несчастье, сочувствовали ему как оскорбленному
мужу и даже все его дурачества приписывали желанию заглушить внутреннюю
боль уязвленного коварной изменой жены самолюбия супруга.
Наташа в эти две недели беспокойства так часто прибегала к ребенку за успокоением, так возилась над ним, что она перекормила его и он
заболел. Она ужасалась его болезни, а вместе с тем ей этого-то и нужно было. Ухаживая за ним, она легче переносила беспокойство о
муже.
Когда же этот самый драчун-муж
заболел и приступил умирать, то он стал так ужасно тосковать, что Зинаида Павловна над ним разжалобилась, и когда он стал ее просить, чтобы она «сняла образ Курской Заступницы и поклялась, что после него не пойдет ни за кого замуж, то она сняла Заступницу и заклялась».
Так в тяжелое время, навсегда памятное Пьеру, Наташе, после родов первого слабого ребенка, когда им пришлось переменить трех кормилиц и Наташа
заболела от отчаяния, Пьер однажды сообщил ей мысли Руссо, с которыми он был совершенно согласен, о неестественности и вреде кормилиц. С следующим ребенком, несмотря на противодействие матери, докторов и самого
мужа, восстававших против ее кормления, как против вещи тогда неслыханной и вредной, она настояла на своем, и с тех пор всех детей кормила сама.