Темная синева
московского неба, истыканная серебряными звездами, бледнеет, роса засеребрится по сереющей в полумраке травке, потом поползет редкий седой туман и спокойно поднимается к небу, то ласкаясь на прощанье к дремлющим березкам, то расчесывая свою редкую бороду о колючие полы сосен; в стороне отчетисто и звучно застучат зубами лошади, чешущиеся по законам взаимного вспоможения; гудя пройдет тяжелым шагом убежавший бык, а люди без будущего всё сидят.
Так проводили время наши сокольницкие пустынники, как
московское небо стало хмуриться, и в одно прекрасное утро показался снежок. Снежок, конечно, был пустой, только выпал и сейчас же растаял; но тем не менее он оповестил дачников, что зима стоит недалеко за Валдайскими горами. Надо было переезжать в город.
Неточные совпадения
Не дожидаясь, когда встанет жена, Самгин пошел к дантисту. День был хороший, в
небе цвело серебряное солнце, похожее на хризантему; в воздухе играл звон колоколов, из церквей, от поздней обедни, выходил дородный
московский народ.
Ему казалось, что все
небо подернуто густым туманом; что он вместе с толпою покрытых рубищем и горько плачущих граждан
московских подходит к Грановитой палате; что на высоком царском тереме развевается красное знамя с изображением одноглавого орла.
Если угодно
небу, то мы падем с мечом в руке пред князем
московским: одна кровь течет в жилах наших; русский может покориться русскому, но чужеземцу — никогда, никогда!..
И наконец пора пришла…
В день смерти с ложа он воспрянул,
И снова силу обрела
Немая грудь — и голос грянул!
Мечтаньем чудным окрылил
Его господь перед кончиной,
И он под
небо воспарил
В красе и легкости орлиной.
Кричал он радостно: «Вперед!» —
И горд, и ясен, и доволен:
Ему мерещился народ
И звон
московских колоколен;
Восторгом взор его сиял,
На площади, среди народа,
Ему казалось, он стоял
И говорил…
— Богом прославленных мест на земле — что звезд на́
небе, — сказал замолчавшему Иосифу Василий Борисыч. — Все такие места одному человеку изведать не можно, а тебе бы, старче, незнающему сказать, неведущего научить, а не Москву бранить. Тут
московские люди ни в чем не повинны.
Спускались сумерки. Мелкий, сухой снег суетливо падал с
неба. Я остался один с собою, и в душе опять зашевелился притихший в разговорах ужас. На Большой
Московской сияло электричество, толпы двигались мимо освещенных магазинов. Люди для чего-то гуляли, покупали в магазинах, мчались куда-то в гудящих трамваях. Лохматый часовщик, с лупою в глазу, сидел, наклонившись над столиком. Зачем все?
На дворе стояла непроглядная темень. Свинцовые тучи сплошь заволакивали
небо и, казалось, низко-низко висели над главами монастырей и церквей
московского кремля.
Наконец настало 8 октября — день выступления соединенной
московской дружины. День был тихий, ясный; солнце при восходе яркими лучами рассеяло волнистый туман и, величественно выплывши на
небо, отразилось тысячами огней на куполах церквей и верхах бойниц и башен кремлевских.
Княжна слушала рассеянно отчеты ее поверенного против ее воли. Она, видимо, примирилась с ним, как с неизбежным злом. За последнее время она вдруг сделалась религиозной, почти ханжой, и ежедневно ездила на поклонение
московским святым и на могилу брата. Под влиянием этого настроения, быть может, она считала графа Довудского грозным посланцем разгневанного
неба.
Москва до
небес восхваляла порядки и метод обучения этого юного детища
московских отцов классицизма, и Татьяна Александровна Савина была, конечно, сторонницей этого учебного заведения.
Московское и «русськое» — это были два разные понятия и на
небе и на земле.