Неточные совпадения
Жаль, что давеча я у игумена за обед не
сел да
монахам про Мокрых девок не рассказал.
Приезжал дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном черном сюртуке, тихонького, похожего на
монаха. Он всегда
садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз смотрел на всех как-то особенно пристально; говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
«Это что такое значит?» — подумал Вихров и пошел вслед за
монахом. Тот направился к Александровскому саду и под ближайшим более тенистым деревом
сел. Павел тоже поместился рядом с ним.
Монах своим кротким и спокойным взором осмотрел его.
— Мы тут живем, как
монахи! — сказал Рыбин, легонько ударяя Власову по плечу. — Никто не ходит к нам, хозяина в
селе нет, хозяйку в больницу увезли, и я вроде управляющего. Садитесь-ка за стол. Чай, есть хотите? Ефим, достал бы молока!
Дворник снял Кучумовы лапы с колен своих, отодвинул собаку ногой; она, поджав хвост,
села и скучно дважды пролаяла. Трое людей посмотрели на неё, и один из них мельком подумал, что, может быть, Тихон и
монах гораздо больше жалеют осиротевшую собаку, чем её хозяина, зарытого в землю.
Но это не украшало отца, не гасило брезгливость к нему, в этом было даже что-то обидное, принижающее. Отец почти ежедневно ездил в город как бы для того, чтоб наблюдать, как умирает
монах. С трудом, сопя, Артамонов старший влезал на чердак и
садился у постели
монаха, уставив на него воспалённые, красные глаза. Никита молчал, покашливая, глядя оловянным взглядом в потолок; руки у него стали беспокойны, он всё одёргивал рясу, обирал с неё что-то невидимое. Иногда он вставал, задыхаясь от кашля.
Однажды
монах явился во время обеда и
сел в столовой у окна. Коврин обрадовался и очень ловко завел разговор с Егором Семенычем и с Таней о том, что могло быть интересно для
монаха; черный гость слушал и приветливо кивал головой, а Егор Семеныч и Таня тоже слушали и весело улыбались, не подозревая, что Коврин говорит не с ними, а со своей галлюцинацией.
Приветливо кивая головой, этот нищий или странник бесшумно подошел к скамье и
сел, и Коврин узнал в нем черного
монаха.
Монахи веселой толпой,
Когда наступила вечерняя мгла,
За пир
садились ночной.
Монах оставил ослицу и взошел в храм; потом народ опять начал редеть, уходить; солнце
садилось, ночь наступала, и отчаянный муж, второй раз теряя свою жену, тихими шагами побрел домой.
Монах склонился и вышел. Лицо игумна было ужасно, жилы на висках налились кровью и бились; он был смущен, несмотря на свою обычную твердость, и не знал, верить ли или нет какому-то обвинению, и то укорял себя в сомнении, приискивая наказание виновному, то верил обвинению, приискивая доказательства к опровержению его; он то вставал и прохаживался, то
садился; наконец, обращаясь к молодому
монаху, сказал: «Позови брата Феодора и оставь его со мною наедине».
Взошедши в нее, раздраженный и недовольный собою,
сел к окну и смотрел, как
монахи вели Феодора к воротам, наперерыв осыпая бранью, как вытолкнули его; все было к Феодору немилосердно, даже старый привратник ударил его тростью. Феодор терпел все, защищая ребенка и как будто взором говоря: «Он-то чем виноват?»
Через несколько времени вышел
монах, тотчас обратил глаза на место, где сидел несчастный, и, как бы обрадованный его уходом, поспешно
сел на свою ослицу, вздохнул, перекрестился, еще раз вздохнул и поехал к городским воротам.
Один раз по дороге в Швейцарию шла женщина с ребеночком. Началась метель; женщина сбилась с дороги.
села в снегу и застыла.
Монахи вышли с собаками и нашли женщину с ребеночком.
Монахи отогрели ребеночка и выкормили. А женщину они принесли уже мертвую и похоронили у себя в монастыре.
Не внимал уговорам Патап Максимыч, ругани его конца не виделось. До того дошло, что он, харкнув на ворота и обозвав весь монастырь нехорошими словами, хотел
садиться в сани, чтоб ехать назад, но в это время забрякали ключами и продрогших путников впустили в монастырскую ограду. Там встретили их четверо
монахов с фонарями.
— Да как в тот раз, — сказал Пахом. — В радельной рубахе к попу на
село не побежал бы. Долго ль до огласки? И то, слышь, поп-от грозил тогда. «До архиерея, — говорил, — надо довести, что у господ по ночам какие-то сборища бывают… и на них
монахов в рубахи тонкого полотна одевают».
Знали его и образованные люди Божьи, и
монахи с монахинями, и сестры женских общин, приведенные к познанию тайны сокровенной, слыхали о нем по всем городам, по всем
селам и деревням, где только живут хлысты.
Ропшин принес ей известие, что
монах этот захожий сборщик на бедный монастырь и живет на
селе третий день.
Наступило молчание.
Монахи снесли в сарай последний мешок и
сели на телегу отдыхать… Пьяный Евсей всё еще мял в руках сеть и клевал носом.
Мою вещь брал себе на бенефис
Монахов. Эта вещь никогда не была и напечатана. Она называлась"Прокаженные и чистые" — из жизни петербургской писательско-театральной богемы. Я ее читал у себя осенью 1871 года нескольким своим собратам, в том числе Страхову и Буренину, который вскоре за тем пустил свой первый памфлет на меня в"Санкт-Петербургских ведомостях"и, придя ко мне,
сел на диван и воскликнул...
Напившись чаю и отдохнув, она вышла погулять. Солнце уже
село. От монастырского цветника повеяло на княгиню душистой влагой только что политой резеды, из церкви донеслось тихое пение мужских голосов, которое издали казалось очень приятным и грустным. Шла всенощная. В темных окнах, где кротко мерцали лампадные огоньки, в тенях, в фигуре старика
монаха, сидевшего на паперти около образа с кружкой, было написано столько безмятежного покоя, что княгине почему-то захотелось плакать…
Выйдя из покоев, чтобы
садиться в экипаж, она зажмурилась от яркого дневного света и засмеялась от удовольствия: день был удивительно хорош! Оглядывая прищуренными глазами
монахов, которые собрались у крыльца проводить ее, она приветливо закивала головой и сказала...
Когда он пришел в себя,
монаха не было не только в комнате, но и в
селе. Он уже быстро шагал по боровичской столбовой дороге.
К указу о сыске
монаха Михаила приложен целый «реестр бежавшим», другим «бродягам духовного чина», а именно: «Суздальского уезда,
села Лежнева, вдовый дьякон Иван Иванов, росту высокого, толст, лицом бел, круголиц, волосы темно-русые, кудрявые, говорит громко, 47 лет.
Стыдом это в моих глазах все это дело покрыло, и не захотел я этого крестителя видеть и слышать о нем, а повернул назад к городу с решимостью
сесть в своем монастыре за книги, без коих
монаху в праздномыслии — смертная гибель, а в промежутках времени смирно стричь ставленников, да дьячих с мужьями мирить; но за святое дело, которое всвяте совершать нельзя кое-как, лучше совсем не трогаться — «не давать безумия богу».