Неточные совпадения
Николай Петрович продолжал ходить и не
мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он не в силах
был расстаться с темнотой, с садом, с
ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой…
Клим остался с таким
ощущением, точно он не
мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице
было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Это не
было похоже на тоску, недавно пережитую им, это
было сновидное, тревожное
ощущение падения в некую бездонность и мимо своих обычных мыслей, навстречу какой-то новой, враждебной им. Свои мысли
были где-то в нем, но тоже бессловесные и бессильные, как тени. Клим Самгин смутно чувствовал, что он должен в чем-то сознаться пред собою, но не
мог и боялся понять: в чем именно?
Люди смеялись, покрикивали,
может быть, это не относилось к нему, но увеличивало тошнотворное
ощущение отравы обидой.
«Одиночество. Один во всем мире. Затискан в какое-то идиотское логовище. Один в мире образно и линейно оформленных
ощущений моих, в мире злой игры мысли моей. Леонид Андреев — прав:
быть может, мысль — болезнь материи…»
И то, что за всеми его старыми мыслями живет и наблюдает еще одна, хотя и неясная, но,
может быть, самая сильная, возбудило в Самгине приятное сознание своей сложности, оригинальности,
ощущение своего внутреннего богатства.
Все это я таил с тех самых пор в моем сердце, а теперь пришло время и — я подвожу итог. Но опять-таки и в последний раз: я,
может быть, на целую половину или даже на семьдесят пять процентов налгал на себя! В ту ночь я ненавидел ее, как исступленный, а потом как разбушевавшийся пьяный. Я сказал уже, что это
был хаос чувств и
ощущений, в котором я сам ничего разобрать не
мог. Но, все равно, их надо
было высказать, потому что хоть часть этих чувств да
была же наверно.
Я с жадностью смотрел на это зрелище, за которое бог знает что дали бы в Петербурге. Я
был, так сказать, в первом ряду зрителей, и если б действующим лицом
было не это тупое, крепко обтянутое непроницаемой кожей рыло, одаренное только способностью глотать, то я
мог бы читать малейшее
ощущение страдания и отчаяния на сколько-нибудь более органически развитой физиономии.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё
было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова
была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая
ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом не
мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен
был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
То, что ты не принял большой крестной муки, послужит только к тому, что ты ощутишь в себе еще больший долг и этим беспрерывным
ощущением впредь, во всю жизнь, поможешь своему возрождению,
может быть, более, чем если б пошел туда.
Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и
мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось все, что
могло потрясти их души так, как случается это нечасто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать все, что касалось его самого,
был очень груб в понимании чувств и
ощущений ближних своих — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму.
И я не делал новых попыток сближения с Кучальским. Как ни
было мне горько видеть, что Кучальский ходит один или в кучке новых приятелей, — я крепился, хотя не
мог изгнать из души ноющее и щемящее
ощущение утраты чего-то дорогого, близкого, нужного моему детскому сердцу.
Над разговорами этими носилось невысказываемое,
может быть даже несознанное
ощущение чьей-то вины, какой-то крупной неправды…
— Н — нет, — ответил я. Мне самому так хотелось найти свою незнакомку, что я бы с удовольствием пошел на некоторые уступки… Но… я бы не
мог объяснить, что именно тут другое: другое
было ощущение, которым
был обвеян мой сон. Здесь его не
было, и в душе подымался укор против всякого компромисса. — Не то! — сказал я со вздохом.
В ту минуту я тоже,
быть может, в первый раз так смотрел на природу и так полно давал себе отчет в своем
ощущении.
Должно
быть, это смутное
ощущение новой «изнанки» сделало для меня и этот разговор, и этот осенний вечер с луной над гладью пруда такими памятными и значительными, хотя «мыслей словами» я вспомнить не
могу.
В язычестве
было ощущение первоначальной святости плоти и плотской жизни,
был здоровый религиозный материализм, реалистическое чувство земли, но язычество
было бессильно перед тлением плоти всего мира, не
могло так преобразить плоть, чтоб она стала вечной и совершенной, не
могло вырвать из плоти грех и зло.
Могло ли
быть, чтобы смутные и неясные световые
ощущения, пробивавшиеся к темному мозгу неизвестными путями в те минуты, когда слепой весь трепетал и напрягался навстречу солнечному дню, — теперь, в минуту внезапного экстаза, всплыли в мозгу, как проявляющийся туманный негатив?..
На этот раз молодые люди не возражали, —
может быть, под влиянием живого
ощущения, пережитого за несколько минут в леваде Остапа, — могильная плита так ясно говорила о смерти прошлого, — а
быть может, под влиянием импонирующей искренности старого ветерана…
Но, кто знает, —
быть может, душевное затишье только способствовало бессознательной органической работе, и эти смутные, разрозненные
ощущения тем успешнее прокладывали в его мозгу пути по направлению друг к другу.
«Глаза, — сказал кто-то, — зеркало души».
Быть может, вернее
было бы сравнить их с окнами, которыми вливаются в душу впечатления яркого, сверкающего цветного мира. Кто
может сказать, какая часть нашего душевного склада зависит от
ощущений света?
Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более
мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина; да и человек, как он, и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что
могла сделать сила страсти, то
могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности,
ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае в присутствии его превосходительства,
был невозможен.
Но тем, что он говорил Рогожину, князь остался недоволен; и только теперь, в это мгновение ее внезапного появления, он понял,
может быть, непосредственным
ощущением, чего недоставало в его словах Рогожину.
Паншин скоро догадался, с свойственным ему быстрым пониманием
ощущений другого, что не доставляет особенного удовольствия своему собеседнику, и под благовидным предлогом скрылся, решив про себя, что Лаврецкий,
может быть, и прекрасный человек, но несимпатичный, «aigri» [Озлобленный (фр.).] и «en somme» [В конце концов (фр.).] несколько смешной.
Лаврецкий прижался в уголок;
ощущения его
были странны, почти грустны; он сам не
мог хорошенько разобрать, что он чувствовал.
Я не мистик; в предчувствия и гаданья почти не верю; однако со мною, как,
может быть, и со всеми, случилось в жизни несколько происшествий, довольно необъяснимых. Например, хоть этот старик: почему при тогдашней моей встрече с ним, я тотчас почувствовал, что в тот же вечер со мной случится что-то не совсем обыденное? Впрочем, я
был болен; а болезненные
ощущения почти всегда бывают обманчивы.
Воротясь домой, я тотчас же разделся и лег спать. В комнате у меня
было сыро и темно, как в погребе. Много странных мыслей и
ощущений бродило во мне, и я еще долго не
мог заснуть.
Боязнь эта возрастает обыкновенно все сильнее и сильнее, несмотря ни на какие доводы рассудка, так что наконец ум, несмотря на то, что приобретает в эти минуты,
может быть, еще большую ясность, тем не менее лишается всякой возможности противодействовать
ощущениям.
Я очень хорошо помню, что сердце мое сжалось от какого-то неприятнейшего
ощущения и я сам не
мог решить, какого рода
было это
ощущение.
Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и
ощущений.
Мог ли он понять меня?
Мог ли я в чем-либо признаться ему, не изменяя своим друзьям? Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моем знакомстве с «дурным обществом», но изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе я
был не в состоянии. К тому же здесь
было тоже нечто вроде «принципа»: если б я изменил им, нарушив данное слово, то не
мог бы при встрече поднять на них глаз от стыда.
— Этот человек, — снова заговорила Настенька о Белавине, — до такой степени лелеет себя, что на тысячу верст постарается убежать от всякого ничтожного
ощущения, которое
может хоть сколько-нибудь его обеспокоить, слова не скажет, после которого бы от него чего-нибудь потребовали; а мы так с вашим превосходительством не таковы, хоть и наделали,
может быть, в жизни много серьезных проступков — не правда ли?
Двойник отказывается от собственных
ощущений, если они не
могут быть разделены или приняты другим.
Ему казалось, что там, где больше освещено, собралась веселая толпа; там,
может быть, происходил живой размен мыслей, огненных, летучих
ощущений: там живут шумно и радостно.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало
быть,
был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде,
мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало
быть, не
было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не
мог вспомнить о том без
ощущения обиды.
Сомнения нет, что эти легендарные господа способны
были ощущать, и даже,
может быть, в сильной степени, чувство страха, — иначе
были бы гораздо спокойнее и
ощущение опасности не обратили бы в потребность своей природы.
Может быть, — когда, через много лет, придется оставить его, — еще пожалею о нем!..» — прибавлял я не без примеси того злорадного
ощущения, которое доходит иногда до потребности нарочно бередить свою рану, точно желая полюбоваться своей болью, точно в сознании всей великости несчастия
есть действительно наслаждение.
Усатый унтер-офицер отворил мне, наконец, двери в этот странный дом, в котором я должен
был пробыть столько лет, вынести столько таких
ощущений, о которых, не испытав их на самом деле, я бы не
мог иметь даже приблизительного понятия.
Все это
может быть похоже на то
ощущение, когда человек с высокой башни тянется в глубину, которая под ногами, так что уж сам, наконец, рад бы броситься вниз головою: поскорей, да и дело с концом!
Нилов только улыбнулся и не сказал ничего; он понимал, что столько пережитых
ощущений могут свалить даже такого сильного человека. Поэтому он наскоро
напоил его горячим кофе и уложил спать.
Я ощущал ее личность так живо, что
мог говорить с ней, находясь один, без чувства странности или нелепости, но когда воспоминание повторяло ее нежный и горячий порыв, причем я не
мог прогнать
ощущение прильнувшего ко мне тела этого полуребенка, которого надо
было, строго говоря, гладить по голове, — я спрашивал себя...
Я выслушал Брауна без смущения. В моей душе накрепко
была закрыта та дверь, за которой тщетно билось и не
могло выбиться
ощущение щекотливости, даже — строго говоря — насилия, к которому я прибегал среди этих особых обстоятельств действия и места.
Вон уж и Лудвиг в «Lehrbuch der Physiologie» [«Учебник физиологии» — Нем.] прямо сознает, что в каждом
ощущении, кроме того, что в нем
может быть объяснено раздражением нервов,
есть нечто особенное, от нерв независимое, а душой-то все эти вопросы постигаются ясно и укладываются в ней безмятежно.
И потеряем при этом и
ощущение холода, и
ощущение стыда;
будем мчаться по горам и по долам без перчаток, с нечищеными ногтями, с обвислыми животами (вспомните: в старину москвичи называли рязанцев"кособрюхими" — стало
быть, такой пример уж
был), с обросшими шерстью поясницами, а
быть может, и с хвостами!
Замерло пение, — Илья вздохнул глубоким, легким вздохом. Ему
было хорошо: он не чувствовал раздражения, с которым пришёл сюда, и не
мог остановить мысли на грехе своём. Пение облегчило его душу и очистило её. Чувствуя себя так неожиданно хорошо, он недоумевал, не верил
ощущению своему, но искал в себе раскаяния и — не находил его.
Величественное в жизни человека встречается не беспрестанно; но сомнительно, согласился ли бы сам человек, чтобы оно
было чаще: великие минуты жизни слишком дорого обходятся человеку, слишком истощают его; а кто имеет потребность искать и силу выносить их влияние на душу, тот
может найти случаи к возвышенным
ощущениям на каждом шагу: путь доблести, самоотвержения и высокой борьбы с низким и вредным, с бедствиями и пороками людей не закрыт никому и никогда.
Поплакав минут с десять, Фустов встал, лег на диван, повернулся лицом к стене и остался неподвижен. Я подождал немного, но, видя, что он не шевелится и не отвечает на мои вопросы, решился удалиться. Я,
быть может, взвожу на него напраслину, но едва ли он не заснул. Впрочем, это еще бы не доказывало, чтоб он не чувствовал огорчения… а только природа его
была так устроена, что не
могла долго выносить печальные
ощущения… Уж больно нормальная
была природа!
Может быть, перейдя чрез столько
ощущений, душа не насыщается, а только раздражается ими и требует
ощущений еще, и все сильней и сильней, до окончательного утомления.
Только писатель, умеющий достойным образом выразить в своих произведениях чистоту и силу этих высших идей и
ощущений, умеющий сделаться понятным всякому человеку, несмотря на различие времен и народностей, остается надолго памятным миру, потому что постоянно пробуждает в человеке сочувствие к тому, чему он не
может не сочувствовать, не переставая
быть человеком.
Такое сосредоточивание в себе своих мыслей и
ощущений, какого бы они ни
были свойства, должно
было развить рассудок девочки несравненно скорее, нежели бы это
могло случиться при других обстоятельствах.
Он затихал и отдавался настроению, надеясь схватить неясное
ощущение, как мы стараемся по временам схватить приятный полузабытый сон. Но ему никогда не удавалось этого достигнуть: не привыкшее к напряжению внимание скоро ослабевало, туманилось, — и, продолжая улыбаться, Прошка мирно засыпал.
Быть может, во сне он видел, наконец, то, что желал увидеть, но никогда не помнил, что ему снилось.