Неточные совпадения
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не
будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась,
Как дым по небу
голубому,
О нем два сердца,
может быть,
Еще грустят… На что грустить?..
Я не
мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того
была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно
было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так
было хорошо. Сердце билось, как
голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.
Сегодня она
была особенно похожа на цыганку: обильные, курчавые волосы, которые она никогда не
могла причесать гладко, суховатое, смуглое лицо с горячим взглядом темных глаз и длинными ресницами, загнутыми вверх, тонкий нос и гибкая фигура в юбке цвета бордо, узкие плечи, окутанные оранжевой шалью с
голубыми цветами.
— Ну — вас не обманешь! Верно, мне — стыдно, живу я, как скот. Думаете, — не знаю, что
голуби — ерунда? И девки — тоже ерунда. Кроме одной, но она уж наверное — для обмана! Потому что — хороша! И
может меня в руки взять. Жена
была тоже хороша и — умная, но — тетка умных не любит…
Этого он не
мог представить, но подумал, что, наверное, многие рабочие не пошли бы к памятнику царя, если б этот человек
был с ними. Потом память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с
голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
Она открыла дверь, впустив в коридор свет из комнаты. Самгин видел, что лицо у нее смущенное, даже испуганное, а
может быть, злое, она прикусила верхнюю губу, и в светлых глазах неласково играли
голубые искры.
Еще с курицами она,
может быть, помирилась бы, но —
голуби!
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год,
может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно
есть? Вы пересчитайте всех ваших
голубей и голубок: ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Тарас говорил про себя, что когда он не
выпьет, у него слов нет, а что у него от вина находятся слова хорошие, и он всё сказать
может. И действительно, в трезвом состоянии Тарас больше молчал; когда же
выпивал, что случалось с ним редко и и только в особенных случаях, то делался особенно приятно разговорчив. Он говорил тогда и много и хорошо, с большой простотою, правдивостью и, главное, ласковостью, которая так и светилась из его добрых
голубых глаз и не сходящей с губ приветливой улыбки.
Старцев все собирался к Туркиным, но в больнице
было очень много работы, и он никак не
мог выбрать свободного часа. Прошло больше года таким образом в трудах и одиночестве; но вот из города принесли письмо в
голубом конверте…
— Он тебя испугался, тебя,
голубя. Ты «чистый херувим». Тебя Дмитрий херувимом зовет. Херувим… Громовый вопль восторга серафимов! Что такое серафим?
Может быть, целое созвездие. А
может быть, все-то созвездие
есть всего только какая-нибудь химическая молекула…
Есть созвездие Льва и Солнца, не знаешь ли?
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого
голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже,
может быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
Не
могу сказать, сколько я времени проспал, но когда я открыл глаза — вся внутренность леса
была наполнена солнцем и во все направленья, сквозь радостно шумевшую листву, сквозило и как бы искрилось ярко-голубое небо; облака скрылись, разогнанные взыгравшим ветром; погода расчистилась, и в воздухе чувствовалась та особенная, сухая свежесть, которая, наполняя сердце каким-то бодрым ощущеньем, почти всегда предсказывает мирный и ясный вечер после ненастного дня.
Англезы тогда
были в моде; вот я с Иваном Алексеевичем, бывало, и танцуем у покойной императрицы;
можете вы себе представить вашего батюшку в светло-голубом французском кафтане, в пудре и меня с фижмами и decoltée?
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит на руки, таскает по горнице и говорит: «Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая
была озорница — бросится на него, кричит: «Как ты
можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы,
голуба́ душа!
Мне случалось много раз подходить близко к дереву, на котором находилось гнездо с
голубятами, даже влезать на него, и
голубь с голубкой не бросались на меня, как болотные кулики, не отводили в сторону, прикидываясь, что не
могут летать, как то делают утки и тетеревиные курочки, —
голуби перелетывали робко с дерева на дерево, тоскливо повертываясь, подвигаясь или переступая вдоль по сучку, на котором сидели, беспрестанно меняя место и приближаясь к человеку по мере его приближения к детям; едва
были слышны какие-то тихие, грустные, ропотные, прерывающиеся звуки, не похожие на их обыкновенное воркованье.
Жена Ульриха Райнера
была прелестное создание. В ней
могло пленять человека все, начиная с ее ангельской русой головки до ангельской души, смотревшей сквозь кроткие
голубые глаза.
Я полтора года жил на канатной фабрике, и мой хозяин так полюбил меня, что не хотел пустить. И мне
было хорошо. Я
был тогда красивый мужчина, я
был молодой, высокий рост,
голубые глаза, римский нос… и Madam L… (я не
могу сказать ее имени), жена моего хозяина,
была молоденькая, хорошенькая дама. И она полюбила меня.
Конечно,
может быть, она и
приголубливала его, но чтобы дойти до серьезного — ни-ни!
Ей
было сладко видеть, что его
голубые глаза, всегда серьезные и строгие, теперь горели так мягко и ласково. На ее губах явилась довольная, тихая улыбка, хотя в морщинах щек еще дрожали слезы. В ней колебалось двойственное чувство гордости сыном, который так хорошо видит горе жизни, но она не
могла забыть о его молодости и о том, что он говорит не так, как все, что он один решил вступить в спор с этой привычной для всех — и для нее — жизнью. Ей хотелось сказать ему: «Милый, что ты
можешь сделать?»
Это я Второму Строителю. Лицо у него — фаянс, расписанный сладко-голубыми, нежно-розовыми цветочками (глаза, губы), но они сегодня какие-то линялые, смытые. Мы считаем вслух, но я вдруг обрубил на полуслове и стою, разинув рот: высоко под куполом на поднятой краном
голубой глыбе — чуть заметный белый квадратик — наклеена бумажка. И меня всего трясет —
может быть, от смеха, — да, я сам слышу, как я смеюсь (знаете ли вы это, когда вы сами слышите свой смех?).
S… Почему все дни я слышу за собой его плоские, хлюпающие, как по лужам, шаги? Почему он все дни за мной — как тень? Впереди, сбоку, сзади, серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят, на нее наступают, но она все так же неизменно здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной.
Быть может, эта пуповина — она, I? Не знаю. Или,
быть может, им, Хранителям, уже известно, что я…
Я,
быть может, уже не фагоцит, деловито и спокойно пожирающий микробов (с
голубым виском и веснушчатых): я,
быть может, микроб, и,
может быть, их уже тысяча среди нас, еще прикидывающихся, как и я, фагоцитами…
Быть может, что это происходит оттого, что я ничего особенного не требую, или оттого, что сама судьба меня
приголубливает, — во всяком случае, я и жалуюсь и сознаю себя вполне удовлетворенным.
— Какой тут талант! Что это такое! — воскликнул уж с досадою Калинович. — Ничего не
может быть несноснее для меня этой сладенькой миротворности, которая хочет все
приголубить, а в сущности это только нравственная распущенность.
Панталеоне тотчас принял недовольный вид, нахмурился, взъерошил волосы и объявил, что он уже давно все это бросил, хотя действительно
мог в молодости постоять за себя, — да и вообще принадлежал к той великой эпохе, когда существовали настоящие, классические певцы — не чета теперешним пискунам! — и настоящая школа пения; что ему, Панталеоне Чиппатола из Варезе, поднесли однажды в Модене лавровый венок и даже по этому случаю выпустили в театре несколько белых
голубей; что, между прочим, один русский князь Тарбусский — «il principe Tarbusski», — с которым он
был в самых дружеских отношениях, постоянно за ужином звал его в Россию, обещал ему горы золота, горы!.. но что он не хотел расстаться с Италией, с страною Данта — il paese del Dante!
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не любила торговых русских людей за то, что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства не
могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из
голубого камлота еще перед свадьбой,
было до сих пор новешенько.
Старого"
голубя"она не называла ни пакостником, ни менялой, а, напротив, снисходила к его калечеству, кормила лакомыми блюдами и всегда собственноручно подвязывала ему под голый подбородок салфетку, так как старик
ел неопрятно и
мог замарать свое полушелковое полукафтанье.
— Вспомни,
голубь мой:
может быть, где-нибудь
есть тот
голубенок, и если
есть, пойдем и возьмем его!
Волна прошла, ушла, и больше другой такой волны не
было. Когда солнце стало садиться, увидели остров, который ни на каких картах не значился; по пути «Фосса» не
мог быть на этой широте остров. Рассмотрев его в подзорные трубы, капитан увидел, что на нем не заметно ни одного дерева. Но
был он прекрасен, как драгоценная вещь, если положить ее на синий бархат и смотреть снаружи, через окно: так и хочется взять. Он
был из желтых скал и
голубых гор, замечательной красоты.
Лицом она
была похожа на отца, только темно-голубые глаза наследовала она от Дуни; но в этом сходстве
была такая необъятная противоположность, что два лица эти
могли бы послужить Лафатеру предметом нового тома кудрявых фраз: жесткие черты Алексея Абрамовича, оставаясь теми же, искуплялись, так сказать, в лице Любоньки; по ее лицу можно
было понять, что в Негрове
могли быть хорошие возможности, задавленные жизнию и погубленные ею; ее лицо
было объяснением лица Алексея Абрамовича: человек, глядя на нее, примирялся с ним.
Любовь его росла беспрерывно, тем более что ничто не развлекало его; он не
мог двух часов провести, не видавши темно-голубых глаз своей жены, он трепетал, когда она выходила со двора и не возвращалась в назначенный час; словом, ясно
было видно, что все корни его бытия
были в ней.
Я
был какой-то темный, неопределенный; он такой же
голубой, каким я его видел и каким он мне только и
мог представляться; но у него, кроме того,
были большие влажные крылышки; помахивая ими, он меня словно всего склеивал, и свист от взмахов этих крыльев и сладостно и резко раздавался в моем слухе.
Увидев это, я долго не
мог прийти в себя и поверить, проснулся я или еще грежу спросонья; я приподнимался, всматривался и, к удивлению своему, все более и более изумлялся: мой вербный купидон действительно держал у себя под крылышками огромный пук березовых прутьев, связанных такою же
голубой лентой, на какой сам он
был подвешен, и на этой же ленте я заметил и белый билетик.
Долинский терялся, не зная, что ему делать, и тревожно искал глазами
голубого домино Доры. — Вот… Черт знает, что я
могу, что я должен сделать? Если б Дора! Ах, если б она! — Он посмотрел в глаза Анне Михайловне — глаза эти
были полны слез.
Гибель Бобки
была неизбежна, потому что
голубь бы непременно удалялся от него тем же аллюром до самого угла соединения карниза с крышей, где мальчик ни за что не
мог ни разогнуться, ни поворотиться: надеяться на то, чтобы ребенок догадался двигаться задом,
было довольно трудно, да и всякий, кому в детстве случалось путешествовать по так называемым «кошачьим дорогам», тот, конечно, поймет, что такой фортель
был для Бобки совершенно невозможен.
После долгой тишины слышалось гуденье, точно летели пчелы: это у притвора, не торопясь, вполголоса, отпевали младенца; или живописец, писавший на куполе
голубя и вокруг него звезды, начинал тихо посвистывать и, спохватившись, тотчас же умолкал; или Редька, отвечая своим мыслям, говорил со вздохом: «Все
может быть!
Надо мной расстилалось
голубое небо, по которому тихо плыло и таяло сверкающее облако. Закинув несколько голову, я
мог видеть в вышине темную деревянную церковку, наивно глядевшую на меня из-за зеленых деревьев, с высокой кручи. Вправо, в нескольких саженях от меня, стоял какой-то незнакомый шалаш, влево — серый неуклюжий столб с широкою дощатою крышей, с кружкой и с доской, на которой
было написано...
Я раздарил все мое богатство:
голубей отдал я повару Степану и его сыну, кошку подарил Сергевне, жене нашего слепого поверенного Пантелея Григорьича, необыкновенного дельца и знатока в законах; мои удочки и поставушки роздал дворовым мальчикам, а книжки, сухие цветы, картинки и проч. отдал моей сестрице, с которой в этот год мы сделались такими друзьями, какими только
могут быть девятилетняя сестра с одиннадцатилетним братом.
Здесь
было человек сто пятьдесят,
может быть, двести, Часть их беседовала, рассеявшись группами, часть проходила через далекие против меня двери взад и вперед, а те двери открывали золото огней и яркие глубины стен, как бы полных мерцающим
голубым дымом.
Первым от судей помещался один из назвавших себя — Сергей Головин, сын отставного полковника, сам бывший офицер. Это
был совсем еще молодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни ожидание неминуемой смерти не
могли стереть краски с его щек и выражения молодой, счастливой наивности с его
голубых глаз. Все время он энергично пощипывал лохматую светлую бородку, к которой еще не привык, и неотступно, щурясь и мигая, глядел в окно.
Есть Митя
мог, точно
голубь, бесконечно много; Артамонов старший разглядывал его, как сон, удивлёнными глазами, мигая, и спрашивал...
У нее
были прекрасные
голубые глаза и хорошие темно-русые волосы, но профиль свежего лица
был совершенно неправилен, тем не менее она своею молодостью
могла нравиться мужчинам, если судить по возгласам, которые я сам слышал среди мужчин, при ее появлении с воспитанницами на Ядрине, в именины дяди 29 июня.
Или
голубей гонять, или
быть зодчим — средины нет. Сомнения, к которой из этих двух должностей примкнет выбор, нельзя допустить; колебанию
может подлежать только один вопрос: где и в каком смысле
быть зодчим?
Он один
мог заменять целую труппу:
был отличным наездником, эквилибристом, гимнастом, жонглером, мастером дрессировать ученых лошадей, собак, обезьян,
голубей, — а как клоун, как потешник — не знал себе соперника.
Эта Верочка
была во всех отношениях прелестная девочка; тоненькая, нежная и вместе с тем свежая, как только что снесенное яичко, с
голубыми жилками на висках и шее, с легким румянцем на щеках и большими серо-голубыми глазами, смотревшими из-под длинных ресниц как-то всегда прямо, не по летам внимательно; но лучшим украшением Верочки
были ее волосы пепельного цвета, мягкие, как тончайший шелк, и такие густые, что мисс Бликс долго билась по утрам, прежде чем
могла привести их в должный порядок.
Словом, это
была та самая Верочка, которая, вбежав как-то в гостиную и застав там сидевшего с матерью известного нашего поэта Тютчева, ни за что не хотела согласиться, что седой этот старичок
мог сочинять стихи; напрасно уверяли мать и сам Тютчев, — Верочка стояла на своем; поглядывая недоверчиво на старика своими большими
голубыми глазами, она повторяла...
— Вспомнить не
могу, — продолжала Уситкова, — ну, мы вошли, поздоровались и начали
было говорить, но ни граф, ни хозяйка ни на кого никакого внимания не обращают и, как
голуби, воркуют между собою, и только уж бледный Михайло Егорыч (ему, видно, и совестно) суется, как угорелый, то к тому, то к другому, «Вот тебе и смиренница», — подумала я.
Бешметев действительно никаким образом не
мог быть отнесен по своей наружности к красивым и статным мужчинам: среднего роста, но широкий в плечах, с впалою грудью и с большими руками, он подлинно
был, как выражаются дамы, очень дурно сложен и даже неуклюж; в движениях его обнаруживалась какая-то вялость и неповоротливость; но если бы вы стали всматриваться в его широкое бледное и неправильное лицо, в его большие
голубые глаза, то постепенно стали бы открывать что-то такое, что вам понравилось бы, очень понравилось.
Розовые платья девочек и мой новый бешмет из
голубого кашемира
были никуда не годны: покрывавшие их грязь и яйца совсем их попортили и не
могли быть отмыты без мыла, которого мы с собой не захватили.