Неточные совпадения
Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле;
по крайней мере,
я буду спокоен в
сердце.
Да, был
я строг
по времени,
А впрочем, больше ласкою
Я привлекал
сердца.
—
По делом за то, что всё это было притворство, потому что это всё выдуманное, а не от
сердца. Какое
мне дело было до чужого человека? И вот вышло, что
я причиной ссоры и что
я делала то, чего
меня никто не просил. Оттого что всё притворство! притворство! притворство!…
— Всё не то.
Я не могу иначе жить, как
по сердцу, а вы живете
по правилам.
Я вас полюбила просто, а вы, верно, только затем, чтобы спасти
меня, научить
меня!
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь к Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения
сердца мешала ей дышать. «Нет,
я не дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял ее мучаться, и пошла
по платформе мимо станции.
Сердце мое облилось кровью; пополз
я по густой траве вдоль
по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз: все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана;
я задрожал, опустил глаза и начал молиться.
— Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложив руку ко лбу и
сердцу, и просил
меня отвечать ей,
я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.
Признаюсь еще, чувство неприятное, но знакомое пробежало слегка в это мгновение
по моему
сердцу; это чувство — было зависть;
я говорю смело «зависть», потому что привык себе во всем признаваться; и вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого, ей равно незнакомого, вряд ли, говорю, найдется такой молодой человек (разумеется, живший в большом свете и привыкший баловать свое самолюбие), который бы не был этим поражен неприятно.
— Моя цена! Мы, верно, как-нибудь ошиблись или не понимаем друг друга, позабыли, в чем состоит предмет.
Я полагаю с своей стороны, положа руку на
сердце:
по восьми гривен за душу, это самая красная цена!
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла
по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку
по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся
сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли
я был доселе?
— Сударыня! здесь, — сказал Чичиков, — здесь, вот где, — тут он положил руку на
сердце, — да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами! и поверьте, не было бы для
меня большего блаженства, как жить с вами если не в одном доме, то,
по крайней мере, в самом ближайшем соседстве.
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым
сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну
я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где
я страдал, где
я любил,
Где
сердце я похоронил.
Последняя смелость и решительность оставили
меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов:
я чувствовал, как кровь от
сердца беспрестанно приливала
мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели,
по всему телу
я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и не трогался с места.
Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что
я и вспомнить не могу: «Матерь божия, не оставь их!..» Тут уж боль подступила ей под самое
сердце,
по глазам видно было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так и текут.
Я как только в первый раз увидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали сюда, то все
по твоему взгляду одному угадала, так
сердце у
меня тогда и дрогнуло, а сегодня, как отворила тебе, взглянула, ну, думаю, видно, пришел час роковой.
Кабанова. Знаю
я, знаю, что вам не
по нутру мои слова, да что ж делать-то,
я вам не чужая, у
меня об вас
сердце болит.
Я давно вижу, что вам воли хочется. Ну что ж, дождетесь, поживете и на воле, когда
меня не будет. Вот уж тогда делайте, что хотите, не будет над вами старших. А может, и
меня вспомянете.
Тужите, знай, со стороны нет мочи,
Сюда ваш батюшка зашел,
я обмерла;
Вертелась перед ним, не помню что врала;
Ну что же стали вы? поклон, сударь, отвесьте.
Подите,
сердце не на месте;
Смотрите на часы, взгляните-ка в окно:
Валит народ
по улицам давно;
А в доме стук, ходьба, метут и убирают.
Заговорив однажды
по поводу близкого освобождения крестьян, о прогрессе, он надеялся возбудить сочувствие своего сына; но тот равнодушно промолвил: «Вчера
я прохожу мимо забора и слышу, здешние крестьянские мальчики, вместо какой-нибудь старой песни горланят: Время верное приходит,
сердце чувствует любовь…Вот тебе и прогресс».
— Сплю
я плохо, — шепотом и нерешительно сказал Захарий. — У
меня сердце заходит, когда лежу, останавливается. Будто падаешь куда. Так
я больше сижу
по ночам.
Так у
меня мурашки
по сердцу и пошли!
Если ошибусь, если правда, что
я буду плакать над своей ошибкой,
по крайней мере,
я чувствую здесь (она приложила ладонь к
сердцу), что
я не виновата в ней; значит, судьба не хотела этого, Бог не дал.
— А
я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного
по достоинству человека, — еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова горит,
сердце замирает,
по ночам не спишь, ворочаешься, все думаешь, как бы лучше… а о ком?
— Знаю, не говорите — не от
сердца, а
по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж,
я думаю, мозги-то размягчились!
—
По крайней мере о себе
я вправе спросить, зачем
я тебе? Ты не можешь не видеть, как
я весь истерзан и страстью, и этим градом ударов
сердцу, самолюбию…
— Что вы так смотрите на
меня, не по-прежнему, старый друг? — говорила она тихо, точно пела, — разве ничего не осталось на мою долю в этом
сердце? А помните, когда липы цвели?
— Разве
я тебя меньше люблю? Может быть, у
меня сердце больше болит
по тебе.
—
Я сначала попробовал полететь
по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а
я, как муха, под потолок залетел. Вы на
меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть
меня половой щеткой, но
я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение!
Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко.
Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в
меня целится из ружья Марк…
— Да, вот с этими, что порхают
по гостиным,
по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина, если
я говорю о себе, то говорю, что во
мне есть; язык мой верно переводит голос
сердца. Вот год
я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и что чувствую, то сумею выразить.
О, тогда ненависть, глухая ненависть ко всему уже проникла в мое
сердце, совсем напитала его;
я хоть и обчищал щеткой Тушара по-прежнему, но уже ненавидел его изо всех сил и каждый день все больше и больше.
Итак, вот человек,
по котором столько лет билось мое
сердце! И чего
я ждал от Крафта, каких это новых сообщений?
Я призвал тебя
по капризу
сердца:
мне уже давно мечталось, как
я что-нибудь скажу тебе… тебе, именно тебе!
Он хотел броситься обнимать
меня; слезы текли
по его лицу; не могу выразить, как сжалось у
меня сердце: бедный старик был похож на жалкого, слабого, испуганного ребенка, которого выкрали из родного гнезда какие-то цыгане и увели к чужим людям. Но обняться нам не дали: отворилась дверь, и вошла Анна Андреевна, но не с хозяином, а с братом своим, камер-юнкером. Эта новость ошеломила
меня;
я встал и направился к двери.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть
я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль.
Сердце мое замирало;
я начинал что-то заговаривать с извозчиком, но у
меня даже не выговаривались слова, и
я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении
я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он
по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На
меня он посмотрел с каким-то рассеянным недоумением.
Это
я люблю в людях, это
я называю умом
сердца;
по крайней мере это
меня тотчас же привлекало, разумеется до известной меры.
— Бонмо великолепное, и, знаешь, оно имеет глубочайший смысл… Совершенно верная идея! То есть, веришь ли… Одним словом,
я тебе сообщу один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у ней болит немножко
по Андрею Петровичу
сердце, и до того, что она даже, кажется, что-то питает…
Я пишу теперь, как давно отрезвившийся человек и во многом уже почти как посторонний; но как изобразить
мне тогдашнюю грусть мою (которую живо сейчас припомнил), засевшую в
сердце, а главное — мое тогдашнее волнение, доходившее до такого смутного и горячего состояния, что
я даже не спал
по ночам — от нетерпения моего, от загадок, которые
я сам себе наставил.
— О,
по крайней мере
я с ним вчера расплатился, и хоть это с
сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на
меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя?
Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то есть насчет
меня, мамы, брата, отца… Знает Версилов?
Вот эссенция моих вопросов или, лучше сказать, биений
сердца моего, в те полтора часа, которые
я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь
я знал,
я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет
меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь, когда пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое
по имени!
Там стояли Версилов и мама. Мама лежала у него в объятиях, а он крепко прижимал ее к
сердцу. Макар Иванович сидел,
по обыкновению, на своей скамеечке, но как бы в каком-то бессилии, так что Лиза с усилием придерживала его руками за плечо, чтобы он не упал; и даже ясно было, что он все клонится, чтобы упасть.
Я стремительно шагнул ближе, вздрогнул и догадался: старик был мертв.
Я слишком помню скорбь и грусть,
по временам хватавшую
меня за
сердце во все эти часы у стола.
— Друг мой, это — вопрос, может быть, лишний. Положим,
я и не очень веровал, но все же
я не мог не тосковать
по идее.
Я не мог не представлять себе временами, как будет жить человек без Бога и возможно ли это когда-нибудь.
Сердце мое решало всегда, что невозможно; но некоторый период, пожалуй, возможен… Для
меня даже сомнений нет, что он настанет; но тут
я представлял себе всегда другую картину…
В одном из прежних писем
я говорил о способе их действия: тут, как ни знай
сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать
по обыкновенным законам ума и логики там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам народа, как трудно разговаривать на его языке, не имея грамматики и лексикона.
Мы входили немного с стесненным
сердцем,
по крайней мере
я, с тяжелым чувством, с каким входят в тюрьму, хотя бы эта тюрьма была обсажена деревьями.
— Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. —
Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении.
Я думаю, что это очень тяжело для людей с
сердцем, — сказала она по-французски.
В дверях столовой он столкнулся с Верочкой. Девушка не испугалась
по обыкновению и даже не покраснела, а посмотрела на Привалова таким взглядом, который отозвался в его
сердце режущей болью. Это был взгляд врага, который не умел прощать, и Привалов с тоской подумал: «За что она
меня ненавидит?»
Не забудьте тоже притчи Господни, преимущественно
по Евангелию от Луки (так
я делал), а потом из Деяний апостольских обращение Савла (это непременно, непременно!), а наконец, и из Четьи-Миней хотя бы житие Алексея человека Божия и великой из великих радостной страдалицы, боговидицы и христоносицы матери Марии Египтяныни — и пронзишь ему
сердце его сими простыми сказаниями, и всего-то лишь час в неделю, невзирая на малое свое содержание, один часок.
— Одно решите
мне, одно! — сказал он
мне (точно от
меня теперь все и зависело), — жена, дети! Жена умрет, может быть, с горя, а дети хоть и не лишатся дворянства и имения, — но дети варнака, и навек. А память-то, память какую в
сердцах их
по себе оставлю!
Он уже успел вполне войти в тон, хотя, впрочем, был и в некотором беспокойстве: он чувствовал, что находится в большом возбуждении и что о гусе, например, рассказал слишком уж от всего
сердца, а между тем Алеша молчал все время рассказа и был серьезен, и вот самолюбивому мальчику мало-помалу начало уже скрести
по сердцу: «Не оттого ли де он молчит, что
меня презирает, думая, что
я его похвалы ищу?