Неточные совпадения
Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка»,
говорит: «кум милый мой!
Что́ это там за рожа?
Какие у неё ужимки и прыжки!
Я удавилась бы с тоски,
Когда бы на неё хоть чуть была похожа.
А, ведь, признайся, есть
Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть:
Я даже их могу по пальцам перечесть». —
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
Ей
Мишка отвечал.
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.
То видя,
говорит, как путный,
Мишка другу:
«Приляг-ка, брат, и отдохни,
Да коли хочешь, так сосни...
— Меня? Разве я за настроения моего поверенного ответственна? Я
говорю в твоих интересах. И — вот что, — сказала она, натягивая перчатку на пальцы левой руки, — ты возьми-ка себе
Мишку, он тебе и комнаты приберет и книги будет в порядке держать, — не хочешь обедать с Валентином — обед подаст. Да заставил бы его и бумаги переписывать, — почерк у него — хороший. А мальчишка он — скромный, мечтатель только.
Но все знали, что
Мишка способен сделать это, и
говорили...
— Что?.. Что ты
говоришь?.. Что? — лепетал, задыхаясь, Семен Матвеич. — Ты смеешь… в ту минуту, когда я тебя застал… когда ты шла к
Мишке… а? а? а?
— Ага, ишь ты! а ты
говоришь — не знаю
Мишки… Знаешь вот. Ты чего же такой сердитый, Семеныч?..
— Ты,
Мишка, нахватался церковных мыслей, как огурцов с чужого огорода наворовал, и смущаешь людей! Коли
говоришь, что рабочий народ вызван жизнь обновлять, — обновляй, а не подбирай то, что попами до дыр заношено да и брошено!
— Ох, уж и не
говори лучше: пришел мой смертный час!.. — вздохнул
Мишка. — Разразит меня генерал по первому слову, уж это я вполне чувствую.
— Ох, и не
говори! — ответил
Мишка, кулаком вытирая окровавленные губы. — Изводит она меня насмерть… Поедом съела. Тссс…
Савелий глухо молчал и все отвертывался от
Мишки: его заедала мысль, из-за чего он сделался предателем. Совестно было своего же сообщника, а уж про других людей и
говорить нечего… И
Мишку сейчас Савелий ненавидел, как змея-искусителя. Но когда
Мишка стал прощаться с ним, точно собрался умирать, Савелий поотмяк.
— Какой я тебе Михайло Потапыч дался в сам-то деле! Вот выдешь за ворота и меня же острамишь: взвеличал, мол,
Мишку Михайлом Потапычем, а он, дурак, и поверил. Верно я
говорю?.. Ведь ты чиновник, Сосунов, а я нихто… Все вы меня ненавидите, знаю, и все ко мне же, чуть что приключится: «Выручи, Михайло Потапыч». И выручал… А кого генерал по скулам лущит да киргизской нагайкой дует? Вот то-то и оно-то… Наскрозь я вас всех вижу, потому как моя спина за всех в ответе.
Эти черные мысли заставляли
Мишку просыпаться даже по ночам, и он вслух
говорил себе...
— А к тому и
говорю, что племянник-то ваш, я вижу, сытенький мальчик, и притом с отцом, с матерью. Поставят его на дорогу, научат, и пойдет он себе жить благородно, по-божьему. А вот
Мишка, с которым вы сейчас шли, с малых лет все по тюрьмам да на поселении. Так же и я вот: с самых с тех пор, как пошел за отцом да как мать померла, я, может, и человека хорошего не видал и слова хорошего не слыхал. Откуда мне было в понятие войти? Верно ли я
говорю?
Значит, они мне не ровня и я им не ровня, я это чувствую. Они вылечили
Мишку Усова и рады… А я этого не понимаю. И вообще чему радоваться, коли человек: выздоровел? Жизнь у него хуже холерной судороги, ежели
говорить по правде. Они понимают это, а — рады… И я тоже хотел бы порадоваться, как они, а не могу… Потому что — чему же радоваться, опять-таки?»
Мишка. Конечно, жалко человека. Ты этого, Онуша, не
говори. Окромя того — небось совестно: Колька сыт, и, конечно, на голодного смотреть ему зазорно. Так, что ли, Глуховцев?
Глуховцев (смягчаясь). Это верно, Оль-Оль, большое счастье!
Мишка просто не понимает, что
говорит.
Мишка. Домой? Домо-о-ой? Кто
говорит: домой? Это вы, Анна Ивановна?
Мишка.
Говорил, лучше селедку взять — селедка никогда не обманет.
Мишка. Я не могу с Блохиным сидеть: на меня все смотрят. Что это,
говорят, у Михаила Ивановича такое неприличное знакомство?
Мишка. А я буду
говорить.
Яков. Оно это точно, что ж
говорить,
Мишка кривой супротив других ловчей будет. Только теперь староста на буньковских ямщиков приказ написал: если будете, примерно, метать промеж себя и тащить, котора половина больше, так и тащите, а им чтобы не галдить, и чтобы супротив
говорить не смели.
Приехали приказчики на Волгу и стали спрашивать: какие тут казаки слывут? Им и
говорят: «Казаков много. Житья от них не стало. Есть
Мишка Черкашенин; есть Сары-Азман… Но нет злее Ермака Тимофеича, атамана. У того человек 1000 народа, и его не только народ и купцы боятся, а царское войско к нему приступить не смеет».
— И живете вы все как какой-нибудь свинячий народ, —
говорил он, держа в руках шапку с бляхой. — Сидите вы тут сиднем и кроме невежества не видать в вас никакой цивилизации.
Мишка в шашки играет, Матрена орешки щелкает, Никифор зубы скалит. Нешто это ум? Это не от ума, а от глупости. Нисколько нет в вас умственных способностей! А почему?
— Закушу уж и я кстати… —
говорит как бы про себя хозяин лавки Демьян Гаврилыч. — Там где-то у меня бутылочка валялась. Пойти перед балыком выпить… Другой вкус тогда…
Мишка, дай-ка сюда бутылочку.
— Хоть при Мишке-то постыдитесь
говорить о предчувствиях, баба вы этакая. Хуже того, что есть, не может быть. Этакий дождь — чего хуже? Знаете что, Тимофей Васильич? Я более не в состоянии так ехать. Хоть убейте, а не могу. Нужно остановиться где-нибудь переночевать… Кто тут близко живет?