Неточные совпадения
Еремеевна. Ах, Создатель, спаси и
помилуй! Да кабы
братец в ту ж минуту отойти не изволил, то б я с ним поломалась. Вот что б Бог не поставил. Притупились бы эти (указывая на ногти), я б и клыков беречь не стала.
— Да как же в самом деле: три дни от тебя ни слуху ни духу! Конюх от Петуха привел твоего жеребца. «Поехал, говорит, с каким-то барином». Ну, хоть бы слово сказал: куды, зачем, на сколько времени?
Помилуй,
братец, как же можно этак поступать? А я бог знает чего не передумал в эти дни!
— Что это,
братец, через две недели,
помилуй, вдруг так!.. — говорил Обломов. — Дай хорошенько обдумать и приготовиться… Тарантас надо какой-нибудь… разве месяца через три.
«Я старался и без тебя, как при тебе, и служил твоему делу верой и правдой, то есть два раза играл с
милыми „барышнями“ в карты, так что
братец их, Николай Васильевич, прозвал меня женихом Анны Васильевны и так разгулялся однажды насчет будущей нашей свадьбы, что был вытолкан обеими сестрицами в спину и не получил ни гроша субсидии, за которой было явился.
—
Помилуй,
братец, да что же мы с тобой сделаем? Это из рук вон, это белая горячка!
— Да
помилуй,
братец, ты с ума сходишь: разве не видишь, смола топится прямо в пунш.
Дня через два, когда я не лежал уже в постели, а сидел за столиком и во что-то играл с
милой сестрицей, которая не знала, как высказать свою радость, что
братец выздоравливает, — вдруг я почувствовал сильное желание увидеть своих гонителей, выпросить у них прощенье и так примириться с ними, чтоб никто на меня не сердился.
Я получил было неприятное впечатление от слов, что моя
милая сестрица замухрышка, а
братец чернушка, но, взглянув на залу, я был поражен ее великолепием: стены были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во многих местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
Милая моя сестрица, держась за другую мою руку и сама обливаясь тихими слезами, говорила: «Не плачь,
братец, не плачь».
Наконец собрались в гостиную, куда привели и
милого моего
братца, который очень обрадовался нам с сестрицей.
(Примеч. автора.)] сидела добрая Александра Ивановна, разговаривая с моей
милой сестрицей и лаская моего
братца.
Милая моя сестрица, вся в слезах, с покрасневшими глазами, тоскующая по своем
братце и по своей няне, но безмолвно покоряющаяся своей судьбе, беспрестанно представлялась мне, и я долго сам потихоньку плакал, не обращая внимания на то, что вокруг меня происходило, и, против моего обыкновения, не мечтая о том, что ожидало меня впереди.
—
Помилуй,
братец,
помилуй! Ты меня просто сразил после этого! Да как же это он не примет? Нет, Ваня, ты просто какой-то поэт; именно, настоящий поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я не хуже его. Я старик, оскорбленный отец; ты — русский литератор, и потому лицо тоже почетное, можешь быть секундантом и… и… Я уж и не понимаю, чего ж тебе еще надобно…
Дернов. Да что он! мычит, да и все тут. Я ему говорю: «
Помилуйте, Яков Астафьич, ведь вы мои прямые начальники». — «И,
братец! говорит: какой я начальник!..» Такая, право, слякоть!
«Не смей,
братец, больше на себя этого врать: это ты как через Койсу плыл, так ты от холодной воды да от страху в уме немножко помешался, и я, — говорит, — очень за тебя рад, что это все неправда, что ты наговорил на себя. Теперь офицером будешь; это, брат,
помилуй бог как хорошо».
«
Помилуй бог, сколько ты один перенес, а главное,
братец, как ты хочешь, а тебя надо в офицеры произвесть. Я об этом представление пошлю».
—
Помилуй, душа моя! именно из"Рюрикова вещего сна"! Мне впоследствии сам маститый историк всю эту проделку рассказывал… он по источникам ее проштудировал! Он,
братец, даже с Оффенбахом списывался: нельзя ли, мол, на этот сюжет оперетку сочинить? И если бы смерть не пресекла дней его в самом разгаре подъятых трудов…
Помилуй,
братец, — говорит, — ведь во всех учебниках будет записано: вот какие дела через Рюрика пошли! школяры во всех учебных заведениях будут долбить: обещался-де Рюрик по закону грабить, а вон что вышло!"–"А наплевать! пускай их долбят! — настаивал благонамеренный человек Гадюк, — вы, ваше сиятельство, только бразды покрепче держите, и будьте уверены; что через тысячу лет на этом самом месте…
— Голова зато дорого стоит,
братцы, голова! — отвечал он. — Как и с Москвой прощался, тем и утешен был, что голова со мной вместе пойдет. Прощай, Москва, спасибо за баню, за вольный дух, славно исполосовали! А на тулуп нечего тебе,
милый человек, смотреть…
— Молитвов я не знаю. Я,
братец, просто: Господи Исусе, живого —
помилуй, мертвого — упокой, спаси, Господи, от болезни… Ну, еще что-нибудь скажу…
— Послушай, Григорий! ведь мне,
братец, некогда,
помилуй! — начал дядя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова. — Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь, что тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово даю, что завтра все разберу, а теперь ступай с богом… Постой! что Фома Фомич?
Белогубов. Что это,
братец,
помилуйте! Для меня-то!.. одну рюмочку… мы с вами теперь родственники!
— Постарайтесь,
братцы… Нос налево! Похаживай, молодцы, веселенько… Сильно-гораздо ударь нос-от!!!
Милые, постарайтесь!
—
Помилуй,
братец, что ж это за беда?
—
Помилуй,
братец! — вскричал Зарецкой, — что у тебя за страсть резать руки? Будет в тебя: я думаю, сегодня ты их с полдюжины отрезал.
—
Помилуй,
братец! Мы умираем здесь с голоду.
— Вот уж кого мне не жаль! — сказал фон Корен. — Если бы этот
милый мужчина тонул, то я бы еще палкой подтолкнул: тони,
братец, тони…
— Так о чем же,
братец, — сказала Татьяна Афанасьевна, — изволил он так долго с тобою толковать? Уж не беда ли какая с тобою приключилась? Господь упаси и
помилуй!
— Сделай одолжение,
братец, ради Создателя!.. Я только так… Ты, брат, не думай чего-нибудь, а я только так. Да расспроси,
братец, разузнай, не приготовляется ли что-нибудь там на мой счет. Он-то как действует? вот мне что нужно; вот это ты и узнай,
милый друг, а я тебя потом и поблагодарю,
милый друг…
— Ну, хорошо,
братец, хорошо; я это чувствую… Ну, вот твои деньги и вот твой аттестат. Теперь поцелуемся,
братец, простимся с тобою… Ну, теперь,
милый мой, я у тебя попрошу одной услуги, последней услуги, — сказал г-н Голядкин торжественным тоном. — Видишь ли,
милый мой, всякое бывает. Горе, друг мой, кроется и в позлащенных палатах, и от него никуда не уйдешь. Ты знаешь, мой друг, я, кажется, с тобою всегда ласков был…
— Неужели? по какому же случаю? Разузнай это,
братец, ради создателя, разузнай это,
братец; разузнай это все, — а я тебя поблагодарю,
милый мой; вот что мне нужно… А ты не думай чего-нибудь,
братец…
— Как? что ты, мой
милый? Я — я на обед,
братец. Ведь ты меня знаешь?
—
Помилуй,
братец, — восклицал Аполлон, — чего стоит эта печка, этот стол с нагоревшей свечею, эти замерзлые окна! Ведь это от тоски пропасть надо!
—
Братцы,
братцы!.. земляки
милые!..
Час обеда приближался,
Топот по двору раздался:
Входят семь богатырей,
Семь румяных усачей.
Старший молвил: «Что за диво!
Все так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися;
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.
Коли парень ты румяный,
Братец будешь нам названый.
Коль старушка, будь нам мать,
Так и станем величать.
Коли красная девица,
Будь нам
милая сестрица».
— Кто пьяный брешет? — возражал Резун. — Ты меня поил, что ли, али сын твой, чтò по дороге подбирают, меня вином укорять станет? Чтò,
братцы, надо решенье сделать. Коли хотите Дутлова
миловать, хоть не то двойников, одиноких назначайте, а он смеяться нам будет.
— Господи Исусе Христе,
помилуй нас, аминь! — говорит. — Ведь это
братец Иван Леонтьич, твой дядя, из Ельца приехал. Что это с ним случилось? С самых отцовых похорон три года здесь не был, а тут вдруг привалил на святках. Скорее бери ключ от ворот, бежи ему навстречу.
«Ну что, — спросил я Загоскина, — как понравился тебе Гоголь?» — «Ах, какой
милый, — закричал Загоскин, —
милый, скромный, да какой,
братец, умница!..» и пр. и пр.; а Гоголь ничего не сказал, кроме самых обиходных, пошлых слов.
— На кого же это он рассердился: на свечу или на бога?.. Надо его будет спросить самого… Ха-ха!.. «Господи
помилуй!» — а потом и свечку о пол. Нет, что же это такое,
братец? Послушай, да ты это сам придумал?..
— «Господи
помилуй!», а потом свечку… ха-ха!.. Нет,
братец, ты меня уморил… Пусть и Енафа Аркадьевна посмеется.
Конь. Бывает это. Иной раз пьяные люди лучше трезвых, храбрее. Никого не боится, ну и себя не
милует… У нас в роте унтер-офицер был, трезвый — подлиза, ябедник, драчун. А пьяный — плачет.
Братцы, говорит, я тоже человек, плюньте, просит, мне в рожу. Некоторые — плевали.
Маялся, маялся с месяц, делать нечего, пошел к ней, стал ей кланяться: «Матушка-сестрица,
помилуй!» — «А, говорит,
братец любезный, ты втепоры двугривенного пожалел, а теперь бы и сто рублев заплатил, да поздно!»
Никон. Было, ваше высокородие, совершенно так, что происходило это: барин у нас,
помилуйте, молодой, ловкий… А баба наша, что она и вся-то, значит — тьфу! — того же куричьего звания: взял ее сейчас теперь под папоротки, вся ее и сила в том… Барин мне, теперича, приказывает: «Никашка, говорит, на какую ты мне,
братец, бабу поукажешь…» — «
Помилуйте, говорю, сударь, на какую только мановением руки нашей сделаем, та и будет наша…» Верно так!
Золотилов(Чеглову). Чтой-то,
помилуй,
братец: будь же хоть сколько-нибудь мужчиной!.. Смешно, наконец, на тебя смотреть.
Милорадович тотчас потребовал нотариуса; но когда тот пришел, он думал, думал — и сказал наконец: «Ну,
братец, это очень мудрено, ну, так все как по закону следует, разве вот что — у одного старого приятеля моего есть сын, славный малый, но такая горячая голова, он, я знаю, замешан в это дело, ну, так напишите, что я, умирая, просил государя его
помиловать — больше, ma foi, ничего не знаю».
— Как возможно мне врать вашему степенству? — скорбно и даже обидчиво промолвил Терентий Михайлов. —
Помилуйте!.. Сколько годов с вашим
братцем мыкали мы подневольную жизнь, и вдруг я стану врать!.. Да сам Господь того не попустит!.. Всего мы с Мокеем Данилычем нагляделись, всего натерпелись… Как же поворотится у меня язык сказать неправду?
— Христос воскресе,
братец мой
милый, желанный! Наконец-то обрадовал приездом своим. Здоров ли, миленький? Не было ль какого горя?.. Ты очень изменился в лице! — ласкаясь и ровно ласточка увиваясь вкруг него, с радостными слезами щебетала Варенька.
— А ты,
братец, совершенный гороховый шут, — ответил ему смущенный его курбетами Бодростин, едва оторвавшись от своих тяжелых мыслей на минуту. —
Помилуй скажи, только бог знает что наделал нам здесь вчера и уже опять продолжаешь делать сегодня такое же самое, что я в жизнь не видал.
— Ты не туда,
братец, пришел. Ты иди на Нижнюю улицу, там тебе укажут, а здесь казначейство,
милый мой! Ты иди в полицию.
— Не так я за себя рад, — сказал Балабайкин, — как за вас, голубчики мои
милые. Не будете вы теперь голодать да босиком ходить. Я за искусство рад… Прежде всего,
братцы, поеду в Москву и прямо к Айе: шей ты мне,
братец, гардероб… Не хочу пейзанов играть, перейду на амплуа фатов да хлыщей. Куплю цилиндр и шапокляк. Для фатов серый цилиндр.