Неточные совпадения
По мере удаления от центра роты пересекаются бульварами, которые в двух
местах опоясывают город и в то же время представляют защиту от внешних
врагов.
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что должен был переменить много
мест и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны
врагов, и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
Но вдруг на
место прежнего тюфяка был прислан новый начальник, человек военный, строгий,
враг взяточников и всего, что зовется неправдой.
Теперь пускай из нас один,
Из молодых людей, найдется —
враг исканий,
Не требуя ни
мест, ни повышенья в чин...
О Митрофанове подумалось без жалости, без возмущения, а на его
место встал другой
враг, хитрый, страшный, без имени и неуловимый.
— Этое орудие зарьяжается с этого
места, вот этим снарьядом, который вам даже не поднять, и палит в данном направлении по цели, значить — по
врагу. Господин, не тыкайте палочкой, нельзя!
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный
враг и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное
место в мире. Но сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
— В быстрой смене литературных вкусов ваших все же замечаем — некое однообразие оных. Хотя антидемократические идеи Ибсена как будто уже приелись, но
место его в театрах заступил Гамсун, а ведь хрен редьки — не слаще. Ведь Гамсун — тоже антидемократ,
враг политики…
— Ну, это — общие
места. Однако вы — не
враг науки, не клерикал? То есть я не знаю, поймете ли вы…
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не
враг» — вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на
место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
С интересом мы наблюдали эту борьбу. Кто кого одолеет? Удастся ли муравьям проникнуть в улей? Кто первый уступит? Быть может, с заходом солнца
враги разойдутся по своим
местам для того, чтобы утром начать борьбу снова; быть может, эта осада пчелиного улья длится уже не первый день.
Но тотчас, по изгнании
врага, на ее
месте явилась новая, серенькая с белыми колонками дорического ордена, и Юрко стал опять расхаживать около нее с секирой и в броне сермяжной.
Два
врага, обезображенные голодом, умерли, их съели какие-нибудь ракообразные животные… корабль догнивает — смоленый канат качается себе по мутным волнам в темноте, холод страшный, звери вымирают, история уже умерла, и
место расчищено для новой жизни: наша эпоха зачислится в четвертую формацию, то есть если новый мир дойдет до того, что сумеет считать до четырех.
«Вишь, дьявольское
место! вишь, сатанинское наваждение! впутается же ирод,
враг рода человеческого!»
Рядом с палатами Голицына такое же обширное
место принадлежало заклятому
врагу Голицына — боярину Троекурову, начальнику стрелецкого приказа. «За беду боярину сталося, за великую досаду показалося», что у «Васьки Голицына» такие палаты!
Но кроме
врагов, бегающих по земле и отыскивающих чутьем свою добычу, такие же
враги их летают и по воздуху: орлы, беркуты, большие ястреба готовы напасть на зайца, как скоро почему-нибудь он бывает принужден оставить днем свое потаенное убежище, свое логово; если же это логово выбрано неудачно, не довольно закрыто травой или степным кустарником (разумеется, в чистых полях), то непременно и там увидит его зоркий до невероятности черный беркут (степной орел), огромнейший и сильнейший из всех хищных птиц, похожий на копну сена, почерневшую от дождя, когда сидит на стогу или на сурчине, — увидит и, зашумев как буря, упадет на бедного зайца внезапно из облаков, унесет в длинных и острых когтях на далекое расстояние и, опустясь на удобном
месте, съест почти всего, с шерстью и мелкими костями.
Затем орлан сорвался с ветки и стремительно полетел по наклонной плоскости, забирая влево и стараясь как можно скорее выравняться с противником. Другая птица, что была выше него, начала трепетать крыльями, чтобы задержаться на одном
месте, но потом вдруг стремительно кинулась на своего
врага, промахнулась и так снизила, что едва не задела меня своим крылом.
Он погордился, погорячился; произошла перемена губернского начальства в пользу
врагов его; под него подкопались, пожаловались; он потерял
место и на последние средства приехал в Петербург объясняться; в Петербурге, известно, его долго не слушали, потом выслушали, потом отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом отвечали строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались принять, что он написал, велели подать просьбу, — одним словом, он бегал уже пятый месяц, проел всё; последние женины тряпки были в закладе, а тут родился ребенок, и, и… «сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила.
Сейчас пробежал телеграфическое известие из Ирбита, что Балаклава взята нашими и что 3 т.
врагов легло на
месте. Ура! будем ждать 18 № «Московских ведомостей». Говорят, это там подробно рассказано. — Минеев, впрочем, должен быть у нас прежде этого листка. Я сказал, потому что меня эта новость расшевелила, и потом уже придумал, что вы ее сами услышите.
Балаклава взята русскими — три тысячи
врагов легло на
месте. Завтра будем читать это в газетах… [Написано карандашом — крупно. Слух был неверный, радость преждевременная.]
— Я, ваше превосходительство, — говорил он губернскому предводителю, заклятому
врагу Калиновича по делу князя, — я старше его летами, службой, чином, наконец, потому что он пока еще вчера только испеченный действительный статский, а я генерал-майор государя моего императора, и, как начальнику губернии, я всегда и везде уступлю ему первое
место; но если он, во всеуслышание, при общем собрании, говорит, что все мы взяточники, я не могу этого перенесть!
— Как они подскочили, братцы мои, — говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами, — как подскочили, как крикнут: Алла, Алла! [Наши солдаты, воюя с турками, так привыкли к этому крику
врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат «Алла!»] так так друг на друга и лезут. Одних бьешь, а другие лезут — ничего не сделаешь. Видимо невидимо… — Но в этом
месте рассказа Гальцин остановил его.
Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой тесноте прочь от
места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, — от
места, всего облитого его кровью — от
места, 11 месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего
врага, и которое теперь велено было оставить без боя.
— Семь часов без четверти; до Ганау — два часа езды, а мы должны быть первые на
месте. Русские всегда предупреждают
врагов! Я взял лучшую карету во Франкфурте!
— Это, конечно, на вашем
месте сделал бы то же самое каждый, — поспешил вывернуться губернский предводитель, — и я изъявляю только мое опасение касательно того, чтобы
враги наши не воспользовались вашей откровенностью.
— Боярин Дружина! — сказал торжественно Иоанн, вставая с своего
места, — ты божьим судом очистился предо мною. Господь бог, чрез одоление
врага твоего, показал твою правду, и я не оставлю тебя моею милостью. Не уезжай из Слободы до моего приказа. Но это, — продолжал мрачно Иоанн, — только половина дела. Еще самый суд впереди. Привести сюда Вяземского!
Очень много было говорено по случаю моей книги о том, как я неправильно толкую те и другие
места Евангелия, о том, как я заблуждаюсь, не признавая троицы, искупления и бессмертия души; говорено было очень многое, но только не то одно, что для всякого христианина составляет главный, существенный вопрос жизни: как соединить ясно выраженное в словах учителя и в сердце каждого из нас учение о прощении, смирении, отречении и любви ко всем: к ближним и к
врагам, с требованием военного насилия над людьми своего или чужого народа.
Передонов решил защищаться. Он каждый день составлял по доносу на своих
врагов: Вершину, Рутиловых, Володина, сослуживцев, которые, казалось ему, метили на то же самое
место. По вечерам он относил эти доносы к Рубовскому.
— У вас есть
враг… Он передал Ивану Иванычу, что вы где-то говорили, что получаете с него по десяти рублей за каждого убитого человека. Он обиделся, и я его понимаю… Но вы не унывайте, мы устроим ваш роман где-нибудь в другом
месте. Свет не клином сошелся.
В одно мгновение опрокинутые поляки рассыпались по полю, и Кирша, с сотнею удалых наездников, гоня перед собой бегущего неприятеля, очутился подле того
места, где, плавая в крови своей и окруженный трупами
врагов, лежал без чувств Юрий Милославский.
Когда мы дошли до того
места, где
враг всех христиан,
враг отечества Матильды, неверный мусульманин Малек-Адель умирает на руках ее, — добрая Оленька, обливаясь слезами, сказала: «Бедняжка! зачем она полюбила этого турка!
И на том же самом
месте, где списана песня Деворы, вечная книга уже начинает новую повесть: тут не десять тысяч мужей боятся идти и зовут с собою женщину, а горсть в три сотни человек идет и гонит несметный стан
врагов своих.
— Полноте, полноте! я вам говорю, полноте! — отвечал довольно строго Крестьян Иванович на выходку господина Голядкина, еще раз усаживая его на
место. — Ну, что у вас? расскажите мне, что у вас есть там теперь неприятного, — продолжал Крестьян Иванович, — и о каких
врагах говорите вы? Что у вас есть там такое?
— Это речь
врагов моих, — ответил он, наконец, благоразумно сдерживая себя, трепещущим голосом. В то же самое время герой наш с беспокойством оглянулся на дверь. Дело в том, что господин Голядкин-младший был, по-видимому, в превосходном расположении духа и в готовности пуститься на разные шуточки, не позволительные в общественном
месте и, вообще говоря, не допускаемые законами света, и преимущественно в обществе высокого тона.
Дело шло о службе где-то в палате в губернии, о прокурорах и председателях, о кое-каких канцелярских интригах, о разврате души одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по разным интригам
врагов своих,
места лишился и пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в Петербурге, как бесплодно долгое время
места искал, прожился, исхарчился, жил чуть не на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал на голом полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о нем, рекомендовал и великодушно к новому
месту пристроил.
И только что господин Голядкин начинал было подходить к Андрею Филипповичу, чтоб перед ним, каким-нибудь образом, так или этак, оправдаться и доказать ему, что он вовсе не таков, как его
враги расписали, что он вот такой-то да сякой-то и даже обладает, сверх обыкновенных, врожденных качеств своих, вот тем-то и тем-то; но как тут и являлось известное своим неблагопристойным направлением лицо и каким-нибудь самым возмущающим душу средством сразу разрушало все предначинания господина Голядкина, тут же, почти на глазах же господина Голядкина, очерняло досконально его репутацию, втаптывало в грязь его амбицию и потом немедленно занимало
место его на службе и в обществе.
— Vous autres, gens de l'epee et de robe Вы, люди военные и чиновники., — обыкновенно выражался Мангушев, — вы должны администрировать, заботиться о казне, защищать государство от внешних
врагов… que sais-je! Nous autres, chatelains, nous devons rester a notre poste! и прочее! Мы, помещики, должны оставаться на нашем посту! Мы должны наблюдать, чтоб здесь, на
местах, взошли эти семена… Одним словом, чтоб эти краеугольные камни… vous concevez? понимаете?
Калайдович уверил меня, что этот слух распущен его
врагами, чтоб лишить его какого-то выгодного
места, им занимаемого.
Но чистые отвлечения не имеют возможности существовать, противоположное находит
место, вкрадывается и развивается в доме
врага своего; отрицание науки чревато с первого появления положительным.
Ротмистр думал о том, что скоро и на
месте старого дома начнут строить. Сломают и ночлежку. Придется искать другое помещение, а такого удобного и дешевого не найдешь. Жалко, грустно уходить с насиженного
места. Уходить же придется только потому, что некий купец пожелал производить свечи и мыло. И ротмистр чувствовал, что если б ему представился случай чем-нибудь хоть на время испортить жизнь этому
врагу — о! с каким наслаждением он испортил бы ее!
Лишения
места решительно никто не боялся, потому что никто не дорожил
местом; а брань хозяина даже намеренно вызывалась, потому что многие не без приятности видели раздражение и беспокойство своего
врага.
Место тайной казни, где
враги его решили покончить с ним?
Если б я не был
врагом всякой публичности и продолжал участвовать в состязаниях, Ласкеру пришлось бы уступить насиженное
место.
Марфа вздохнула свободно. Видя ужасный мятеж народа (который, подобно бурным волнам, стремился по стогнам и беспрестанно восклицал: «Новгород — государь наш! Смерть
врагам его!»), внимая грозному набату, который гремел во всех пяти концах города (в знак объявления войны), сия величавая жена подъемлет руки к небу, и слезы текут из глаз ее. «О тень моего супруга! — тихо вещает она с умилением. — Я исполнила клятву свою! Жребий брошен: да будет, что угодно судьбе!..» Она сходит с Вадимова
места.
Новгород видал тела полководцев на лобном
месте, видал надменного
врага пред стенами своими: кто ж входил в них доныне? одни друзья его.
— Да не еретика, — подхватил Стуколов. — Не слыхал разве, что в Писании про них сказано: «И тати, и разбойницы, и волхвы, и человекоубийцы, и всякие другие грешники внидут в Царство Небесное, только еретикам,
врагам Божиим, несть
места в горних обителях…»
То бесы творили свои пакости на смущенье людей и на их погубление — возлюбили они, окаянные
враги Божии, то
место и на нем воцарились.
Тигр простоял на
месте еще минуты две, затем повернулся и, по временам оглядываясь назад, медленно пошел к лесу. В это мгновение мимо нас свистнули две пули, но ни одна из них не попала в зверя. Тигр сделал большой прыжок и в один миг очутился на высоком яру. Здесь он остановился, еще раз взглянул на своих
врагов и скрылся в кустарниках.
— A теперь смолкните, юнаки! «Он» близко… — послышался голос одного из командиров, обращенный к отряду. И словно по мановению волшебного жезла оборвалась песня в передних частях войска… Там, позади вспыхивало еще
местами: — «Боже Сильный, Ты спасаешь нас от злобы и
врагов…» — и тотчас же гасла, оборванная наполуслове.
Базарная улица вся полна деревянных амбаров и лавок, с навесами и галерейками. Тесно построены они, — так тесно, что, случись пожар, все бы «выдрало» в каких-нибудь два-три часа. Кладенец и горел не один раз. И ряды эти самые стоят не больше тридцати лет после пожара, который «отмахал» половину села. Тогда-то и пошла еще горшая свара из-за торговых
мест, где и покойный Иван Прокофьич Теркин всего горячее ратовал за общественное дело и нажил себе лютых
врагов, сославших его на поселение.