Неточные совпадения
Мать, слабая, как
мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела им,
рыдая, на шею.
Мать же, услыхав, что надо прощаться, легла ему на плечо и
рыдала, сопя носом.
Девушка, испуганная, спрашивала
мать, все ли кончено;
мать,
рыдая, сказала ей, что бог ее скоро позовет.
Мать, не понимая глупого закона, продолжала просить, ему было скучно, женщина,
рыдая, цеплялась за его ноги, и он сказал, грубо отталкивая ее от себя: «Да что ты за дура такая, ведь по-русски тебе говорю, что я ничего не могу сделать, что же ты пристаешь».
— Запылилася, окоптела, — ах ты,
мать всепомощная, радость неизбывная! Гляди, Леня, голуба́ душа, письмо какое тонкое, фигурки-то махонькие, а всякая отдельно стоит. Зовется это Двенадцать праздников, в середине же божия
матерь Феодоровская, предобрая. А это вот — Не
рыдай мене, мати, зряще во гробе…
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним,
рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что
мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне...
Ты
мать потеряешь!»
И в горе упав на ручонки его
Лицом, я шептала,
рыдая:
«Прости, что тебя, для отца твоего,
Мой бедный, покинуть должна я...
Подстрекая друг друга, мы с
матерью предались пламенным излияниям взаимного раскаяния и восторженной любви; между нами исчезло расстояние лет и отношений, мы оба исступленно плакали и громко
рыдали.
Когда мы вошли в гостиную и я увидел кровать, на которой мы обыкновенно спали вместе с
матерью, я бросился на постель и снова принялся громко
рыдать.
При прощанье я уже не умел совладеть с собою, и мы оба с сестрой плакали и
рыдали;
мать также.
— Да, я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не останусь, — кричала она,
рыдая. — И
мать моя милостыню просила, а когда умирала, сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем… Милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу, а все не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
Сухое, громкое рыдание перехватило ей горло, она поборола его и, приблизив к лицу
матери свое лицо, смягченное нежным, грустным чувством, помолодившим ее, продолжала быстрым шепотом,
рыдая без слез...
На коленях перед трупом, прижавшись головой к остывшему маленькому телу, неутешно
рыдала мать маленького Васи.
Шаркни и одевайся, Антоша,
рыдая, шаркнул ножкой, оделся,
мать взяла его за руку и вывела в коридор.
Но Ваня не отвечал; он поддерживал
мать и
рыдал навзрыд, обливая ее лицо слезами.
Старуха
рыдала как безумная. Сын сидел подле
матери, обняв ее руками, утирал слезы и молчал. Когда расспросы делались уже чересчур настойчивыми, Ваня обращал к присутствующим кроткое лицо свое и глядел на них так же спокойно, как будто ничего не произошло особенного.
Гляжу: лежит зарезанный царевич;
Царица
мать в беспамятстве над ним,
Кормилица в отчаянье
рыдает,
А тут народ, остервенясь, волочит
Безбожную предательницу-мамку…
Ребята с покойником оба
Сидели, не смея
рыдать,
И, правя савраской, у гроба
С вожжами их бедная
мать...
Мать также
рыдала, и мы долго не давали спать моему отцу.
Когда мы легли спать и я по обыкновению обнял и прижался к сердцу
матери, то мы оба с нею принялись громко
рыдать.
Я помню, что несколько раз вздрагивал во сне и начинал
рыдать, но
мать обнимала меня, клала мою голову к себе на грудь, и я снова засыпал.
У Степана в избе ад стоял. Жена его плакала,
рыдала, проклинала Настасью, звала мужа «голубем», «другом милым» и толкала сынишку, который, глядя на
мать, тоже ревел и кричал: «Тятя! тятя! где наш тятя?»
Сидят обе рядком в темной избе и плачут. Только Настя не
рыдала, как
мать, а плакала тихо, без звука, покойно плакала. Она словно прислушивалась к старческим всхлипываниям
матери и о чем-то размышляла.
— Сама не понимаю, что случилось, — отвечала
мать, — с самого утра в ужасной истерике, и ничто не помогает. Я думаю, с полчаса
рыдала без слез, так что начало дыхание захватываться.
— Ничего… часом раньше… часом позже… все равно… Не послали ли Лиде сказать; я этого не хочу… не сказывайте ей дольше… как можно дольше… Вы не оставьте ее… я на вас больше всех надеюсь…
Мать тоже не оставьте… ой, зачем это она так громко
рыдает, мне тошно и без того.
Как должна была огорчить ее смерть брата, которого она страстно любила и который умер за нее, об этом и говорить нечего; но она не
рыдала, не рвалась, как Марья Виссарионовна, а тихо и спокойно подошла и поцеловала усопшего; потом пошла было к
матери, но скоро возвратилась: та с ней не хотела говорить.
Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши руку под щеку, начал
рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни
матери и что он остался одним-один на свете. Другой был большой резонер и беспрестанно утешал его, говоря: «Не плачь, ей-богу не плачь! что ж тут… уж бог знает как и что такое». Один, по имени Дорош, сделался чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его...
Ксения
рыдала в объятиях
матери, которая, с нежностию обнимая дочь свою и Мирослава, в то же время принимала с величием усердные поздравления чиновников.
О чем была его кручина?
Рыдал ли он рыданьем сына,
Давно отчаявшись обнять
Свою тоскующую
мать,
И невеселая картина
Ему являлась: старый дом
Стоит в краю деревни бедной,
И голова старухи бледной
Видна седая под окном.
Вздыхает, молится, гадает
и смотрит, смотрит, и двойной
В окошко рамы не вставляет
Старушка позднею зимой.
А сколько, глядя на дорогу,
Уронит слез — известно богу!
Но нет! и бог их не считал!
А то бы радость ей послал!
Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп
матери,
рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!
Надя (взглянув).
Мать!
Мать! (Читает,
рыдая. Целует бумагу. Все время читает и плачет.)
В эту ночь я хотел бы
рыдатьНа могиле далекой,
Где лежит моя бедная
мать…
Долго лежала она под солнечным припеком, громко
рыдая и умоляя пустить ее к отцу с
матерью.
И,
рыдая, припала к плечу
матери…
—
Мать… Оля… Пожалей же меня! —
рыдал он. — Я с ума схожу.
Я снова знаю, как он приходит; когда я мальчишкой пас чужих жеребят, я видел его и еще, когда кантонистом в казармах
рыдал я раз ночью о своей крестьянке-матери.
А вернувшись домой, Путохин
рыдает, бормочет какие-то несвязные слова, кланяется в ноги и
матери, и Егорычу, и его верстаку.
— Нет! Тысячу раз нет! Я не отдам его, я не позволю увезти его отсюда. Я день и ночь буду с ним. Мы примем все меры предосторожности, никто не заразится и… и… — заканчиваю, уже
рыдая навзрыд, — имейте же жалость ко мне. Я —
мать!
Резинкин. Слышите… чтобы спасти меня, я решусь исполнить волю
матери моей… слышите, Прасковья Степановна будет моей женой… Все нипочем!.. Так прощайте, Аграфена Силаевна, прощайте, и навсегда. (Уходит,
рыдая, за
матерью.)
Отец, после почти ласковой встречи — мы не говорим о
матери, которая,
рыдая, повисла на шее своего любимца — на другой же день по приезде, заговорил с ним о его делах.
Эта надежда осуществилась, но вместе с криком ребенка — девочки, криком, возвестившим о новой зажегшейся жизни, раздался болезненный, стонущий вздох
матери — вестник жизни угасшей. Это был последний вздох. Елены Афанасьевны Горбачевой не стало. У постели умершей
матери и колыбели новорожденного младенца
рыдал неутешный вдовец.
На скамейке сидела Ирина Петровна, а рядом с ней дочь, обнимая
мать и положив голову к ней на грудь, громко
рыдала.
C трепетом святого восторга он схватил чертежи свои и изорвал их в мелкие лоскуты, потом,
рыдая, пал перед иконою божьей
матери. Долго лежал он на полу, и, когда поднялся, лицо его, казалось, просияло. Он обнимал своего молодого друга, целовал с нежностью сына, как человек, пришедший домой из дальнего, трудного путешествия. Перелом был силен, но он совершен. Голос веры сделал то, чего не могла сделать ни грозная власть князей, ни сила дружбы, ни убеждения рассудка.
Луиза, пришед в себя, хотела говорить — не могла… казалось, искала кого-то глазами,
рыдая, бросилась на грудь
матери, потом на руки Бира, и, увлеченная им и Адольфом, отнесена через сад к мельничной плотине, где ожидала их карета, запряженная четырьмя бойкими лошадьми. Кое-как посадили в нее Луизу; Адольф и Бир сели по бокам ее. Экипаж помчался по дороге к Пернову: он должен был, где окажется возможность, поворотить в Ринген, где поблизости баронесса имела мызу.
—
Мать моя часто плакала… Бывало, все улягутся в доме, она я примется плакать… да так горько, навзрыд! А когда я стану спрашивать, о чем она горюет, она мне ничего не отвечает, а только обнимет меня крепче и
рыдает еще горше. Один раз отец вернулся из города и подал
матери какую-то бумагу.
Мальчик продолжал
рыдать и стоял на своем. Вошла
мать.
— Свершилось все, дядюшка! — воскликнул Густав, целуя записку и
рыдая над нею. — По крайней мере, с этим залогом умереть не тяжело. Она меня любит!.. Чего ж мне более?.. Луиза моя!.. Сам Бог мне ее дал… Она придет к тебе в дом, Адольф, но не будет твоя. Ты не знаешь, что она сердцем сочеталась со мною прежде!.. Скоро уйдет она от тебя ко мне, к законному ее супругу. Ложе наше будет сладко… гроб! Из него уж не повлекут ее силою. В гробу ведь не знают власти
матери.
Она не договорила, не зная, что делать, бросилась к ногам Волынского, обвила их своими руками, целовала их,
рыдала, молила его о чем-то без слов. Но здесь силы вовсе оставили ее; она не могла выдержать страшной борьбы природы с желанием сохранить дочери ее почетное место в свете; она не смела назвать себя, цыганку,
матерью княжны Лелемико… и в страшных судорогах распростерлась у ног Волынского.
Якубек не мог более сказать слова: горькие слезы мешали ему говорить;
рыдала мать, плакал и старый служитель.
Девочка отскочила. Слезы брызнули из ее глаз. Она пролепетала что-то о больной
матери, третий день остававшейся без обеда, о том, что сама она голодна, и, глухо
рыдая, опустилась на мостовую.