Неточные совпадения
У меня три хутора, половина табунов отцовских — мои, все, что
принесла отцу
мать моя, что даже от него скрывает она, — все мое.
Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть — уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет, —
принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда, как резвому мальчику, так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и
мать, да три тетки в пять голосов и закричат...
Она звала его домой, говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к
матери своего жениха, тотчас после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка останется одна и пропадет с тоски, если он не
принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе
принесла: видишь,
мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и
принесла. Кушай, моя дочка милая!
Поплелись наши страдальцы кой-как; кормилица-крестьянка, кормившая кого-то из детей во время болезни
матери,
принесла свои деньги, кой-как сколоченные ею, им на дорогу, прося только, чтобы и ее взяли; ямщики провезли их до русской границы за бесценок или даром; часть семьи шла, другая ехала, молодежь сменялась, так они перешли дальний зимний путь от Уральского хребта до Москвы.
Мать и сестры надсматривали, приказывали
приносить того или другого.
Через несколько часов о Сережке уже никто в доме не упоминает, а затем, чем дальше, тем глубже погружается он в пучину забвения. Известно только, что Аксинья кормит его грудью и раза два
приносила в церковь под причастие. Оба раза, проходя мимо крестной
матери, она замедляла шаг и освобождала голову младенца от пеленок, стараясь обратить на него внимание «крестной»; но матушка оставалась равнодушною и в расспросы не вступала.
Не могу с точностью определить, сколько зим сряду семейство наше ездило в Москву, но, во всяком случае, поездки эти, в матримониальном смысле, не
принесли пользы. Женихи, с которыми я сейчас познакомил читателя, были единственными, заслуживавшими название серьезных; хотя же, кроме них, являлись и другие претенденты на руку сестрицы, но они принадлежали к той мелкотравчатой жениховской массе, на которую ни одна добрая
мать для своей дочери не рассчитывает.
Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и
принесла оклад к иконе Божьей
Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.
«Куда это зашел дед?» — думали мы, дожидаясь часа три. Уже с хутора давно пришла
мать и
принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет деда! Стали опять вечерять сами. После вечера вымыла
мать горшок и искала глазами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды, как видит, идет, прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки темненько. Верно, кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
Вася Васильев
принес как-то только что полученный № 6 «Народной воли», и поздно ночью его читали вслух, не стесняясь Василия Яковлевича. Когда Мишла прочел напечатанное в этом номере стихотворение П. Я. (Якубовича) «
Матери», Василий Яковлевич со слезами на глазах просил его списать, но Вася Васильев отдал ему весь номер.
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники
приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить за угол, из которого его гонят на улицу, голодная
мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему в долговом отделении мужу.
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей, умер тогда-то… На камень не было денег у осиротевшей семьи. Пока мы были в городе,
мать и сестра каждую весну
приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее не осталось следа…
Когда еврей — посыльный
принес к нам в деревню письмо
матери, оно застало нас в разгаре молодого веселья, которое сразу упало.
Несколько дней я не ходил в школу, а за это время вотчим, должно быть, рассказал о подвиге моем сослуживцам, те — своим детям, один из них
принес эту историю в школу, и, когда я пришел учиться, меня встретили новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал
матери, что в школу не пойду больше.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била
мать, если он не
приносил ей на шкалик или на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту;
мать Чурки была больна, он старался заработать как можно больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь ехать в город, где он родился и откуда его вывез дядя, вскоре по приезде в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется город, помнил только, что он стоит на Каме, близко от Волги.
Корм их состоит из всяких древесных и травяных семян, всего более любят они хлебные зерна, но как во время выкармливания ранних детей хлеба еще не поспели, да и семена трав большею частию еще не вызрели, то молодые питаются преимущественно всякими насекомыми, которых ловят отец и
мать и к ним
приносят.
Дальше в избушке поднялся такой шум, что никто и ничего не мог разобрать. Окся успела слетать за второй четвертью и на закуску
принесла соленого максуна. Пока другие пили водку, она успела стащить половину рыбы и разделила братьям и
матери, сидевшим в холодных сенях.
Несмотря, однако же, на все предосторожности, я как-то простудился, получил насморк и кашель и, к великому моему горю, должен был оставаться заключенным в комнатах, которые казались мне самою скучною тюрьмою, о какой я только читывал в своих книжках; а как я очень волновался рассказами Евсеича, то ему запретили доносить мне о разных новостях, которые весна беспрестанно
приносила с собой; к тому же
мать почти не отходила от меня.
Приносили из церкви большой местный образ Иверской Божьей
Матери и служили молебен у маменьки в спальне.
Мать приказала
принести на блюдечке тепленького молочка, и после многих попыток, толкая рыльцем слепого кутенка в молоко, выучили его лакать.
Один раз, сидя на окошке (с этой минуты я все уже твердо помню), услышал я какой-то жалобный визг в саду;
мать тоже его услышала, и когда я стал просить, чтобы послали посмотреть, кто это плачет, что, «верно, кому-нибудь больно» —
мать послала девушку, и та через несколько минут
принесла в своих пригоршнях крошечного, еще слепого, щеночка, который, весь дрожа и не твердо опираясь на свои кривые лапки, тыкаясь во все стороны головой, жалобно визжал, или скучал, как выражалась моя нянька.
Разведение огня доставило мне такое удовольствие, что я и пересказать не могу; я беспрестанно бегал от большого костра к маленькому,
приносил щепочек, прутьев и сухого бастыльнику для поддержания яркого пламени и так суетился, что
мать принуждена была посадить меня насильно подле себя.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от
матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам
принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала
мать.
Когда сержант
принес мадер и мы выпили по рюмочке, я взял его за руку и сказал: «Господин сержант, может быть, у вас есть отец и
мать?..» Он сказал: «Есть, господин Мауер…» — «Мой отец и
мать, — я сказал, — восемь лет не видали меня и не знают, жив ли я, или кости мои давно лежат в сырой земле.
Какая-то женщина
принесла ведро воды и стала, охая и причитая, обмывать лицо Рыбина. Ее тонкий, жалобный голос путался в словах Михаила и мешал
матери понимать их. Подошла толпа мужиков со становым впереди, кто-то громко кричал...
— Худой ты очень! — вздохнув, говорила
мать. Он начал
приносить книги и старался читать их незаметно, а прочитав, куда-то прятал. Иногда он выписывал из книжек что-то на отдельную бумажку и тоже прятал ее…
Николай
принес бутылку спирта, положил углей в самовар и молча ушел. Проводив его любопытными глазами, Игнат спросил
мать тихонько...
Каждый
приносил с собой что-нибудь новое, и оно уже не тревожило
мать.
Ефим
принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ
матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда
мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала мужиков…
Сережа молча поклонился, пожал руку
матери, вышел,
принес булки и сел за стол. Людмила, наливая чай, убеждала
мать не ходить домой до поры, пока не выяснится, кого там ждет полиция.
Мать остановила его вопрос движением руки и продолжала так, точно она сидела пред лицом самой справедливости,
принося ей жалобу на истязание человека. Николай откинулся на спинку стула, побледнел и, закусив губу, слушал. Он медленно снял очки, положил их на стол, провел по лицу рукой, точно стирая с него невидимую паутину. Лицо его сделалось острым, странно высунулись скулы, вздрагивали ноздри, —
мать впервые видела его таким, и он немного пугал ее.
Слова не волновали
мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой о людях, которые среди опасностей идут к тем, кто окован цепями труда, и
приносят с собою для них дары честного разума, дары любви к правде.
Но
мать сама
принесла ему чай и калач с маслом. Она сразу увидела, как ее сын мается от ломоты и через силу, с трудом передвигает свои члены, и участливо спросила...
Он подумал, что заболел, катаясь вчера на коньках, и, чтобы не тревожить
мать, попросил
принести ему утренний чай в постель, чего раньше никогда не делал, считая еду в лежачем положении ужасным свинством.
Сам Н.И. Пастухов ни разу, сколько можно было заметить, не вспоминал ни случая нечаянного убийства, ни совпадения обрушившихся на него несчастий с поразившим его проклятием
матери Васи. Помимо нравственного горя, это роковое дело
принесло Н.И. Пастухову немало и материальных убытков.
Что ж ты думаешь, Шатушка, этот самый монашек в то самое утро
матери Прасковье из Турции от дочери письмо
принес, — вот тебе и валет бубновый — нечаянное-то известие!
— Старухина свекровь приехала; нет, сноха… всё равно. Три дня. Лежит больная, с ребенком; по ночам кричит очень, живот.
Мать спит, а старуха
приносит; я мячом. Мяч из Гамбурга. Я в Гамбурге купил, чтобы бросать и ловить: укрепляет спину. Девочка.
«Ну, у этого прелестного существа, кроме бодрого духа, и ножки крепкие», — подумал он и в этом еще более убедился, когда Сусанна Николаевна на церковном погосте, с его виднеющимися повсюду черными деревянными крестами, посреди коих высились два белые мраморные мавзолея, стоявшие над могилами отца и
матери Егора Егорыча, вдруг повернула и прямо по сумету подошла к этим мавзолеям и, перекрестившись, наклонилась перед ними до земли, а потом быстро пошла к церкви, так что Сверстов едва успел ее опередить, чтобы отпереть церковную дверь, ключ от которой ему еще поутру
принес отец Василий.
…В субботу на Пасхе
приносят в город из Оранского монастыря чудотворную икону Владимирской Божией
Матери; она гостит в городе до половины июня и посещает все дома, все квартиры каждого церковного прихода.
Приносят ветчину, собираются зрители, всё
матерые купцы, туго закутанные в тяжелые шубы, похожие на огромные гири; люди с большими животами, а глаза у всех маленькие, в жировых опухолях и подернуты сонной дымкой неизбывной скуки.
Фёклинька
принесла из соседней комнаты в залу две подушки, простыню и стеганое желтое шерстяное одеяло; а
мать протопопица внесла белый пикейный шлафрок и большой пунцовый фуляр.
Пятнадцать молодых свиней, подобно
матери своей, поросились по два раза и
принесли… триста поросят!
Старик любил Лукашку, и лишь одного его исключал из презрения ко всему молодому поколению казаков. Кроме того, Лукашка и его
мать, как соседи, нередко давали старику вина, каймачку и т. п. из хозяйственных произведений, которых не было у Ерошки. Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения, «что ж? люди достаточные, — говорил он сам себе. — Я им свежинки дам, курочку, а и они дядю не забывают: пирожка и лепешки
принесут другой раз».
— Нет, какой-то ревматизм… Да, и представь себе, эта
мать возненавидела меня с первого раза. Прихожу третьего дня на урок, у Гретхен заплаканные глаза… Что-то такое вообще случилось. Когда бабушка вывернулась из комнаты, она мне откровенно рассказала все и даже просила извинения за родительскую несправедливость. Гм… Знаешь, эта мутерхен
принесла мне большую пользу, и Гретхен так горячо жала мне руку на прощанье.
— Ах,
приношу вам сто извинений! — услышал я почти из-за своего собственного плеча и, обернувшись, увидел пред дамским туалетом, какой привык видеть в спальне моей
матери… как вам сказать, кого я увидел?
И стыдно ей было, да Ариша и сознавала, что такой оборот не
принесет ей никакой пользы, а только лишние слезы отцу с
матерью да домашние неприятности.
Еще с утра жены, сестры и
матери заводских рабочих, прослышав о предстоящем пикнике, стали собираться на вокзале; многие
принесли с собою и грудных ребят.
— Вот как, приемыш… Слыхал я, сватьюшка, старая песня поется (тут рыбак насмешливо тряхнул головою и произнес скороговоркою): отца,
матери нету; сказывают, в ненастье ворона в пузыре
принесла… Так, что ли?
Когда бричка проезжала мимо острога, Егорушка взглянул на часовых, тихо ходивших около высокой белой стены, на маленькие решетчатые окна, на крест, блестевший на крыше, и вспомнил, как неделю тому назад, в день Казанской Божией
Матери, он ходил с мамашей в острожную церковь на престольный праздник; а еще ранее, на Пасху, он приходил в острог с кухаркой Людмилой и с Дениской и
приносил сюда куличи, яйца, пироги и жареную говядину; арестанты благодарили и крестились, а один из них подарил Егорушке оловянные запонки собственного изделия.