Неточные совпадения
Хлестаков (защищая
рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо
масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
В ответ на это Чичиков свернул три блина вместе и, обмакнувши их в растопленное
масло, отправил в рот, а губы и
руки вытер салфеткой. Повторивши это раза три, он попросил хозяйку приказать заложить его бричку. Настасья Петровна тут же послала Фетинью, приказавши в то же время принести еще горячих блинов.
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове были смазаны
маслом и лежали гладко. В одной
руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного
масла, сдобного теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело лицо бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет благообразный Христос, с длинной палкой в
руке.
— Что это у вас на халате опять пятно? — заботливо спросила она, взяв в
руки полу халата. — Кажется,
масло? — Она понюхала пятно. — Где это вы? Не с лампадки ли накапало?
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с
руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и
маслом колес и пружин.
Райский тоже, увидя свою комнату, следя за бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру,
масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала
рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Он и в жар и в холод всегда застегнут, всегда бодр; только в жар подбородок у него светится, как будто вымазанный
маслом; в качку и не в качку стоит на ногах твердо, заложив коротенькие
руки на спину или немного пониже, а на ходу шагает маленькими шажками.
Потом маленькие булки, горячие до того, что нельзя взять в
руку, и отличное сливочное
масло.
Он в щегольском коричневом фраке с светлыми пуговицами; на
руках безукоризненно чистые перчатки beurre frais. [цвета свежего
масла (фр.).] Подает сестре
руку — в то время это считалось недозволенною фамильярностью — и расшаркивается перед матушкой. Последняя тупо смотрит в пространство, точно перед нею проходит сонное видение.
Когда весь табак перетрется со смесью, его вспрыскивать оставшимся одним золотником розового
масла и перемешивать
руками. Затем насыпать в бутылки; насыпав в бутылки табак, закубрить его пробкой и завязать пузырем, поставить их на печь дней на пять или на шесть, а на ночь в печку ставить, класть их надо в лежачем положении. И табак готов».
Но бабушка уже вынырнула, вся дымясь, мотая головой, согнувшись, неся на вытянутых
руках ведерную бутыль купоросного
масла.
— А Ганька на что? Он грамотный и все разнесет по книгам… Мне уж надоело на Ястребова работать: он на моей шкуре выезжает. Будет, насосался… А Кишкин задарма отдает сейчас Сиротку, потому как она ему совсем не к
рукам. Понял?.. Лучше всего в аренду взять. Платить ему двухгривенный с золотника. На оборот денег добудем, и все как по
маслу пойдет. Уж я вот как теперь все это дело знаю: наскрозь его прошел. Вся Кедровская дача у меня как на ладонке…
Ты отколе, золотая копеечка, проявилася? не из диавольских ли
рук сатанинскиих?"–"Не из диавольскиих я из
рук сатанинскиих, появилася я Христовым повелением, на благие дела на добрые, на
масло на лампадное, на свещу воску ярого, на милостыню нищему-убогому!"
Делать нечего, надо сбирать обед. Священник и вся семья суетятся, потчуют. В кашу льется то же постное
масло, во щи нарезывается та же солонина с запашком; но то, что сходит с
рук своему брату, крестьянину, ставится священнику в укор."Работали до седьмого пота, а он гнилятиной кормит!"
Теперь вот ваш Петербург хвастает: «У нас, говорит, чиновники облагороженные»; ну, и, по-видимому, кажись бы, так следовало, кабы, кажется, и я в этаких палатах жил, — продолжал Забоков, оглядывая комнату, — так и я бы дворянскую честь больше наблюдал, и у меня, может быть,
руки не были бы в сале замараны, хоть и за
масло держался; но что ж на поверку выходит?
Затем Дмитрий Петрович своими большими добрыми
руками, которыми он с помощью скальпеля разделяет тончайшие волокна растений, режет пополам дужку филипповского калача и намазывает его
маслом. Отец и дочка просто влюблены друг в друга.
— Зато по женской части — малина! Не успеешь, бывало! мигнуть ординарцу: как бы, братец, баядерочку промыслить — глядь, а уж она, бестия, тут как тут! Тело смуглое, точно постным
маслом вымазанное, груди — как голенища, а в
руках — бубен!"Эй, жги, говори!" — ни дать ни взять как в Москве, в Грузинах.
После свадьбы дома стало скучнее: отец словно в
масле выкупался — стал мягкий, гладкий; расплывчато улыбаясь в бороду, он ходил —
руки за спиною — по горницам, мурлыкая, подобно сытому коту, а на людей смотрел, точно вспоминая — кто это?
С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди в синем кафтане и держал на огромном блюде страшной величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный город; кулич этот издавал запах конопляного
масла, готовый остановить всякое дерзновенное покушение на целость его; около него, по бортику блюда, лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он не только был обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что
рука его (не знаю, от многого ли письма или оттого, что он никогда не встречал прелестное сельское утро не выпивши, на мирской счет, в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо нюхать табак и бриться; на нем был длинный синий сюртук и плисовые панталоны в сапоги, то есть он напоминал собою известного зверя в Австралии, орниторинха, в котором преотвратительно соединены зверь, птица и амфибий.
— Ну, так я попрямее тебе скажу: жены Гордею Евстратычу недостает!.. Кабы была у него молодая жена, все шло бы как по
маслу… Я и невесту себе присмотрел, только вот с тобой все хотел переговорить. Все сумлевался: может, думаю, стар для нее покажусь… А уж как она мне по сердцу пришлась!.. Эх, на
руках бы ее носил… озолотил бы… В шелку да в бархате стал бы водить.
Раз Гордей Евстратыч заехал в лавку навеселе; он обедал у Шабалина. Дело было под вечер, и в лавке, кроме Ариши, ни души. Она опять почувствовала на себе ласковый взгляд старика и старалась держаться от него подальше. Но эта невинная хитрость только подлила
масла в огонь. Когда Ариша нагнулась к выручке, чтобы достать портмоне с деньгами, Гордей Евстратыч крепко обнял ее за талию и долго не выпускал из
рук, забавляясь, как она барахталась и выбивалась.
Я поселился в слободе, у Орлова. Большая хата на пустыре, пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, толстая немая баба, кухарка и калмык Доржа. Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а в нем всякая всячина съестная: и мука, и
масло, и бочка с соленой промысловой осетриной, вся залитая доверху тузлуком, в который я как-то, споткнувшись в темноте, попал обеими
руками до плеч, и мой новый зипун с месяц рыбищей соленой разил.
Костылев. Это я… я! А вы тут… одни? А-а… Вы — разговаривали? (Вдруг топает ногами — громко визжит.) Васка… поганая! Нищая… шкура! (Пугается своего крика, встреченного молчанием и неподвижностью.) Прости господи… опять ты меня, Василиса, во грех ввела… Я тебя ищу везде… (Взвизгивая.) Спать пора!
Масла в лампады забыла налить… у, ты! Нищая… свинья… (Дрожащими
руками машет на нее. Василиса медленно идет к двери в сени, оглядываясь на Пепла.)
— Да, да! Чем дальше на север, тем настойчивее люди! — утверждает Джиованни, большеголовый, широкоплечий парень, в черных кудрях; лицо у него медно-красное, нос обожжен солнцем и покрыт белой чешуей омертвевшей кожи; глаза — большие, добрые, как у вола, и на левой
руке нет большого пальца. Его речь так же медленна, как движения
рук, пропитанных
маслом и железной пылью. Сжимая стакан вина в темных пальцах, с обломанными ногтями, он продолжает басом...
Этот круглый человек с волосатыми
руками, толстогубый и рябой, чаще всех говорил о женщинах. Он понижал свой мягкий голос до шёпота, шея у него потела, ноги беспокойно двигались, и тёмные глаза без бровей и ресниц наливались тёплым
маслом. Тонко воспринимавший запахи, Евсей находил, что от Соловьева всегда пахнет горячим, жирным, испорченным мясом.
Часть стены тотчас вывалилась полукругом, образовав полку с углублением за ней, где вспыхнул свет; за стеной стало жужжать, и я не успел толком сообразить, что произошло, как вровень с упавшей полкой поднялся из стены род стола, на котором были чашки, кофейник с горящей под ним спиртовой лампочкой, булки,
масло, сухари и закуски из рыбы и мяса, приготовленные, должно быть,
руками кухонного волшебного духа, — столько поджаристости,
масла, шипенья и аромата я ощутил среди белых блюд, украшенных рисунком зеленоватых цветов.
Я взял безжизненную
руку, привычным уже жестом наложил пальцы и вздрогнул. Под пальцами задрожало мелко, часто, потом стало срываться, тянуться в нитку. У меня похолодело привычно под ложечкой, как всегда, когда я в упор видел смерть. Я ее ненавижу. Я успел обломать конец ампулы и насосать в свой шприц желтое
масло. Но вколол его уже машинально, протолкнул под кожу девичьей
руки напрасно.
Впрочем, еще раз она появилась. В
руках у нее был сверток — два фунта
масла и два десятка яиц. И после страшного боя я ни
масла, ни яиц не взял. И очень этим гордился, вследствие юности. Но впоследствии, когда мне приходилось голодать в революционные годы, не раз вспоминал лампу-«молнию», черные глаза и золотой кусок
масла с вдавлинами от пальцев, с проступившей на нем росой.
Тут же, только тебя усадили за жирные пироги, из которых сок так и течет от изобильной приправы
масла и сметаны, вдруг входит одна из дочерей хозяйских, или и чужая барышня, которой не было при моем приезде, и я с нею не виделся (то есть не подходил к ее
руке), то я бросаю пирог и, как салфетки при завтраке не бывает, обтираю свой замасленный и засметаненный рот носовым платком, а если позабыл его дома, то ладонью, и подхожу к ручке новопришедшей барышни.
Лизавета же Николавна… о! знак восклицания… погодите!.. теперь она взошла в свою спальну и кликнула горничную Марфушу — толстую, рябую девищу!.. дурной знак!.. я бы не желал, чтоб у моей жены или невесты была толстая и рябая горничная!.. терпеть не могу толстых и рябых горничных, с головой, вымазанной чухонским
маслом или приглаженной квасом, от которого волосы слипаются и рыжеют, с
руками шероховатыми, как вчерашний решетный хлеб, с сонными глазами, с ногами, хлопающими в башмаках без ленточек, тяжелой походкой, и (что всего хуже) четвероугольной талией, облепленной пестрым домашним платьем, которое внизу уже, чем вверху…
Словом сказать—кругом одурачены. Я человек очень сильной комплекции, но был этим так потрясен, что у меня даже молдавская лихорадка сделалась. Насилу на родину дотащился к своим простым сердцам, и рад был, что городническое местишко себе в жидовском городке достал… Не хочу отрицать, — ссорился с ними не мало и, признаться сказать, из своих
рук учил, но… слава богу — жизнь прожита и кусок хлеба даже с
маслом есть, а вот, когда вспомнишь про эту молдавскую лихорадку, так опять в озноб бросит.
Его басок лился густою струёй, точно конопляное
масло; по лицу разбегались круглые улыбочки, он помахивал в воздухе сухонькой
рукой, сжимая и разжимал пальцы.
Друзья позавтракали, и за копчушками, жаренными на
масле, с пивом Пикколо рассказывал фотографу о приезде Барнума и всю историю о его поездке с дочерью по Европе. Петров был по натуре скептик. Он махнул
рукою и сказал коротко: «Чушь». Но по мере того как завтрак подходил к концу, Петров стал все глубже задумываться и временами глядел куда-то в пространство, поверх клоуновой головы.
Что ж оно такое?» — и, упираясь, делая усилия, чтобы высвободиться из
рук Якова, нечаянно ухватился за его рубаху около шеи и порвал воротник, а Аглае показалось, что это он хочет бить Якова, она вскрикнула, схватила бутылку с постным
маслом и изо всей силы ударила ею ненавистного брата прямо по темени.
Приподняв фонарь, он осветил горницу: стражник лежал в переднем углу под столом, так что видны были только его голые, длинно вытянутые ноги, чёрные от волос; они тяжко упирались согнутыми пальцами в мокрый, тёмный пол, будто царапая его, а большие круглые пятки разошлись странно далеко врозь. Авдотья лежала у самого порога, тоже вверх спиной, подогнув под себя
руки; свет фонаря скользил по её жёлтому, как
масло, телу, и казалось, что оно ещё дышит, живёт.
И она бросила лампу на пол, и душистое
масло струями разлилось по ковру, и светильня, вспыхивая, и потухая, и курясь, прожгла его… судорожная
рука обвилась около юноши, дрожащие уста с своим огненным, сладострастным дыханием коснулись уст Феодора; тщетно хотел он вырваться.
С завода прибежал муж, испуганный, не успевший отмыть закопченного лица; блуза у него была также закопченная, лоснящаяся от
масла, и промасленной грязной тряпкой был завязан обожженный палец на левой
руке.
А в одной из задних уютных горниц, пропитанной запахом воска, деревянного
масла и ладана, с кожаной лестовкой в
руке стаивала в это время на молитве молодая княжка Болховская, тщательно скрывая от людей свое двуперстие…
Едят
руками, и
руки все в
масле.
Поели татары блины, пришла татарка в рубахе такой же, как и девка, и в штанах; голова платком покрыта. Унесла
масло, блины, подала лоханку хорошую и кувшин с узким носком. Стали мыть
руки татары, потом сложили
руки, сели на коленки, подули на все стороны и молитвы прочли. Поговорили по-своему. Потом один из гостей-татар повернулся к Жилину, стал говорить по-русски.
А масленник сказал: «Это неправда. Мясник пришел ко мне покупать
масло. Когда я налил ему полный кувшин, он просил меня разменять ему золотой. Я достал деньги и положил их на лавку, а он взял их и хотел бежать. Я поймал его за
руку и привел сюда».
Когда эти ушли, вошли мясник и масленник. Мясник был весь в крови, а масленник в
масле. Мясник держал в
руке деньги, масленник —
руку мясника. Мясник сказал: «Я купил у этого человека
масло и вынул кошелек, чтобы расплатиться, а он схватил меня за
руку и хотел отнять деньги. Так мы и пришли к тебе, — я держу в
руке кошелек, а он держит меня за
руку. Но деньги мои, а он — вор».
Некоторые — люди хозяйственные, не пропивавшие жалованья и «заслуги» [«Заслугой» назывались деньги, которые выдавались непьющим матросам на
руки за невыпитые ими казенные чарки, и деньги, которые оставались за несъеденное количество
масла или какого-нибудь другого припаса, отпускавшегося по положению.] на берегу, — надевали собственные щегольские рубахи с передом из голландского полотна, купленные в Копенгагене и Бресте, и, несмотря на жару, повязывали шею шелковыми, тоже собственными, платками, пропуская концы их в медные или бронзовые кольца.
Другие парни яиц притащат,
масла, сметаны, творогу, а иной спроворит с шестка каши горшок либо щей, а попадет под
руку — так и цельный каравай хлеба.
Пошла Никитишна вкруг стола, обносила гостей кашею, только не пшенною, а пшена сорочинского, не с перцем, не с солью, а с сахаром, вареньем, со сливками. И гости бабку-повитуху обдаривали, на поднос ей клали сколько кто произволил. А Патап Максимыч на поднос положил пакетец; что в нем было, никто не знал, а когда после обеда Никитишна вскрыла его, нашла пятьсот рублей. А на пакетце
рукой Патапа Максимыча написано было: «Бабке на
масло».
Кто-то невидимый наложил ей на тарелку горячей каши, сдобренной
маслом… Она машинально ела, изнемогая от усталости, пока ложка не выпала у нее из
рук, а стриженая головка не упала на стол, больно ударившись о его деревянную доску.
— Это правда, — проговорила она, — все же помнят, что и осенью два раза, и зимою, еще недавно, в начале декабря, было худое
масло в каше и мы жаловались Екатерине Ивановне… Она нам из своих денег колбасы покупала. А я не бунтовщица, а люблю правду… Софья Петровна, поверьте мне… Вон и Антонина Николаевна и тетя Леля не раз заступались… — и взволнованная Таня махнула
рукой и, опустившись на свое место, неожиданно громко заплакала.
Фитилек в стакане с
маслом тускло освещал милую, знакомую, закоптелую кухню. Катя, с голыми
руками и плечами, сидела на табуретке и одушевленно рассказывала о схватке с махновцами, а Иван Ильич перевязывал ей простреленную
руку. Анна Ивановна ахала и любовно смотрела на Катю в круглые свои очки, — в глазах Ивана Ильича были холод и отчуждение.
Но тут вдруг он увидал, что Устинья совсем чужая, а жалеет его, оставляет ему в горшке каши с
маслом и, когда он ест, подпершись подбородком на засученную
руку, смотрит на него.