Неточные совпадения
— Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а
то у нас лед теперь уж растаял, а беречь негде, — сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и с
тем же чувством обращаясь к старухе. — Зато ваше соленье такое, что
мама говорит, нигде такого не едала, — прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
— Нет, право, я иногда жалею, что послушалась
мама. Как бы хорошо было в деревне! А
то я вас всех измучала, и деньги мы тратим…
—
Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет… — начал было он, но остановился, заметив, что няня шопотом что —
то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и что-то похожее на стыд, что так не шло к матери.
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась простой
мамой, говорившей любящим, кротким тоном
те самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге, — их сила в чувстве, не в самих них.
— До
того, как хворать,
мама была цыганкой, и даже есть картина с нее в красном платье, с гитарой. Я немножко поучусь в гимназии и тоже стану петь с гитарой, только в черном платье.
Помню, как это было странно: приехала я домой, а
мамы — нет, отец — не
тот.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят, что детей родить стыдятся, а все-таки родят их
мамы, так же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у
мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно, а
то будут все одни и
те же люди, а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто же накормит их? Павля говорит, что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Но чаще Клим, слушая отца, удивлялся: как он забыл о
том, что помнит отец? Нет, отец не выдумал, ведь и
мама тоже говорит, что в нем, Климе, много необыкновенного, она даже объясняет, отчего это явилось.
— Ну и слава Богу! — сказала
мама, испугавшись
тому, что он шептал мне на ухо, — а
то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты,
то ли дело такое солнце!
Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо
маму?
О, я слишком знал и тогда, что я всегда начинал любить твою
маму, чуть только мы с ней разлучались, и всегда вдруг холодел к ней, когда опять с ней сходились; но тут было не
то, тогда было не
то.
Я тогда ничего не понял, но дело состояло в
том, что этот образ давно уже завещан был Макаром Ивановичем, на словах, Андрею Петровичу, и
мама готовилась теперь передать его.
— Ничего ему не будет,
мама, никогда ему ничего не бывает, никогда ничего с ним не случится и не может случиться. Это такой человек! Вот Татьяна Павловна, ее спросите, коли не верите, вот она. (Татьяна Павловна вдруг вошла в комнату.) Прощайте,
мама. Я к вам сейчас, и когда приду, опять спрошу
то же самое…
Но, мимо всего другого, я поражен был вопросом: «Почему она думает, что теперь что-то настало и что он даст ей покой? Конечно — потому, что он женится на
маме, но что ж она? Радуется ли
тому, что он женится на
маме, или, напротив, она оттого и несчастна? Оттого-то и в истерике? Почему я этого не могу разрешить?»
Но
маму я всегда любил, и тогда любил, и вовсе не ненавидел, а было
то, что всегда бывает: кого больше любишь,
того первого и оскорбляешь.
Порешив с этим пунктом, я непременно, и уже настоятельно, положил замолвить тут же несколько слов в пользу Анны Андреевны и, если возможно, взяв Катерину Николаевну и Татьяну Павловну (как свидетельницу), привезти их ко мне,
то есть к князю, там помирить враждующих женщин, воскресить князя и… и… одним словом, по крайней мере тут, в этой кучке, сегодня же, сделать всех счастливыми, так что оставались бы лишь один Версилов и
мама.
Но у Макара Ивановича я, совсем не ожидая
того, застал людей —
маму и доктора. Так как я почему-то непременно представил себе, идя, что застану старика одного, как и вчера,
то и остановился на пороге в тупом недоумении. Но не успел я нахмуриться, как тотчас же подошел и Версилов, а за ним вдруг и Лиза… Все, значит, собрались зачем-то у Макара Ивановича и «как раз когда не надо»!
— Мне-то не знать? Да я же и нянчила этого ребенка в Луге. Слушай, брат: я давно вижу, что ты совсем ни про что не знаешь, а между
тем оскорбляешь Андрея Петровича, ну и
маму тоже.
Я, например, говорил об его убеждениях, но, главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к
маме, о любви его к
маме, о
том, что он целовал ее портрет…
Когда Версилов передавал мне все это, я, в первый раз тогда, вдруг заметил, что он и сам чрезвычайно искренно занят этим стариком,
то есть гораздо более, чем я бы мог ожидать от человека, как он, и что он смотрит на него как на существо, ему и самому почему-то особенно дорогое, а не из-за одной только
мамы.
Проснулся я наутро поздно, а спал необыкновенно крепко и без снов, о чем припоминаю с удивлением, так что, проснувшись, почувствовал себя опять необыкновенно бодрым нравственно, точно и не было всего вчерашнего дня. К
маме я положил не заезжать, а прямо отправиться в кладбищенскую церковь, с
тем чтобы потом, после церемонии, возвратясь в мамину квартиру, не отходить уже от нее во весь день. Я твердо был уверен, что во всяком случае встречу его сегодня у
мамы, рано ли, поздно ли — но непременно.
— Что вы,
мама? — удивился я, — я и сегодня на панихиду приду, и еще приду; и… к
тому же завтра — день вашего рожденья,
мама, милый друг мой! Не дожил он трех дней только!
— Помилуйте,
мама, если вы обе считаете меня в семье как сына и брата,
то…
Дело в
том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя, видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная
маме чашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно говоря, приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейским понятиям.
Мама, если не захотите оставаться с мужем, который завтра женится на другой,
то вспомните, что у вас есть сын, который обещается быть навеки почтительным сыном, вспомните и пойдемте, но только с
тем, что «или он, или я», — хотите?
— Был, поклонился ему и помолился о нем. Какой спокойный, благообразный лик у него,
мама! Спасибо вам,
мама, что не пожалели ему на гроб. Мне сначала это странно показалось, но тотчас же подумал, что и сам
то же бы сделал.
Таким образом, когда вбежал к нам Бьоринг,
то в квартире Татьяны Павловны находились лишь я, доктор, больной Версилов и
мама, еще больная, но прибывшая к нему вне себя и за которой сбегал
тот же Тришатов.
— Все знаешь? Ну да, еще бы! Ты умна; ты умнее Васина. Ты и
мама — у вас глаза проницающие, гуманные,
то есть взгляды, а не глаза, я вру… Я дурен во многом, Лиза.
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за
то тебя всего больше и любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся?
Мама смеялась,
мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в
той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей
мамы. С позволения твоей
мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— Это играть? Играть? Перестану,
мама; сегодня в последний раз еду, особенно после
того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться…
Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень люблю Христа…
Что до нас,
то Лиза была в обмороке. Я было хотел бежать за ним, но бросился к
маме. Я обнял ее и держал в своих объятиях. Лукерья прибежала со стаканом воды для Лизы. Но
мама скоро очнулась; она опустилась на диван, закрыла лицо руками и заплакала.
Затем… затем я, конечно, не мог, при
маме, коснуться до главного пункта,
то есть до встречи с нею и всего прочего, а главное, до ее вчерашнего письма к нему, и о нравственном «воскресении» его после письма; а это-то и было главным, так что все его вчерашние чувства, которыми я думал так обрадовать
маму, естественно, остались непонятными, хотя, конечно, не по моей вине, потому что я все, что можно было рассказать, рассказал прекрасно.
Мама до
того вся вспыхнула, что я никогда еще не видал такого стыда на ее лице. Меня всего передернуло...
Еще не веря себе, он поспешил было давеча к
маме — и что же: он вошел именно в
ту минуту, когда она стала свободною и завещавший ее ему вчера старик умер.
В
той комнатке, через залу, где прежде помещались
мама и Лиза, очевидно был теперь кто-то другой.
Я тотчас узнал эту гостью, как только она вошла: это была
мама, хотя с
того времени, как она меня причащала в деревенском храме и голубок пролетел через купол, я не видал уж ее ни разу.
Во-первых, в лице его я, с первого взгляда по крайней мере, не заметил ни малейшей перемены. Одет он был как всегда,
то есть почти щеголевато. В руках его был небольшой, но дорогой букет свежих цветов. Он подошел и с улыбкой подал его
маме;
та было посмотрела с пугливым недоумением, но приняла букет, и вдруг краска слегка оживила ее бледные щеки, а в глазах сверкнула радость.
— Твоя мать — совершенная противоположность иным нашим газетам, у которых что ново,
то и хорошо, — хотел было сострить Версилов поигривее и подружелюбнее; но у него как-то не вышло, и он только пуще испугал
маму, которая, разумеется, ничего не поняла в сравнении ее с газетами и озиралась с недоумением. В эту минуту вошла Татьяна Павловна и, объявив, что уж отобедала, уселась подле
мамы на диване.
Мало
того: Лиза уверяет о какой-то развязке «вечной истории» и о
том, что у
мамы о нем имеются некоторые сведения, и уже позднейшие; сверх
того, там несомненно знают и про письмо Катерины Николаевны (это я сам приметил) и все-таки не верят его «воскресению в новую жизнь», хотя и выслушали меня внимательно.
В
то утро,
то есть когда я встал с постели после рецидива болезни, он зашел ко мне, и тут я в первый раз узнал от него об их общем тогдашнем соглашении насчет
мамы и Макара Ивановича; причем он заметил, что хоть старику и легче, но доктор за него положительно не отвечает.
—
Мама! простите мою вспышку,
тем более что от Андрея Петровича и без
того невозможно укрыться, — засмеялся я притворно и стараясь хоть на миг перебить все в шутку.
Я обыкновенно входил молча и угрюмо, смотря куда-нибудь в угол, а иногда входя не здоровался. Возвращался же всегда ранее этого раза, и мне подавали обедать наверх. Войдя теперь, я вдруг сказал: «Здравствуйте,
мама», чего никогда прежде не делывал, хотя как-то все-таки, от стыдливости, не мог и в этот раз заставить себя посмотреть на нее, и уселся в противоположном конце комнаты. Я очень устал, но о
том не думал.
— Вот
мама посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за
то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят;
мама говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей посылает сдачи.
Когда встали из-за стола, я подошел к
маме, горячо обнял ее и поздравил с днем ее рождения; за мной сделала
то же самое Лиза.
— О, ты ничего не знаешь, Ламберт! Ты страшно, страшно необразован… но я плюю. Все равно. О, он любит
маму; он целовал ее портрет; он прогонит
ту на другое утро, а сам придет к
маме; но уже будет поздно, а потому надо спасти теперь…
Правда,
мама все равно не дала бы ему спокойствия, но это даже
тем бы и лучше: таких людей надо судить иначе, и пусть такова и будет их жизнь всегда; и это — вовсе не безобразие; напротив, безобразием было бы
то, если б они успокоились или вообще стали бы похожими на всех средних людей.
Назавтра Лиза не была весь день дома, а возвратясь уже довольно поздно, прошла прямо к Макару Ивановичу. Я было не хотел входить, чтоб не мешать им, но, вскоре заметив, что там уж и
мама и Версилов, вошел. Лиза сидела подле старика и плакала на его плече, а
тот, с печальным лицом, молча гладил ее по головке.
Но, к счастию, вдруг вошла
мама, а
то бы я не знаю чем кончил. Она вошла с только что проснувшимся и встревоженным лицом, в руках у ней была стклянка и столовая ложка; увидя нас, она воскликнула...
— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза, знает
мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей,
то есть насчет меня,
мамы, брата, отца… Знает Версилов?