Неточные совпадения
Мычит корова глупая,
Пищат галчата
малые.
Кричат ребята буйные,
А эхо вторит всем.
Ему одна заботушка —
Честных людей поддразнивать,
Пугать ребят и баб!
Никто его не видывал,
А слышать всякий слыхивал,
Без тела — а живет оно,
Без языка — кричит!
Больше ничего от него не могли добиться, потому что, выговоривши свою нескладицу, юродивый тотчас же скрылся (точно сквозь землю пропал!), а задержать блаженного
никто не посмел. Тем не
меньше старики задумались.
Так как
никто не обращал на него внимания и он, казалось,
никому не был нужен, он потихоньку направился в
маленькую залу, где закусывали, и почувствовал большое облегчение, опять увидав лакеев. Старичок-лакей предложил ему покушать, и Левин согласился. Съев котлетку с фасолью и поговорив с лакеем о прежних господах, Левин, не желая входить в залу, где ему было так неприятно, пошел пройтись на хоры.
Обед был накрыт на четырех. Все уже собрались, чтобы выйти в
маленькую столовую, как приехал Тушкевич с поручением к Анне от княгини Бетси. Княгиня Бетси просила извинить, что она не приехала проститься; она нездорова, но просила Анну приехать к ней между половиной седьмого и девятью часами. Вронский взглянул на Анну при этом определении времени, показывавшем, что были приняты меры, чтоб она
никого не встретила; но Анна как будто не заметила этого.
Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее
маленькую ручку к губам своим. Было темно, и
никто не мог этого видеть.
— Ну, так я ж тебе скажу прямее, — сказал он, поправившись, — только, пожалуйста, не проговорись
никому. Я задумал жениться; но нужно тебе знать, что отец и мать невесты преамбиционные люди. Такая, право, комиссия: не рад, что связался, хотят непременно, чтоб у жениха было никак не
меньше трехсот душ, а так как у меня целых почти полутораста крестьян недостает…
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя
маленькую темную шапочку, — и
никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.
Это был один из тех характеров, которые могли возникнуть только в тяжелый XV век на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек; когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая боязнь на свете; когда бранным пламенем объялся древле мирный славянский дух и завелось козачество — широкая, разгульная замашка русской природы, — и когда все поречья, перевозы, прибрежные пологие и удобные места усеялись козаками, которым и счету
никто не ведал, и смелые товарищи их были вправе отвечать султану, пожелавшему знать о числе их: «Кто их знает! у нас их раскидано по всему степу: что байрак, то козак» (что
маленький пригорок, там уж и козак).
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и
маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое
никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
— О! Их нет, конечно. Детям не нужно видеть больного и мертвого отца и
никого мертвого, когда они
маленькие. Я давно увезла их к моей матери и брату. Он — агроном, и у него — жена, а дети — нет, и она любит мои до смешной зависти.
— Нужно, чтоб дети забыли такие дни… Ша! — рявкнул он на женщину, и она, закрыв лицо руками, визгливо заплакала. Плакали многие. С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и лица детей особенно озлобленны,
никто из них не плакал, даже
маленькие, плакали только грудные.
Он указал рукой на дверь в гостиную. Самгин приподнял тяжелую портьеру, открыл дверь, в гостиной
никого не было, в углу горела
маленькая лампа под голубым абажуром. Самгин брезгливо стер платком со своей руки ощущение теплого, клейкого пота.
Обломов дошел почти до комнаты Ольги, не встретив
никого. Ольга сидела в своей
маленькой гостиной, перед спальной, и углубилась в чтение какой-то книги.
Она была бледнее прежнего, в глазах ее было
меньше блеска, в движениях
меньше живости. Все это могло быть следствием болезни, скоро захваченной горячки; так все и полагали вокруг. При всех она держала себя обыкновенно, шила, порола, толковала со швеями, писала реестры, счеты, исполняла поручения бабушки. И
никто ничего не замечал.
Он был задумчив, угрюм, избегал вопросительных взглядов бабушки, проклиная слово, данное Вере, не говорить
никому, всего
меньше Татьяне Марковне, чем и поставлен был в фальшивое положение.
По дороге от Паарля готтентот-мальчишка, ехавший на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся за
маленькими черепахами. Он поймал две: одну дал в наш карт, а другую ученой партии, но мы и свою сбыли туда же, потому что у нас за ней
никто не хотел смотреть, а она ползала везде, карабкаясь вон из экипажа, и падала.
Никому в голову не приходило, что те священники, которые воображают себе, что в виде хлеба и вина они едят тело и пьют кровь Христа, действительно едят тело и пьют кровь его, но не в кусочках и в вине, а тем, что не только соблазняют тех «
малых сих», с которыми Христос отожествлял себя, но и лишают их величайшего блага и подвергают жесточайшим мучениям, скрывая от людей то возвещение блага, которое он принес им.
Маленький Привалов сильно побаивался Марьи Степановны, которая держала себя всегда строго, а за обедом являлась совсем неприступной:
никто не смел слова сказать лишнего, и только когда бывал дома Василий Назарыч, эта слишком натянутая обеденная обстановка заметно смягчалась.
— Вы простите меня за то, что я слишком много говорю о самом себе, — говорил Привалов останавливаясь. —
Никому и ничего я не говорил до сих пор и не скажу больше… Мне случалось встречать много очень
маленьких людей, которые вечно ко всем пристают со своим «я», — это очень скучная и глупая история. Но вы выслушайте меня до конца; мне слишком тяжело, больше чем тяжело.
Панталоны на нем были чрезвычайно какие-то светлые, такие, что
никто давно и не носит, клетчатые и из очень тоненькой какой-то материи, смятые снизу и сбившиеся оттого наверх, точно он из них, как
маленький мальчик, вырос.
— Куда же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором
никого, кроме их обоих, не было. Сад был
маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них не менее как шагах в пятидесяти. — Да тут
никого нет, чего ты шепчешь?
Это он не раз уже делал прежде и не брезгал делать, так что даже в классе у них разнеслось было раз, что Красоткин у себя дома играет с
маленькими жильцами своими в лошадки, прыгает за пристяжную и гнет голову, но Красоткин гордо отпарировал это обвинение, выставив на вид, что со сверстниками, с тринадцатилетними, действительно было бы позорно играть «в наш век» в лошадки, но что он делает это для «пузырей», потому что их любит, а в чувствах его
никто не смеет у него спрашивать отчета.
Мы все надеялись, что Дерсу убьет что-нибудь, но напрасно. Выстрелов не было слышно. После полудня долина расширилась. Здесь мы нашли
маленькую, едва заметную тропинку. Она шла влево на север, пересекая кочковатое болото. Голод давал себя чувствовать. Все шли молча,
никто не хотел разговаривать. Вдруг я увидел Дерсу: он тихонько переходил с места на место, нагибался и что-то подбирал с земли. Я окликнул его. Он махнул мне рукой.
Кроме Маши и равнявшихся ей или превосходивших ее простотою души и платья, все немного побаивались Рахметова: и Лопухов, и Кирсанов, и все, не боявшиеся
никого и ничего, чувствовали перед ним, по временам, некоторую трусоватость. С Верою Павловною он был очень далек: она находила его очень скучным, он никогда не присоединялся к ее обществу. Но он был любимцем Маши, хотя
меньше всех других гостей был приветлив и разговорчив с нею.
— Как — чего боюсь, батюшка Кирила Петрович, а Дубровского-то; того и гляди попадешься ему в лапы. Он
малый не промах,
никому не спустит, а с меня, пожалуй, и две шкуры сдерет.
История о зажигательствах в Москве в 1834 году, отозвавшаяся лет через десять в разных провинциях, остается загадкой. Что поджоги были, в этом нет сомнения; вообще огонь, «красный петух» — очень национальное средство мести у нас. Беспрестанно слышишь о поджоге барской усадьбы, овина, амбара. Но что за причина была пожаров именно в 1834 в Москве, этого
никто не знает, всего
меньше члены комиссии.
У него на кухне готовилось всегда на двенадцать человек; если гостей было
меньше половины, он огорчался; если не больше двух человек, он был несчастен; если же
никого не было, он уходил обедать, близкий к отчаянию, в комнаты Дульцинеи.
Часто мы ходили с
Ником за город, у нас были любимые места — Воробьевы горы, поля за Драгомиловской заставой. Он приходил за мной с Зонненбергом часов в шесть или семь утра и, если я спал, бросал в мое окно песок и
маленькие камешки. Я просыпался, улыбаясь, и торопился выйти к нему.
Во всяком случае, ежели смолоду, и когда притом браки между дворовыми разрешались довольно свободно, он ни разу не выказал желания жениться, то тем менее можно было предположить в нем подобное намерение в таком возрасте, когда он уже считал, по
малой мере, пятьдесят лет. Но чего
никто не ждал, то именно и случилось.
Через несколько минут легкий стук в дверь, и вошел важный барин в ермолке с кисточкой, в турецком халате с красными шнурами. Не обращая на нас никакого внимания, он прошел, будто
никого и в комнате нет, сел в кресло и стал барабанить пальцами по подлокотнику, а потом закрыл глаза, будто задремал. В
маленькой прихожей кто-то кашлянул. Барин открыл глаза, зевнул широко и хлопнул в ладоши.
— Мы теперь обе овдовели, — говорила она, целуя подругу, — ты по-настоящему, а я по-соломенному. Ах, как у тебя хорошо здесь, Прасковья Ивановна! Все свое,
никто тебя не потревожит: сама большая, сама
маленькая.
— Место-то найдется, да я не люблю себя стеснять… А там я сам большой, сам
маленький, и
никому до меня дела нет.
Вообще, как ни поверни, — скверно. Придется еще по волости отсчитываться за десять лет, — греха не оберешься. Прежде-то все сходило, как по маслу, а нынче еще неизвестно, на кого попадешь. Вот то ли дело Ермилычу: сам большой, сам
маленький, и
никого знать не хочет.
Мицуля будут еще помнить некоторое время, всех же этих, лежащих под
маленькими крестами, убивавших, бегавших, бряцавших кандалами,
никому нет надобности помнить.
При оделении их подарками не показал
никто ни малейшего вида неудовольствия, что ему досталось
меньше, нежели другому.
Конечно, откуда-нибудь прилетают, хотя
никто не видывал их прилета; они в начале мая вдруг оказываются на прудах и озерах, всегда в очень
малом числе.
Окошки чистые, не
малые, в которых стоит жидкая тина или вода, бросаются в глаза всякому, и
никто не попадет в них; но есть прососы или окошки скрытные, так сказать потаенные, небольшие, наполненные зеленоватою, какою-то кисельною массою, засоренные сверху старою, сухою травою и прикрытые новыми, молодыми всходами и побегами мелких, некорнистых трав; такие окошки очень опасны; нередко охотники попадают в них по неосторожности и горячности, побежав к пересевшей или подстреленной птице, что делается обыкновенно уже не глядя себе под ноги и не спуская глаз с того места, где села или упала птица.
В парке уже, может быть, не было
никого; конечно, было не
меньше половины двенадцатого.
Этого
никто не ожидал, а всех
меньше сам Матюшка. Карачунский с деловым видом осмотрел старый отвал, сказал несколько слов кому-то из стариков, раскурил папиросу и укатил на свою Рублиху. Рабочие несколько времени хранили молчание, почесывались и старались не глядеть друг на друга.
— А тебе какая печаль?.. Х-хе…
Никто не укажет Тарасу Мыльникову: сам большой, сам
маленький. А ты, Ермолай Семеныч, теперь надо мной шутки шутишь, потому как я шваль и больше ничего…
— Вы… вы забываетесь, молодой человек! — проговорил Карачунский, собирая все свое хладнокровие. — Моя личная жизнь
никого не касается, а вас
меньше всего.
О своих планах и намерениях он, конечно, не желал говорить
никому, а всех
меньше Матюшке.
— Что ж,
никого еще нет? — спросил Арапов, когда они перешли из
маленького зальца в столь же
маленькую и уютную гостиную.
Я ночевал в чулане, и
никто не приходил ко мне; только на другой день, то есть в воскресенье, меня перевели в
маленькую комнатку, подле классной, и опять заперли.
В
маленьком домике Клеопатры Петровны окна были выставлены и горели большие местные свечи. Войдя в зальцо, Вихров увидел, что на большом столе лежала Клеопатра Петровна; она была в белом кисейном платье и с цветами на голове. Сама с закрытыми глазами, бледная и сухая, как бы сделанная из кости. Вид этот показался ему ужасен. Пользуясь тем, что в зале
никого не было, он подошел, взял ее за руку, которая едва послушалась его.
Маленький Шишмарев играл уже в «Воздушных замках» горничную, а из прочих гимназистов решительно
никто не хотел брать на себя женских ролей.
Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным
малым: он очень ловко (так что
никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит.
Нет
никого, с кем бы мы могли идти рядом, не искажая нашей веры, и никогда мы не должны забывать, что наша задача — не
маленькие завоевания, а только полная победа.
— Лежит он, — задумчиво рассказывала мать, — и точно удивляется, — такое у него лицо. И
никто его не жалеет,
никто добрым словом не прикрыл его.
Маленький такой, невидный. Точно обломок, — отломился от чего-то, упал и лежит…
— Как хочешь, Паша! Знаю — грешно убить человека, — а не считаю
никого виноватым. Жалко Исая, такой он гвоздик
маленький, поглядела я на него, вспомнила, как он грозился повесить тебя, — и ни злобы к нему, ни радости, что помер он. Просто жалко стало. А теперь — даже и не жалко…