Должно быть, австрийцы тоже крепко осердились на дядю Максима. По временам в «Курьерке», исстари любимой газете панов помещиков, упоминалось в реляциях его имя в числе отчаянных гарибальдийских сподвижников, пока однажды из того же «Курьерка» паны не узнали, что
Максим упал вместе с лошадью на поле сражения. Разъяренные австрийцы, давно уже, очевидно, точившие зубы на заядлого волынца (которым, чуть ли не одним, по мнению его соотечественников, держался еще Гарибальди), изрубили его, как капусту.
Неточные совпадения
Уже было поздно и темно, когда я снова отворил окно и стал звать
Максима Максимыча, говоря, что пора
спать; он что-то пробормотал сквозь зубы; я повторил приглашение, — он ничего не отвечал.
Максим Грек, который был близок к Нилу Сорскому, обличал невежественное обрядоверие и
пал жертвой.
— Так вот ты где успокоился, старый разбойник? — сказал
Максим задумчиво. — Как он
попал сюда, в Колодню?
Зазвенел тугой татарский лук, спела тетива, провизжала стрела, угодила
Максиму в белу грудь, угодила каленая под самое сердце. Закачался
Максим на седле, ухватился за конскую гриву; не хочется
пасть добру молодцу, но доспел ему час, на роду написанный, и свалился он на сыру землю, зацепя стремя ногою. Поволок его конь по чисту полю, и летит
Максим, лежа навзничь, раскидав белые руки, и метут его кудри мать сыру-земли, и бежит за ним по полю кровавый след.
Была уже ночь, когда Малюта, после пытки Колычевых, родственников и друзей сведенного митрополита, вышел наконец из тюрьмы. Густые тучи, как черные горы, нависли над Слободою и грозили непогодой. В доме Малюты все уже
спали. Не
спал один
Максим. Он вышел навстречу к отцу.
Максим вошел в конюшню, конюхи
спали.
— Господи, прими мою душу! — проговорил
Максим и
упал мертвый.
Смурый выдернул меня из рук Сергея и
Максима, схватил их за волосы и, стукнув головами, отшвырнул, — они оба
упали.
Ночь он
спал плохо, обдумывая своё решение и убеждаясь, что так и надо сделать; слышал, как на рассвете
Максим перелез через забор, мысленно пригрозил ему...
Кипел злой спор, Комаровский, повёртываясь, как волк, всем корпусом то направо, то налево, огрызался, Галатская и Цветаев вперебой возмущённо
нападали на него, а
Максим, глядя в землю, стоял в стороне.
Но открыв незапертую калитку, он остановился испуганный, и сердце его
упало: по двору встречу ему шёл
Максим в новой синей рубахе, причёсанный и чистенький, точно собравшийся к венцу. Он взглянул в лицо хозяина, приостановился, приподнял плечи и волком прошёл в дом, показав Кожемякину широкую спину и крепкую шею, стянутую воротом рубахи.
Он зарычал, отшвырнул её прочь, бросился в сени, спрыгнул с крыльца и, опрокинувшись всем телом на
Максима, сбил его с ног,
упал и молча замолотил кулаками по крепкому телу, потом, оглушённый ударом по голове, откатился в сторону, тотчас вскочил и, злорадно воя, стал пинать ногами в чёрный живой ком, вертевшийся по двору.
Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой… Все эти
напасти, как говорил
Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог прогневался на него и на жену… за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак…
По малом времени иерусалимский старец и
Максим целую ночь радели на святом кругу, а когда Божьи люди
спать разошлись, оба пошли на Арарат к Ноеву ковчегу.
— Принимай! — сказал
Максим, когда были съедены щи. Марья взяла со стола пустую чашку, но не донесла ее благополучно до печи, хотя и была печь близко. Она зашаталась и
упала на скамью. Чашка выпала из ее рук и сползла с колен на пол. Послышались всхлипывания.
— Пятьсот либо пятьсот двадцать сажен, больше не будет, — как будто говоря сам с собой, хладнокровно сказал
Максимов, хотя видно было, что ему, так же как и другим, ужасно хотелось выпалить, — коли сорок пять линий из единорога дать, то в самый пункт
попасть можно, то есть совершенно.
— При своем разуме, — улыбнулся
Максим Яковлевич. — С того на нее и хворь
напала, с того она и выздоровела теперь… Томилась прежде, мельком виделась, а ныне каждый день… Вот она и поправилась.
Ездил Поскребкин, развалясь в крытых дрожках, на чубаром иноходце с такой же пристяжной, которая завивалась кольцом и ела землю. Вот увидал он у
Максима Ильича кровного серого рысака;
спит и видит — достать рысака. Вихрем прокатит на нем хозяин: кажется, так и топчет им городничего.
— Ума не приложу, батюшка
Максим Яковлевич, что за
напасть такая стряслась над девушкой… Кажись, с месяц всего, как кровь с молоком была, красавица писаная, она и теперь краля кралей, но только все же и краски поубавились, и с тела немножко
спала, а о веселье прежнем и помину нет, сидит, в одно место смотрит, по целым часам не шелохнется, ни улыбки, не токмо смеху веселого девичьего, в светлице и не слыхать, оторопь даже берет…