Неточные совпадения
Мадам Шталь говорила с Кити как с милым ребенком, на которого любуешься, как на воспоминание своей молодости, и только один раз упомянула о том, что во всех
людских горестях утешение дает лишь
любовь и вера и что для сострадания к нам Христа нет ничтожных горестей, и тотчас же перевела разговор на другое.
Обломов хотя и прожил молодость в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в
любовь, в
людскую честь, и сколько ни ошибался он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры в него. Он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
«
Любви! встречи без
любви! — терзался он внутренне, — какое заклятие лежит над
людскими нравами и понятиями!
— Правду говорят, — начала она, — что сердце
людское исполнено противоречий. Ваш пример должен был испугать меня, сделать меня недоверчивой к бракам по
любви, а я…
И все я был один, и все мне казалось, что таинственно величавая природа, притягивающий к себе светлый круг месяца, остановившийся зачем-то на одном высоком неопределенном месте бледно-голубого неба и вместе стоящий везде и как будто наполняющий собой все необъятное пространство, и я, ничтожный червяк, уже оскверненный всеми мелкими, бедными
людскими страстями, но со всей необъятной могучей силой воображения и
любви, — мне все казалось в эти минуты, что как будто природа, и луна, и я, мы были одно и то же.
Освобождение происходит вследствие того, что, во-первых, христианин признает закон
любви, открытый ему его учителем, совершенно достаточным для отношений
людских и потому считает всякое насилие излишним и беззаконным, и, во-вторых, вследствие того, что те лишения, страдания, угрозы страданий и лишений, которыми общественный человек приводится к необходимости повиновения, для христианина, при его ином понимании жизни, представляются только неизбежными условиями существования, которые он, не борясь против них насилием, терпеливо переносит, как болезни, голод и всякие другие бедствия, но которые никак не могут служить руководством его поступков.
Такая
любовь, такое чувство не уживется в стенах кабановского дома с притворством и обманом. Катерина хоть и решилась на тайное свидание, но в первый же раз, в восторге
любви, говорит Борису, уверяющему, что никто ничего не узнает: «Э, что меня жалеть, никто не виноват, — сама на то пошла. Не жалей, губи меня! Пусть все знают, пусть все видят, что я делаю… Коли я для тебя греха не побоялась, побоюсь ли я
людского суда?»
Сильно поразившая его, после чистого нрава матери, вздорная мелочность дядиной жены, развила в нем тоже своего рода мелочную придирчивость ко всякой
людской мелочи, откуда пошла постоянно сдерживаемая раздражительность, глубокая скорбь о
людской порочности в постоянной борьбе с снисходительностью и
любовью к человечеству и, наконец, болезненный разлад с самим собою, во всем мучительная нерешительность — безволье.
С непоколебимой верой в
людскую доброту, в сочувствие, в
любовь она представляла себе, как теперь волнуются из-за нее люди, как мучатся, как жалеют, — и ей было совестно до красноты.
Нить жизни, еще теплившаяся в этом высохшем от работы, изможденном теле, была прервана, и детски чистая, полная святой
любви к ближнему и незлобия душа отлетела… вон оно, это сухое, вытянувшееся тело, выступающее из-под савана тощими линиями и острыми углами… вон эти костлявые руки, подъявшие столько труда… вон это посиневшее, обезображенное страданиями лицо, которое уж больше не ответит своей честной улыбкой всякому честному делу, не потемнеет от
людской несправедливости и не будет плакать святыми слезами над человеческими несчастьями!..
Золото, золото да жажда
людского почета заслоняли в думах его образ девушки, в пылу страстной
любви беззаветно ему предавшейся.
О Муза! я у двери гроба!
Пускай я много виноват,
Пусть увеличит во сто крат
Мои вины
людская злоба —
Не плачь! завиден жребий наш,
Не наругаются над нами:
Меж мной и честными сердцами
Порваться долго ты не дашь
Живому, кровному союзу!
Не русский — взглянет без
любвиНа эту бледную, в крови,
Кнутом иссеченную Музу…
Надо приучать себя жить так, чтобы не думать о
людском мнении, чтобы не желать даже
любви людской, а жить только для исполнения закона своей жизни, воли бога. При такой одинокой, с одним богом жизни, правда, нет уж побуждений к добрым поступкам ради славы
людской, но зато устанавливается в душе такая свобода, такое спокойствие, такое постоянство и такое твердое сознание верности пути, которых никогда не узнает тот, кто живет для славы
людской.
И святой сказал: «Ничего из этого не желаю, потому что господу богу подобает избавлять людей от того, что он посылает им: от нужды и страданий, от болезней и от преждевременной смерти.
Любви же от людей я боюсь. Боюсь, как бы
любовь людская не соблазнила меня, не помешала мне в одном главном моем деле, в том, чтобы увеличить в себе
любовь к богу и к людям».
Мрачные страшилища
людской жестокости и лицемерия стоят над
любовью Анны, давят эту
любовь и уродуют.
До гроба вы клялись любить поэта…
Страшась людей, боясь
людской молвы,
Вы не исполнили священного обета,
Свою
любовь — и ту забыли вы…
Есть женщины, которые родятся с этой тайной способностью подчинения мужчин. Была ли эта способность у Фимки, или же тайные встречи и опасность, которым они подвергались от злобы
людских толков, делали их связь дорогой им обоим, а следовательно и крепкой. Тайна в
любви играет роль связующего цемента двух любящих существ.
В творчестве, а не в послушании откроется и тайна общественности, тайна нового общения в
любви, общения в Духе, не только
людского, но и космического.
Этот покой дается лишь чистой, освященной церковью взаимной
любовью, прямой и открытой, без трепета тайны, без страха огласки и
людского суда — это тот покой, который так образно, так кратко и вместе так красноречиво выражен апостольскими правилами: «Жены, повинуйтесь мужьям своим», и «Мужья, любите своих жен, как собственное тело, так как никто не возненавидит свое тело, но питает и греет его».
Дарье Николаевне Салтыковой не довелось поглядеть на свою приемную дочь Машу в
людской избе, не удалось полюбоваться на нее, одетую в грубую паневу, а главное, не удалось еще раз разделаться с ней, сорвать на ней клокотавшую в ее душе зверскую злобу за бегство Кости от ее
любви, бегство, которое она считала не только насмешкой, но, в ослеплении бешенства, даже устроенный по уговору с этой ненавистной теперь ей Маши.
Наташа молчала, как думала Марья Дмитриевна от застенчивости, но в сущности Наташе было неприятно, что вмешивались в ее дело
любви князя Андрея, которое представлялось ей таким особенным от всех
людских дел, что никто, по ее понятиям, не мог понимать его. Она любила и знала одного князя Андрея, он любил ее и должен был приехать на днях и взять ее. Больше ей ничего не нужно было.
Я никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что́ же мне делать, ежели я ничего не люблю, как только славу,
любовь людскую.
«Со вчерашнего вечера участь моя решена: быть любимым вами или умереть. Мне нет другого выхода», — начиналось письмо. Потом он писал, что знает про то, что родные ее не отдадут ее ему, Анатолю, что на это есть тайные причины, которые он ей одной может открыть, но что ежели она его любит, то ей стоит сказать это слово да, и никакие силы
людские не помешают их блаженству.
Любовь победит всё. Он похитит и увезет ее на край света.
Слышал ли он или сам вел ничтожные разговоры, читал ли он или узнавал про подлость и бессмысленность
людскую, он не ужасался как прежде: не спрашивал себя из чего хлопочут люди, когда всё так кратко и неизвестно, но вспоминал ее в том виде, в котором он видел ее последний раз, и все сомнения его исчезали, не потому, что она отвечала на вопросы, которые представлялись ему, но потому, что представление о ней переносило его мгновенно в другую, светлую область душевной деятельности, в которой не могло быть правого или виноватого, в область красоты и
любви, для которой стоило жить.
— О, я несчастная! До чего меня хотят довести все
людские советы! Я уже не в силах понять, как мне должно поступать, но мой стыд и
любовь говорят, что я не должна согласиться на то, чему ты меня учишь.