Неточные совпадения
Я, например, говорил об его убеждениях, но, главное, о его вчерашнем восторге, о восторге к
маме, о
любви его к
маме, о том, что он целовал ее портрет…
Любовь его к человечеству я признаю за самое искреннее и глубокое чувство, без всяких фокусов; а
любовь его к
маме за нечто совершенно неоспоримое, хотя, может быть, немного и фантастическое.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по
любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей
мамы. С позволения твоей
мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— Тем-то и безнравственна родственная
любовь,
мама, что она — не заслуженная.
Любовь надо заслужить.
Впишу здесь, пожалуй, и собственное мое суждение, мелькнувшее у меня в уме, пока я тогда его слушал: я подумал, что любил он
маму более, так сказать, гуманною и общечеловеческою
любовью, чем простою
любовью, которою вообще любят женщин, и чуть только встретил женщину, которую полюбил этою простою
любовью, то тотчас же и не захотел этой
любви — вероятнее всего с непривычки.
Обманута, обижена, убита
Снегурочка. О мать, Весна-Красна!
Бегу к тебе, и с жалобой и с просьбой:
Любви прошу, хочу любить. Отдай
Снегурочке девичье сердце,
мама!
Отдай
любовь иль жизнь мою возьми!
Мама,
Пусть гибну я,
любви одно мгновенье
Дороже мне годов тоски и слез.
Любовь Андреевна. Посмотрите, покойная
мама идет по саду… в белом платье! (Смеется от радости.) Это она.
—
Мама чрезвычайно огорчена, — начала снова Джемма, — и слова ее быстро-быстро бежали одно за другим, — она никак не хочет взять в соображение то, что господин Клюбер мог мне опротиветь, что я и выходила-то за него не по
любви, — а вследствие ее усиленных просьб…
Соня. Ш-ш! Он будет братом мне… Он груб, ты сделаешь его мягче, у тебя так много нежности… Ты научишь его работать с
любовью, как работаешь сама, как научила меня. Он будет хорошим товарищем мне… и мы заживем прекрасно… сначала трое… а потом нас будет четверо… потому что, родная моя, я выйду замуж за этого смешного Максима… Я люблю его,
мама, он такой славный!
Чебутыкин. Милые мои, хорошие мои, вы у меня единственные, вы для меня самое дорогое, что только есть на свете. Мне скоро шестьдесят, я старик, одинокий, ничтожный старик… Ничего во мне нет хорошего, кроме этой
любви к вам, и если бы не вы, то я бы давно уже не жил на свете… (Ирине.) Милая, деточка моя, я знал вас со дня вашего рождения… носил на руках… я любил покойницу
маму…
Любовь.
Маме было бы лучше с тобой, чем с отцом, который пьёт, играет…
Любовь.
Мама, где я могла бы не мешать никому?
Любовь. Это хуже, чем скандал,
мама!
Любовь (как в бреду). Жизнь и смерть — две подруги верные, две сестры родные,
мама.
Любовь (бросаясь к ней). Встань,
мама, это бесполезно!
Любовь (уходя в дверь за ширмой). Выгони его,
мама!
Любовь (твёрдо).
Мама, мой отец — он! Я это знаю.
Любовь (оборачиваясь к нему). Ты не рассказывай
маме о твоей ссоре.
Яков (не сразу). Я не умею ответить тебе… Всё это случилось так вдруг и раздавило меня. Я жил один, точно крот, с моей тоской и
любовью к
маме… Есть люди, которые обречены судьбою любить всю жизнь одну женщину… как есть люди, которые всю жизнь пишут одну книгу…
Любовь. Народил больных и глупых детей и вот оставил их теперь нищими на шее
мамы…
Любовь. Глупости,
мама! Какое дело богу, природе, солнцу — до нас? Мы лежим на дороге людей, как обломки какого-то старого, тяжёлого здания, может быть — тюрьмы… мы валяемся в пыли разрушения и мешаем людям идти… нас задевают ногами, мы бессмысленно испытываем боль… иногда, запнувшись за нас, кто-нибудь падает, ломая себе кости…
Любовь (тихо, с отчаянием).
Мама, зачем я урод?
Любовь (иронически). Эх,
мама,
мама! Жена полицеймейстера.
Любовь. Холод и слякоть осени тоже нечто преувеличенное, ненужное, враждебное людям… Скажи, сколько
мама взяла денег?
и обманули одну маленькую девочку… Но, говоря о
любви,
мама, он употребляет слишком много вводных предложений… это всегда противно, и я сказала ему уйди прочь!
Любовь. Ты должен был жениться на
маме…
Любовь (входит).
Мама, тебя зовёт отец… Что с тобой, Вера?
Любовь (тихо, печально).
Мама,
мама… как мне тебя жалко!
Любовь (тихо).
Мама, он мой отец?
Елена. Постараюсь. (Обнимает мать).
Мама! я могла бы ведь этого и не говорить тебе, так цени же мою
любовь и детскую преданность. Теперь пора одеваться; я невеста и хочу быть красавицей! (Уходит).
Она стала думать о студенте, об его
любви, о своей
любви, но выходило так, что мысли в голове расплывались и она думала обо всем: о
маме, об улице, о карандаше, о рояле…
Что-то необъяснимое при этих словах промелькнуло в лице старика. Орлиный взор его упал на
маму. Вероятно, много муки и
любви прочел он в глубине ее черных, кротких глаз, — только его собственные глаза заблестели ярко-ярко и словно задернулись набежавшей в них влагой.
Тем удивительнее и тем трогательнее была ее
любовь к мужу, — католику и поляку; больше того, — во время женитьбы отец даже был неверующим материалистом, «нигилистом». Замужество матери возмутило многих ее родных. И произошло оно как раз в 1863 году, во время восстания Польши. Двоюродный брат
мамы, с которым она была очень дружна, Павел Иванович Левицкий, богатый ефремовский помещик, тогда ярый славянофил (впоследствии известный сельский хозяин), совершенно даже прервал с
мамой всякое знакомство.
И вместе с тем была у
мамы как будто большая
любовь к жизни (у папы ее совсем не было) и способность видеть в будущем все лучшее (тоже не было у папы). И еще одну мелочь ярко помню о
маме: ела она удивительно вкусно. Когда мы скоромничали, а она ела постное, нам наше скоромное казалось невкусным, — с таким заражающим аппетитом она ела свои щи с грибами и черную кашу с коричневым хрустящим луком, поджаренным на постном масле.
— Мне казалось, Таня, что за последнее время ты стала сомневаться в
любви к тебе, как моей, так и
мамы.
«Милая, голубушка
мама! — писал он, и опять глаза его затуманились слезами, и ему надо было вытирать их рукавом халата, чтобы видеть то, что он пишет. — Как я не знал себя, не знал всю силу той
любви к тебе и благодарности, которая всегда жила в моем сердце! Теперь я знаю и чувствую, и когда вспоминаю наши размолвки, мои недобрые слова, сказанные тебе, мне больно и стыдно и почти непонятно. Прости же меня и вспоминай только то хорошее, если что было такого во мне.