Неточные совпадения
— Алексей Александрович, простите меня, я не имею права… но я, как
сестру,
люблю и уважаю Анну; я прошу, умоляю вас сказать мне, что такое между вами? в чем вы обвиняете ее?
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. — Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю тебя, сделай это! — сказал он. — Дело еще не начато, как я понял. Прежде чем ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она
любит Анну как
сестру,
любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай мне эту дружбу, я умоляю тебя!
Княжна Варвара ласково и несколько покровительственно приняла Долли и тотчас же начала объяснять ей, что она поселилась у Анны потому, что всегда
любила ее больше, чем ее
сестра, Катерина Павловна, та самая, которая воспитывала Анну, и что теперь, когда все бросили Анну, она считала своим долгом помочь ей в этом переходном, самом тяжелом периоде.
Она как будто очнулась; почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих, в котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над собой, чтобы
любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух, в Россию, в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее
сестра Долли с детьми.
— Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но дело не в том, а Лидия — я ее очень
люблю, но у нее голова не на месте — разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни у нее, ни у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей
сестры теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.
— Я только одно еще скажу: вы понимаете, что я говорю о
сестре, которую я
люблю, как своих детей. Я не говорю, чтоб она
любила вас, но я только хотела сказать, что ее отказ в ту минуту ничего не доказывает.
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила,
Глаза как небо голубые;
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан —
Всё в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете, верно,
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его
любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею
сестрой.
«Мать,
сестра, как
любил я их!
— Благодарствуйте, что сдержали слово, — начала она, — погостите у меня: здесь, право, недурно. Я вас познакомлю с моей
сестрою, она хорошо играет на фортепьяно. Вам, мсьё Базаров, это все равно; но вы, мсьё Кирсанов, кажется,
любите музыку; кроме
сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в карты играть: вот и все наше общество. А теперь сядем.
— Это очень хорошо тебе, что ты не горяч. Наша
сестра горячих
любит распалить да и сжечь до золы. Многие через нас погибают.
— Дядя мой, оказывается. Это — недавно открылось. Он — не совсем дядя, а был женат на
сестре моей матери, но он
любит семейственность, родовой быт и желает, чтоб я считалась его племянницей. Я — могу! Он — добрый и полезный старикан.
— Он
любит Анну Васильевну тоже, и Зинаиду Михайловну, да все не так, — продолжала она, — он с ними не станет сидеть два часа, не смешит их и не рассказывает ничего от души; он говорит о делах, о театре, о новостях, а со мной он говорит, как с
сестрой… нет, как с дочерью, — поспешно прибавила она, — иногда даже бранит, если я не пойму чего-нибудь вдруг или не послушаюсь, не соглашусь с ним.
— Нельзя! — подтвердила Татьяна Марковна, тряся головой. — Зачем его трогать? Бог знает, что между ними случится… Нельзя! У тебя есть близкий человек, он знает все, он
любит тебя, как
сестру: Борюшка…
Тушин жил с
сестрой, старой девушкой, Анной Ивановной — и к ней ездили Вера с попадьей. Эту же Анну Ивановну
любила и бабушка; и когда она являлась в город, то Татьяна Марковна была счастлива.
Это был чистый самородок, как слиток благородного металла, и полюбить его действительно можно было, кроме корыстной или обязательной любви, то есть какою могли
любить его жена, мать,
сестра, брат, — еще как человека.
—
Люби меня, Марфенька: друг мой,
сестра!.. — бредил он, сжимая крепко ее талию.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая
любит меня и которую я
люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю
сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не
любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей
сестры…
— Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я не меньше
люблю. Отчего ты так покраснела,
сестра? Ну вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
Сестра Нехлюдова, Наталья Ивановна Рагожинская была старше брата на 10 лет. Он рос отчасти под ее влиянием. Она очень
любила его мальчиком, потом, перед самым своим замужеством, они сошлись с ним почти как ровные: она — двадцатипятилетняя, девушка, он — пятнадцатилетний мальчик. Она тогда была влюблена в его умершего друга Николеньку Иртенева. Они оба
любили Николеньку и
любили в нем и себе то, что было в них хорошего и единящего всех людей.
Антипатичен он ему был своей вульгарностью чувств, самоуверенной ограниченностью и, главное, антипатичен был ему за
сестру, которая могла так страстно, эгоистично, чувственно
любить эту бедную натуру и в угоду ему могла заглушить всё то хорошее, что было в ней.
А с другой стороны, Надежда Васильевна все-таки
любила мать и
сестру. Может быть, если бы они не были богаты, не существовало бы и этой розни, а в доме царствовали тот мир и тишина, какие ютятся под самыми маленькими кровлями и весело выглядывают из крошечных окошечек. Приятным исключением и нравственной поддержкой для Надежды Васильевны теперь было только общество Павлы Ивановны, которая частенько появлялась в бахаревском доме и подолгу разговаривала с Надеждой Васильевной о разных разностях.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так
люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в
сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Ниночка, безногая, тихая и кроткая
сестра Илюшечки, тоже не
любила, когда отец коверкался (что же до Варвары Николаевны, то она давно уже отправилась в Петербург слушать курсы), зато полоумная маменька очень забавлялась и от всего сердца смеялась, когда ее супруг начнет, бывало, что-нибудь представлять или выделывать какие-нибудь смешные жесты.
«Рыцарь, я
люблю вас, как
сестра.
Наташа, друг мой,
сестра, ради бога, не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты слишком снисходительна к ним, презирай их всех — они мерзавцы! ужасная была для меня минута, когда я читал твою записку к Emilie. Боже, в каком я положении, ну, что я могу сделать для тебя? Клянусь, что ни один брат не
любит более
сестру, как я тебя, — но что я могу сделать?
Он не
любил вспоминать о своем происхождении и никогда не видался и даже не переписывался с родной
сестрой, которая была замужем за купцом, впоследствии пришедшим в упадок и переписавшимся в мещане.
Он упорно осуществлял свой план, не приготовляя уроков, глубоко презирал и наказания, и весь школьный режим, не
любил говорить о своей семье, охотно упоминая лишь о
сестре, которую иной раз обзывал ласково самыми грубыми площадными названиями.
С
сестрами она совсем не виделась, да и не
любила никого.
Было часов одиннадцать, и Евлампия Харитоновна еще спала, чему Галактион был рад. Он не
любил эту модницу больше всех
сестер. Такая противная бабенка, и ее мог выносить только один Штофф.
— Сима, ты меня не
любишь? — спрашивала Харитина
сестру, когда та изводила ее своим упорным взглядом.
Аня. Я верю тебе, дядя. Тебя все
любят, уважают… но, милый дядя, тебе надо молчать, только молчать. Что ты говорил только что про мою маму, про свою
сестру? Для чего ты это говорил?
Гаев. Не реви. Тетка очень богата, но нас она не
любит.
Сестра, во-первых, вышла замуж за присяжного поверенного, не дворянина…
Да разве можно,
любя девушку, так унизить ее пред ее же соперницей, бросить ее для другой, в глазах той же другой, после того как уже сами сделали ей честное предложение… а ведь вы сделали ей предложение, вы высказали ей это при родителях и при
сестрах!
Над матерью сейчас насмеялась в глаза, над
сестрами, над князем Щ.; про меня и говорить нечего, надо мной она редко когда не смеется, но ведь я что, я, знаешь,
люблю ее,
люблю даже, что она смеется, — и, кажется, бесенок этот меня за это особенно
любит, то есть больше всех других, кажется.
— А ты не хрюкай на родню. У Родиона Потапыча первая-то жена, Марфа Тимофеевна, родной
сестрой приходилась твоей матери, Лукерье Тимофеевне. Значит, в свойстве и выходит. Ловко Лукерья Тимофеевна прижала Родиона Потапыча. Утихомирила разом, а то совсем Яшку собрался драть в волости.
Люблю…
Здесь стояла деревянная скамейка, на которой «
сестры»
любили посидеть, — вся фабрика была внизу как на ладони.
Ma chère Catherine, [Часть письма — обращение к
сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня
любите, вспоминайте обо мне без слез, но думая о тех приятных минутах, которые мы переживали. Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все, что меня ожидает. Только о вас я беспокоюсь, потому что вы страдаете из-за меня.
— Нет, monsieur Белоярцев, — отвечала с своей всегдашней улыбкой Мечникова, — я не могу так жить: я
люблю совершенную независимость, и к тому же у меня есть
сестра, ребенок, которая в нынешнем году кончает курс в пансионе. Я на днях должна буду взять к себе
сестру.
— Извините меня, я не
люблю разговаривать стоя, — произнес Розанов и, севши с нарочитою бесцеремонностью, начал: — Само собою разумеется, и вам, и вашей супруге известно, что здесь, в Петербурге, живет ее
сестра, а ваша свояченица Лизавета Егоровна Бахарева.
Между прочим тут находились: Александр Михайлыч Карамзин с женой, Никита Никитич Философов с женой, г-н Петин с
сестрою, какой-то помещик Бедрин, которого бранила и над которым в глаза смеялась Прасковья Ивановна, М. В. Ленивцев с женой и Павел Иваныч Миницкий, недавно женившийся на Варваре Сергеевне Плещеевой; это была прекрасная пара, как все тогда их называли, и Прасковья Ивановна их очень
любила: оба молоды, хороши собой и горячо привязаны друг к другу.
Нет, я очень хорошо знаю, что
сестры ваши, кроме Аксиньи Степановны, меня не
любили, клеветали на меня покойнику батюшке и желали сделать мне всякое зло.
Я очень видел, что с ними поступают совсем не так, как с нами; их и
любили, и ласкали, и веселили, и угощали разными лакомствами; им даже чай наливали слаще, чем нам: я узнал это нечаянно, взявши ошибкой чашку двоюродной
сестры.
Миницкие не замедлили приехать и привезти с собою двух старших дочерей. Мы с сестрицей
любили их, очень им обрадовались, и у нас опять составились и прежние игры, и прежние чтения. С утра до вечера мы были неразлучны с
сестрой, потому все комнатные наши занятия и забавы были у нас общие.
Первая была Александра Степановна; она произвела на меня самое неприятное впечатление, а также и муж ее, который, однако, нас с
сестрой очень
любил, часто сажал на колени и беспрестанно целовал.
Нянька наша была странная старуха, она была очень к нам привязана, и мы с
сестрой ее очень
любили.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с
сестрой (да и все) очень их
любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Бабушка же и тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу мою
любили; они напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что мать глядит мне в глаза и делает все, что мне угодно, что «братец — все, а она — ничего»; но все такие вредные внушения не производили никакого впечатления на любящее сердце моей
сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда не омрачали светлую доброту ее прекрасной души.
Я не хочу притворяться, я не
люблю ваших
сестер и помню их обиды; но мстить им никогда не буду.
Должности этой Пиколов ожидал как манны небесной — и без восторга даже не мог помыслить о том, как он, получив это звание, приедет к кому-нибудь с визитом и своим шепелявым языком велит доложить: «Председатель уголовной палаты Пиколов!» Захаревские тоже были у Пиколовых, но только Виссарион с
сестрой, а прокурор не приехал: у того с каждым днем неприятности с губернатором увеличивались, а потому они не
любили встречаться друг с другом в обществе — достаточно уже было и служебных столкновений.