Неточные совпадения
Жизнь эта открывалась религией, но религией, не имеющею ничего общего с тою, которую с детства знала Кити и которая выражалась в обедне и всенощной во Вдовьем Доме, где можно было встретить знакомых, и в изучении с батюшкой наизусть славянских текстов; это была религия возвышенная, таинственная, связанная с рядом
прекрасных мыслей и чувств, в которую не только можно было верить, потому что так велено, но которую можно было
любить.
Еще Анна не успела напиться кофе, как доложили про графиню Лидию Ивановну. Графиня Лидия Ивановна была высокая полная женщина с нездорово-желтым цветом лица и
прекрасными задумчивыми черными глазами. Анна
любила ее, но нынче она как будто в первый раз увидела ее со всеми ее недостатками.
В полку не только
любили Вронского, но его уважали и гордились им, гордились тем, что этот человек, огромно-богатый, с
прекрасным образованием и способностями, с открытою дорогой ко всякого рода успеху и честолюбия и тщеславия, пренебрегал этим всем и из всех жизненных интересов ближе всего принимал к сердцу интересы полка и товарищества.
— Типун вам на язык, — сказала вдруг княгиня Мягкая, услыхав эти слова. — Каренина
прекрасная женщина. Мужа ее я не
люблю, а ее очень
люблю.
Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов: [Эндимион —
прекрасный юноша из греческих мифов.] надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной; оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно
любят женщин.
— Не обманывай, рыцарь, и себя и меня, — говорила она, качая тихо
прекрасной головой своей, — знаю и, к великому моему горю, знаю слишком хорошо, что тебе нельзя
любить меня; и знаю я, какой долг и завет твой: тебя зовут отец, товарищи, отчизна, а мы — враги тебе.
— Ты, конечно, считаешь это все предрассудком, а я
люблю поэзию предрассудков. Кто-то сказал: «Предрассудки — обломки старых истин». Это очень умно. Я верю, что старые истины воскреснут еще более
прекрасными.
— Mon enfant, клянусь тебе, что в этом ты ошибаешься: это два самые неотложные дела… Cher enfant! — вскричал он вдруг, ужасно умилившись, — милый мой юноша! (Он положил мне обе руки на голову.) Благословляю тебя и твой жребий… будем всегда чисты сердцем, как и сегодня… добры и прекрасны, как можно больше… будем
любить все
прекрасное… во всех его разнообразных формах… Ну, enfin… enfin rendons grâce… et je te benis! [А теперь… теперь вознесем хвалу… и я благословляю тебя! (франц.)]
— Ты не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, — если уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я
люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много
прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем бы выровнялся и стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил кое-что…
Долго мне будут сниться широкие сени, с
прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я
любил работать, глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди море, море и море!
— Хорошо, я так и скажу ей. Вы не думайте, что я влюблен в нее, — продолжал он. — Я
люблю ее как
прекрасного, редкого, много страдавшего человека. Мне от нее ничего не нужно, но страшно хочется помочь ей, облегчить ее поло…
Талантливый обвинитель смеялся давеча над моим клиентом безжалостно, выставляя, что он
любит Шиллера,
любит „
прекрасное и высокое“.
— Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену… — не договорила она от волнения. — О, я понимаю, что вас
любит народ, я сама
люблю народ, я желаю его
любить, да и как не
любить народ, наш
прекрасный, простодушный в своем величии русский народ!
— Ты видишь себя в зеркале такою, какая ты сама по себе, без меня. Во мне ты видишь себя такой, какою видит тебя тот, кто
любит тебя. Для него я сливаюсь с тобою. Для него нет никого
прекраснее тебя: для него все идеалы меркнут перед тобою. Так ли?
— Барин, сказывают,
прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно не хорошо: за девушками слишком
любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: со временем остепенится.
Известны были, впрочем, два факта: во-первых, что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда не упоминалось имя Конона в качестве соучастника, и во-вторых, что за всем тем он, как я сказал выше,
любил, в праздничные дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью, и, стало быть, стремление к
прекрасной половине человеческого рода не совсем ему было чуждо.
Но у меня не было того, что называют культом вечной женственности и о чем
любили говорить в начале XX века, ссылаясь на культ
Прекрасной Дамы, на Данте, на Гёте.
Аня. Мама!.. Мама, ты плачешь? Милая, добрая, хорошая моя мама, моя
прекрасная, я
люблю тебя… я благословляю тебя. Вишневый сад продан, его уже нет, это правда, правда, но не плачь, мама, у тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа… Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем!.. Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, тихая, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем!..
Знаете ли вы, как дороги нам эти „чудеса“ и как
любим и чтим, более чем братски
любим и чтим мы великие племена, населяющие ее, и все великое и
прекрасное, совершенное ими?
— Нет, она его не
любит, то есть она очень чиста сердцем и не знает сама, что это значит:
любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она еще совсем дитя, хотя ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, и это очень похвально; но она его не
любит. Она может
любить одно
прекрасное, а он не прекрасен, то есть душа его не прекрасна.
— Именно! Я вас очень
люблю, Рязанов, за то, что вы умница. Вы всегда схватите мысль на лету, хотя должна сказать, что это не особенно высокое свойство ума. И в самом деле, сходятся два человека, вчерашние друзья, собеседники, застольники, и сегодня один из них должен погибнуть. Понимаете, уйти из жизни навсегда. Но у них нет ни злобы, ни страха. Вот настоящее
прекрасное зрелище, которое я только могу себе представить!
Между прочим тут находились: Александр Михайлыч Карамзин с женой, Никита Никитич Философов с женой, г-н Петин с сестрою, какой-то помещик Бедрин, которого бранила и над которым в глаза смеялась Прасковья Ивановна, М. В. Ленивцев с женой и Павел Иваныч Миницкий, недавно женившийся на Варваре Сергеевне Плещеевой; это была
прекрасная пара, как все тогда их называли, и Прасковья Ивановна их очень
любила: оба молоды, хороши собой и горячо привязаны друг к другу.
Это были поистине прекраснейшие люди, особенно Павел Иваныч Миницкий, который с поэтической природой малоросса соединял энергическую деятельность, благородство души и строгость правил; страстно
любя свою красавицу жену, так же любившую своего красавца мужа, он с удивительною настойчивостию перевоспитывал ее, истребляя в ней семена тщеславия и суетности, как-то заронившиеся в детстве в ее
прекрасную природу.
Я знал только один кабинет; мне не позволяли оставаться долго в детской у братца, которого я начинал очень
любить, потому что у него были
прекрасные черные глазки, и которого, бог знает за что, называла Прасковья Ивановна чернушкой.
Когда мы подъехали к лесу, я подбежал к Матреше и, похвалив ее
прекрасный голос, спросил: «Отчего она никогда не поет в девичьей?» Она наклонилась и шепнула мне на ухо: «Матушка ваша не
любит слушать наших деревенских песен».
Бабушка же и тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу мою
любили; они напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что мать глядит мне в глаза и делает все, что мне угодно, что «братец — все, а она — ничего»; но все такие вредные внушения не производили никакого впечатления на любящее сердце моей сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда не омрачали светлую доброту ее
прекрасной души.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был
прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «о, я
люблю тебя,
люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Не верю! — воскликнул Павел. — Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не
любили, кроме Евгения Петровича, который, может быть, и
прекрасный и добрый человек…
Потом Пашенька рассказывает, какой у них в городе дом славный, как их все
любят и какие у Максима Александрыча доходы по службе
прекрасные.
Я вообще чрезвычайно
люблю наш
прекрасный народ, и с уважением смотрю на свежие и благодушные типы, которыми кишит народная толпа.
Настеньку Калинович полюбил и
любил за любовь к себе, понимал и высоко ценил ее
прекрасную натуру, наконец, привык к ней.
Как я ни
люблю мою героиню, сколько ни признаю в ней ума,
прекрасного сердца, сколько ни признаю ее очень миленькой, но не могу скрыть: в эти минуты она была даже смешна!
— Послушайте, Калинович, — продолжала она, протягивая ему
прекрасную свою ручку, — мне казалось, что я когда-то нравилась вам; наконец, в последнее время вы были так любезны, вы говорили, что только встречи со мной доставляют вам удовольствие и воскрешают ваши прежние радости… Послушайте, я всю жизнь буду вам благодарна, всю жизнь буду
любить вас; только спасите отца моего, спасите его, Калинович!
Пиши: «Он читает на двух языках все, что выходит замечательного по всем отраслям человеческих знаний,
любит искусства, имеет
прекрасную коллекцию картин фламандской школы — это его вкус, часто бывает в театре, но не суетится, не мечется, не ахает, не охает, думая, что это ребячество, что надо воздерживать себя, не навязывать никому своих впечатлений, потому, что до них никому нет надобности.
— За тех, кого они
любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в голове и в сердце — всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск, на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть — признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни
прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы…
Джемма —
прекрасная девушка; она очень
любит меня, но она упрямая республиканка, бравирует мнением других.
— Я
люблю искусство… Я все
прекрасное люблю.
Только я боюсь, — продолжал он спокойно, совершенно уже уничтожив своим рассуждением людей, которые имели глупость
любить красоту, — я боюсь, что ты не поймешь и не узнаешь ее скоро: она скромна и даже скрытна, не
любит показывать свои
прекрасные, удивительные качества.
— Да и нельзя об нем ничего дурного думать, потому что он точно
прекрасный человек. И я его очень
люблю и всегда буду
любить, несмотря на его слабости.
Кроме того, сегодня был день ее именин — семнадцатое сентября. По милым, отдаленным воспоминаниям детства она всегда
любила этот день и всегда ожидала от него чего-то счастливо-чудесного. Муж, уезжая утром по спешным делам в город, положил ей на ночной столик футляр с
прекрасными серьгами из грушевидных жемчужин, и этот подарок еще больше веселил ее.
Я не
любил работать в редакции — уж очень чинно и холодно среди застегнутых черных сюртуков, всех этих
прекрасных людей, больших людей, но скучных. То ли дело в типографии! Наборщики — это моя любовь. Влетаешь с известием, и сразу все смотрят: что-нибудь новое привез! Первым делом открываю табакерку. Рады оторваться от скучной ловли букашек. Два-три любителя — потом я их развел много — подойдут, понюхают табаку и чихают. Смех, веселье! И метранпаж рад — после минутного веселого отдыха лучше работают.
— Вам надобно выбрать жену не с богатством, — принялась она рассуждать, — которого вы никогда не искали, а теперь и подавно, когда сами вступили на такую
прекрасную дорогу, — вам нужна жена, которая бы вас
любила!
Я
любил Богородицу; по рассказам бабушки, это она сеет на земле для утешения бедных людей все цветы, все радости — все благое и
прекрасное. И, когда нужно было приложиться к ручке ее, не заметив, как прикладываются взрослые, я трепетно поцеловал икону в лицо, в губы.
— Это верно, я вам говорю, — пояснил дьякон и, выпив большую рюмку настойки, начал развивать. — Я вам даже и о себе скажу. Я во хмелю очень
прекрасный, потому что у меня ни озорства, ни мыслей скверных никогда нет; ну, я зато, братцы мои, смерть
люблю пьяненький хвастать. Ей-право! И не то чтоб я это делал изнарочно, а так, верно, по природе. Начну такое на себя сочинять, что после сам не надивлюсь, откуда только у меня эта брехня в то время берется.
— Что ж, — сказала она, — надо же молиться. Помолиться, поплакать, свечку поставить, подать, помянуть. И я
люблю все это, свечки, лампадки, ладан, ризы, пение, — если певчие хорошие, — образа, у них оклады, ленты. Да, все это такое
прекрасное. И еще
люблю… его… знаешь. распятого…
«Какой ты, однако ж,
прекрасный, какой добрый, какой благороднейший человек, и как я
люблю тебя!»
— Постой, постой, — возразил Берсенев. — Это парадокс. Если ты не будешь сочувствовать красоте,
любить ее всюду, где бы ты ее ни встретил, так она тебе и в твоем искусстве не дастся. Если
прекрасный вид,
прекрасная музыка ничего не говорят твоей душе, я хочу сказать, если ты им не сочувствуешь…
Подобно всем страстным, восторженным людям, она перенесла некоторую часть качеств, пленивших ее в свекре, на своего молодого,
прекрасного друга и
любила его в то время больше, чем когда-нибудь.
Может быть, я в ней
люблю природу, олицетворение всего
прекрасного природы; но я не имею своей воли, а чрез меня
любит ее какая-то стихийная сила, весь мир Божий, вся природа вдавливает любовь эту в мою душу и говорит:
люби.
— А знаете, Федосья
прекрасная женщина, — говорил он, прожевывая свою жесткую закуску. — Я ее очень
люблю… Эх, кабы горчицы, немножко горчицы! Полцарства за горчицу… Тридцать пять с половиной самых лучших египетских фараонов за одну баночку горчицы! Вы знаете, что комнаты, в которых мы сейчас имеем честь разговаривать, называются «Федосьиными покровами». Здесь прошел целый ряд поколений, вернее сказать — здесь голодали поколения… Но это вздор, потому что и голод понятие относительное. Вы не хотите рубца?..