Неточные совпадения
Рассказывали, что возвышением своим Угрюм-Бурчеев обязан был совершенно особенному случаю. Жил будто бы на свете какой-то начальник, который вдруг встревожился мыслию, что
никто из подчиненных не
любит его.
Никто, кроме ее самой, не понимал ее положения,
никто не знал того, что она вчера отказала человеку, которого она, может быть,
любила, и отказала потому, что верила в другого.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все могли знать, подозревать это, но
никто не должен был сметь говорить. В противном случае он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую честь женщины, которую он
любил.
— Приезжайте обедать ко мне, — решительно сказала Анна, как бы рассердившись на себя за свое смущение, но краснея, как всегда, когда выказывала пред новым человеком свое положение. — Обед здесь не хорош, но, по крайней мере, вы увидитесь с ним. Алексей изо всех полковых товарищей
никого так не
любит, как вас.
— О, конечно, графиня, — сказал он, — но я думаю, что эти перемены так интимны, что
никто, даже самый близкий человек, не
любит говорить.
Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно
любил охоту: бывало, так его в лес и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав
никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз и другой, все чаще и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Я знаю, старые кавказцы
любят поговорить, порассказать; им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье с ротой, и целые пять лет ему
никто не скажет «здравствуйте» (потому что фельдфебель говорит «здравия желаю»).
Я был готов
любить весь мир, — меня
никто не понял: и я выучился ненавидеть.
Моя любовь
никому не принесла счастья, потому что я ничем не жертвовал для тех, кого
любил: я
любил для себя, для собственного удовольствия; я только удовлетворял странную потребность сердца, с жадностью поглощая их чувства, их нежность, их радости и страданья — и никогда не мог насытиться.
Почтмейстер вдался более в философию и читал весьма прилежно, даже по ночам, Юнговы «Ночи» и «Ключ к таинствам натуры» Эккартсгаузена, [Юнговы «Ночи» — поэма английского поэта Э. Юнга (1683–1765) «Жалобы, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745); «Ключ к таинствам натуры» (1804) — религиозно-мистическое сочинение немецкого писателя К. Эккартсгаузена (1752–1803).] из которых делал весьма длинные выписки, но какого рода они были, это
никому не было известно; впрочем, он был остряк, цветист в словах и
любил, как сам выражался, уснастить речь.
Шутить он не
любил и двумя городами разом хотел заткнуть глотку всем другим портным, так, чтобы впредь
никто не появился с такими городами, а пусть себе пишет из какого-нибудь «Карлсеру» или «Копенгара».
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?»
И, други,
никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я,
любя, был глуп и нем.
— Богу известно, как я вас
люблю, моих голубчиков, но уж так
любить, как я ее
любила,
никого не
любила, да и не могу
любить.
— Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя
никто не будет
любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым мальчиком.
В голову
никому не могло прийти, глядя на печаль бабушки, чтобы она преувеличивала ее, и выражения этой печали были сильны и трогательны; но не знаю почему, я больше сочувствовал Наталье Савишне и до сих пор убежден, что
никто так искренно и чисто не
любил и не сожалел о maman, как это простодушное и любящее созданье.
В чести был он от всех козаков; два раза уже был избираем кошевым и на войнах тоже был сильно добрый козак, но уже давно состарился и не бывал ни в каких походах; не
любил тоже и советов давать
никому, а
любил старый вояка лежать на боку у козацких кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи и козацкие походы.
Я
люблю сказки и песни, и просидел я в деревне той целый день, стараясь услышать что-нибудь
никем не слышанное.
— Знаешь, Филипп, — заговорила она, — я тебя очень
люблю и потому скажу только тебе. Я скоро уеду; наверное, уеду совсем. Ты не говори
никому об этом.
Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но
никто не
любил.
— Ведь он
никого не
любит; может, и никогда не полюбит, — отрезал Разумихин.
О, если б я был один и
никто не
любил меня и сам бы я
никого никогда не
любил!
Таких примеров много в мире:
Не
любит узнавать
никто себя в сатире.
Я даже видел то вчера:
Что Климыч на-руку не чист, все это знают;
Про взятки Климычу читают,
А он украдкою кивает на Петра.
Лариса. Вы не ревновать ли? Нет, уж вы эти глупости оставьте. Это пошло, я не переношу этого, я вам заранее говорю. Не бойтесь, я не
люблю и не полюблю
никого.
Лариса (постепенно слабеющим голосом). Нет, нет, зачем!.. Пусть веселятся, кому весело… Я не хочу мешать
никому! Живите, живите все! Вам надо жить, а мне надо… умереть… Я ни на кого не жалуюсь, ни на кого не обижаюсь… вы все хорошие люди… я вас всех… всех
люблю. (Посылает поцелуй.)
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в широкое бархатное кресло, на которое
никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна
любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
— Катерина Сергеевна, — проговорил он дрожащим голосом и стиснув руки, — я
люблю вас навек и безвозвратно, и
никого не
люблю, кроме вас.
— Для знакомой собаки. У меня, батенька, «влеченье, род недуга» к бездомным собакам. Такой умный, сердечный зверь и — не оценен! Заметьте, Самгин,
никто не умеет
любить человека так, как
любят собаки.
Он весь день прожил под впечатлением своего открытия, бродя по лесу, не желая
никого видеть, и все время видел себя на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи на губах, на щеках своих и слышал свой голос: «Я тебя
люблю».
— О! Их нет, конечно. Детям не нужно видеть больного и мертвого отца и
никого мертвого, когда они маленькие. Я давно увезла их к моей матери и брату. Он — агроном, и у него — жена, а дети — нет, и она
любит мои до смешной зависти.
— И Христос, которого мы будто бы
любим и ненавидим. Вы — очень хитрый человек. Но — вы наивный человек, дьякон. И я вам — не верю. Я —
никому не верю.
И Дмитрий подробно рассказывал о
никому неведомой книге Ивана Головина, изданной в 1846 г. Он
любил говорить очень подробно и тоном профессора, но всегда так, как будто рассказывал сам себе.
— А я — не знаю. Может быть, я еще
никого не
люблю.
— Твена —
любите? А — Джерома? Да,
никто не может возбудить такой здоровый смех, как эти двое, — говорил Стратонов, усердно кушая. Затем, вытирая руки салфеткой, сокрушенно вздохнул...
Бабушку
никто не
любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он
любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и в одной из улиц города, в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином в два окна.
— Я думаю, старики
никого не
любят, а только притворяются, что иногда
любят, — задумчиво ответила Никонова.
Теперь я знаю, что с Россией — очень плохо,
никто ее не
любит, царь и царица — тоже не
любят.
По воскресеньям, вечерами, у дяди Хрисанфа собирались его приятели, люди солидного возраста и одинакового настроения; все они были обижены, и каждый из них приносил слухи и факты, еще более углублявшие их обиды; все они
любили выпить и поесть, а дядя Хрисанф обладал огромной кухаркой Анфимовной, которая пекла изумительные кулебяки. Среди этих людей было два актера, убежденных, что они сыграли все роли свои так, как
никто никогда не играл и уже
никто не сыграет.
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он
никого не
любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много
любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как
любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны
никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я не
люблю немцев.
Должен бы, кажется, и
любить, и не
любить, и страдать, потому что
никто не избавлен от этого.
Она так полно и много
любила:
любила Обломова — как любовника, как мужа и как барина; только рассказать никогда она этого, как прежде, не могла
никому. Да
никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки не было таких слов, потому что не было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда не высказывала, потому что не понимала тогда сама и не умела.
Сонечка не задумалась бы сказать и про Обломова, что пошутила с ним, для развлечения, что он такой смешной, что можно ли
любить «такой мешок», что этому
никто не поверит. Но такой образ поведения мог бы быть оправдан только мужем Сонечки и многими другими, но не Штольцем.
Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не встречал сердца чище, светлее и проще; многих
любил я, но
никого так прочно и горячо, как Обломова.
Хотя про таких людей говорят, что они
любят всех и потому добры, а, в сущности, они
никого не
любят и добры потому только, что не злы.
— Страсти без бурь нет, или это не страсть! — сказала она. — А кроме честности или нечестности, другого разлада, других пропастей разве не бывает? — спросила она после некоторого молчания. — Ну вот, я
люблю, меня
любят:
никто не обманывает. А страсть рвет меня… Научите же теперь, что мне делать?
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда
никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
—
Никто! Я выдумала, я
никого не
люблю, письмо от попадьи! — равнодушно сказала она, глядя на него, как он в волнении глядел на нее воспаленными глазами, и ее глаза мало-помалу теряли свой темный бархатный отлив, светлели и, наконец, стали прозрачны. Из них пропала мысль, все, что в ней происходило, и прочесть в них было нечего.
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь
никто бессрочно не
любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
— Господи! — всхлипывая от счастья, говорила она, — за что они меня так
любят все? Я
никому ничего хорошего не сделала и не сделаю никогда!..