Неточные совпадения
Вместо того чтоб оскорбиться, отрекаться, оправдываться, просить прощения, оставаться даже равнодушным — все было бы лучше того, что он сделал! — его лицо совершенно невольно («рефлексы головного
мозга», подумал Степан Аркадьич, который
любил физиологию), совершенно невольно вдруг улыбнулось привычною, доброю и потому глупою улыбкой.
— Да так же. Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления — в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой
мозг так устроен — и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты
любишь яблоки? — тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.
— Он очень не
любит студентов, повар. Доказывал мне, что их надо ссылать в Сибирь, а не в солдаты. «Солдатам, говорит, они
мозги ломать станут: в бога — не верьте, царскую фамилию — не уважайте. У них, говорит, в головах шум, а они думают — ум».
— Это Нехаева просвещает вас? Она и меня пробовала развивать, — говорил он, задумчиво перелистывая книжку. —
Любит остренькое. Она, видимо, считает свой
мозг чем-то вроде подушечки для булавок, — знаете, такие подушечки, набитые песком?
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не
любит, ни людей, ни собак, ни кошек, только телячьи
мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
Я очень
люблю людей и не хотел бы никого мучить, но нельзя быть сентиментальным и нельзя скрывать грозную правду в пестрых словечках красивенькой лжи. К жизни, к жизни! Надо растворить в ней все, что есть хорошего, человечьего в наших сердцах и
мозгах.
Люблю я в глубоких могилах
Покойников в иней рядить,
И кровь вымораживать в жилах,
И
мозг в голове леденить.
На горе недоброму вору,
На страх седоку и коню
Люблю я в вечернюю пору
Затеять в лесу трескотню.
Когда мальчик остался один, он почувствовал, что в нём исчезла зависть к Анатолию, и, напрягая свой вялый
мозг, объяснил себе то, что видел: это только казалось, что забавного Анатолия
любили, на самом деле не было этого.
Когда поднимается занавес и при вечернем освещении, в комнате с тремя стенами, эти великие таланты, жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют,
любят, ходят, носят свои пиджаки; когда из пошлых картин и фраз стараются выудить мораль — мораль маленькую, удобопонятную, полезную в домашнем обиходе; когда в тысяче вариаций мне подносят все одно и то же, одно и то же, одно и то же, — то я бегу и бегу, как Мопассан бежал от Эйфелевой башни, которая давила ему
мозг своею пошлостью.
Но ведь я не пейзажист только, я ведь еще гражданин, я
люблю родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и прочее и прочее, и я говорю обо всем, тороплюсь, меня со всех сторон подгоняют, сердятся, я мечусь из стороны в сторону, как лисица, затравленная псами, вижу, что жизнь и наука все уходят вперед и вперед, а я все отстаю и отстаю, как мужик, опоздавший на поезд, и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, и фальшив до
мозга костей.
Шишкин. Погодите, не мешайте ему! Это интересно. Я, господа,
люблю Тетерева слушать! Все-таки он — нет-нет да и загонит в
мозг какую-нибудь занозу… А ведь у нас у всех, правду говоря, мыслишки-то всё ходовые, стертые, как старые пятаки…
— Да, пружина в
мозгу лопнула. Смерть не
люблю глупых! — вздохнул Игнат, полезая на печь. — Ну, божий человек, рано еще вставать, давай спать полным ходом…
Знаете, я еврейка до
мозга костей, без памяти
люблю Шмулей и Янкелей, но что мне противно в нашей семитической крови, так это страсть к наживе.
— Что же вы молчите? — начал я. — Говорите, я слушаю вас! Ха-ха! Я ужасно
люблю, когда люди с серьезными, солидными физиономиями говорят детскую чушь!.. Это такая насмешка, такая насмешка над человечьими
мозгами!.. Лица не соответствуют
мозгам! Чтобы не лгать, надо иметь идиотскую физиономию, а у вас лица греческих мудрецов!
—
Люблю я вас, голубчик, — вздохнул Павел Иванович, — но не верю вам… «Не заметил, не узнал…» Не нужно мне ни ваших оправданий, ни отговорок… К чему они, если в них так мало правды? Вы славный, хороший человек, но в вашем больном
мозгу есть, торчит гвоздем маленький кусочек, который, простите, способен на всякую пакость…
— Нет, ей-богу,
люблю Татьяну Николаевну! Это пролетарий до
мозга костей! Никакие условности для нее не писаны, ничем она не связана, ничего ей не нужно…
И он сам знал, что его
любят. Он был уверен в этом. Страдал же он от одной мысли… Эта мысль душила его
мозг, заставляла его бесноваться, плакать, не давала ему пить, есть, спать… Она отравляла его жизнь. Он клялся в любви, а она в это время копошилась в его
мозгу и стучала в его виски.
Люблю, когда молодое, зеленое дуется,
мозгами шевелит…
Я его
любил, и смерть его лежит на мне, как камень, и давит
мозг своей бессмысленностью.
— Блаженныя памяти родитель мой
любил, чтобы ему после обеда бабы пятки чесали. Я весь в него, с тою, однако, разницею, что всякий раз после обеда чешу себе не пятки, а язык и
мозги.
Люблю, грешный человек, пустословить на сытый желудок. Разрешаете поболтать с вами?
Безумно?
Пусть будет так.
Я —
Видишь ли, Барсук, —
Чудак.
Я
люблю опасный момент,
Как поэт — часы вдохновенья,
Тогда бродит в моем уме
Изобретательность
До остервененья.
Я ведь не такой,
Каким представляют меня кухарки.
Я весь — кровь,
Мозг и гнев весь я.
Мой бандитизм особой марки.
Он осознание, а не профессия.
Слушай! я тоже когда-то верил
В чувства...
Даже на свинцовых подошвах земли он
любил всякое произвольное движение, свободные повороты, неожиданные скачки в сторону: оттого и не терпел с самого детства ни улиц, ни тропинок, ни самых широких дорог, где наследственно предначертан путь — как в извилинах
мозга стоит, застывши, умершая чужая мысль.