Неточные совпадения
Генерал жил генералом, хлебосольствовал,
любил, чтобы соседи приезжали изъявлять ему почтенье; сам, разумеется, визитов не платил, говорил хрипло, читал
книги и имел дочь, существо невиданное, странное, которую скорей можно было почесть каким-то фантастическим видением, чем женщиной.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших
книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч
любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в числе немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
Она умела и
любила читать, но и в
книге читала преимущественно между строк, как жила.
(Библ.)] а об устрицах говорила не иначе, как с содроганием;
любила покушать — и строго постилась; спала десять часов в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной
книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», [«Алексис, или Хижина в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
— Я не
люблю Гейне, — заговорила Катя, указывая глазами на
книгу, которую Аркадий держал в руках, — ни когда он смеется, ни когда он плачет: я его
люблю, когда он задумчив и грустит.
Бедная старушка очень
любила эту
книгу, но
книга тоже имела несчастие придтись по вкусу племенному теленку, который жил в одной избе со скотницею.
Она не
любила читать
книги, — откуда она знает то, о чем говорит?
И Дмитрий подробно рассказывал о никому неведомой
книге Ивана Головина, изданной в 1846 г. Он
любил говорить очень подробно и тоном профессора, но всегда так, как будто рассказывал сам себе.
Но механическая работа перенасыщенной памяти продолжалась, выдвигая дворника Николая, аккуратного, хитренького Осипа, рыжего Семена, грузчиков на Сибирской пристани в Нижнем, десятки мимоходом отмеченных дерзких людей, вереницу их закончили бородатые, зубастые рожи солдат на перроне станции Новгород. И совершенно естественно было вспомнить мрачную
книгу «Наше преступление». Все это расстраивало и даже озлобляло, а злиться Клим Самгин не
любил.
— Мне тюремный священник посоветовал. Я, будучи арестантом, прислуживал ему в тюремной церкви, понравился, он и говорит: «Если — оправдают, иди в монахи». Оправдали. Он и схлопотал. Игумен — дядя родной ему. Пьяный человек, а — справедливый. Светские
книги любил читать — Шехерезады сказки, «Приключения Жиль Блаза», «Декамерон». Я у него семнадцать месяцев келейником был.
Она
любила дарить ему
книги, репродукции с модных картин, подарила бювар, на коже которого был вытиснен фавн, и чернильницу невероятно вычурной формы. У нее было много смешных примет, маленьких суеверий, она стыдилась их, стыдилась, видимо, и своей веры в бога. Стоя с Климом в Казанском соборе за пасхальной обедней, она, когда запели «Христос воскресе», вздрогнула, пошатнулась и тихонько зарыдала.
— Мой муж — старый народник, — оживленно продолжала Елена. — Он
любит все это: самородков, самоучек… Самоубийц, кажется, не
любит. Самодержавие тоже не
любит, это уж такая старинная будничная привычка, как чай пить. Я его понимаю: люди, отшлифованные гимназией, университетом, довольно однообразны, думают по
книгам, а вот такие… храбрецы вламываются во все за свой страх. Варвары… Я — за варваров, с ними не скучно!
— Давно не слыхал хорошей музыки. У Туробоева поиграем, попоем. Комическое учреждение это поместье Туробоева. Мужики изгрызли его, точно крысы. Вы, Самгин, рыбу удить
любите? Вы прочитайте Аксакова «Об уженье рыбы» — заразитесь! Удивительная
книга, так, знаете, написана — Брем позавидовал бы!
— Что я знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами,
книгу хочет писать. Я не очень
люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем в натуре.
Томилина не
любили и здесь. Ему отвечали скупо, небрежно. Клим находил, что рыжему учителю нравится это и что он нарочно раздражает всех. Однажды писатель Катин, разругав статью в каком-то журнале, бросил журнал на подоконник, но
книга упала на пол; Томилин сказал...
Затем она заявила, что
любит старый фарфор, хорошие переплеты
книг, музыку Рамо, Моцарта и минуты перед грозой.
Помнишь, ты хотел после
книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и
любить свой?
«Зачем… я
любила?» — в тоске мучилась она и вспоминала утро в парке, когда Обломов хотел бежать, а она думала тогда, что
книга ее жизни закроется навсегда, если он бежит. Она так смело и легко решала вопрос любви, жизни, так все казалось ей ясно — и все запуталось в неразрешимый узел.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в
книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что
люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
— Я ошибся: не про тебя то, что говорил я. Да, Марфенька, ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в
книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою!
Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
— Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не заметит меня. Есть у меня
книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня
любит…
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает много
книг и приодеться
любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик,
любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
— Я думала, ты утешишь меня. Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. —
Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом; я подчеркивала все места, где находила сходство… как ты и я…
любили… Ох, устала, не могу говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай мне пить, вон там, на столе!
— Кстати о яблоках: в благодарность за подарок я вам принесу
книг. Вы
любите читать?
Между тем писать выучился Райский быстро, читал со страстью историю, эпопею, роман, басню, выпрашивал, где мог,
книги, но с фактами, а умозрений не
любил, как вообще всего, что увлекало его из мира фантазии в мир действительный.
Она прилежна,
любит шить, рисует. Если сядет за шитье, то углубится серьезно и молча, долго может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет все до конца, что предположит;
книгу прочтет всю и долго рассказывает о том, что читала, если ей понравится. Поет, ходит за цветами, за птичками,
любит домашние заботы, охотница до лакомств.
— Куда ему? Умеет он
любить! Он даже и слова о любви не умеет сказать: выпучит глаза на меня — вот и вся любовь! точно пень! Дались ему
книги, уткнет нос в них и возится с ними. Пусть же они и
любят его! Я буду для него исправной женой, а любовницей (она сильно потрясла головой) — никогда!
— Но что же вы
любите? — вдруг кинулся он опять к вопросу. —
Книга вас не занимает; вы говорите, что вы не работаете… Есть же что-нибудь: цветы, может быть,
любите…
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я
люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто
любил… живую женщину; и
любил и
книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее
любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
Не знаю, но я больше
люблю, где
книги разбросаны в беспорядке, по крайней мере из занятий не делается священнодействия.
Любил я тоже очень, что она очень образованна и много читала, и даже дельных
книг; гораздо более моего читала.
У него было то же враждебное чувство к
книгам, как и у берегового моего слуги: оба они не
любили предмета, за которым надо было ухаживать с особенным тщанием, а чуть неосторожно поступишь, так, того и гляди, разорвешь.
Так же как в одной поваренной
книге говорится, что раки
любят, чтоб их варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это выражение понималось в поваренной
книге, а в прямом, — думал и говорил, что народ
любит быть суеверным.
— Скажите им, что Христос жалел их и
любил, — сказал он, — и умер за них. Если они будут верить в это, они спасутся. — Пока он говорил, все арестанты молча стояли перед нарами, вытянув руки по швам. — В этой
книге, скажите им, — закончил он, — всё это сказано. Есть умеющие читать?
Разверни-ка он им эту
книгу и начни читать без премудрых слов и без чванства, без возношения над ними, а умиленно и кротко, сам радуясь тому, что читаешь им и что они тебя слушают и понимают тебя, сам
любя словеса сии, изредка лишь остановись и растолкуй иное непонятное простолюдину слово, не беспокойся, поймут всё, всё поймет православное сердце!
Он был ученик Лицея, товарищ Пушкина, служил в гвардии, покупал новые французские
книги,
любил беседовать о предметах важных и дал мне
книгу Токвиля о демократии в Америке на другой же день после приезда.
Он приголубил молодого человека; сын прасола был большой начетчик и
любил поговорить о
книгах.
Книг он, вообще сказать, не
любил читать; а если заглядывал иногда в гадательную
книгу, так это потому, что
любил встречать там знакомое, читанное уже несколько раз.
У отца была хорошая библиотека, но преобладали
книги исторические, которые он особенно
любил.
Поэтому я очень
люблю свой кабинет, свои
книги.
В самом начале 18 года я написал
книгу «Философия неравенства», которую не
люблю, считаю во многом несправедливой и которая не выражает по-настоящему моей мысли.
Я, наоборот, не
люблю заглядывать в свои старые
книги, не
люблю цитат из них.
Я
любил пророков и
книгу Иова, особенно
любил греческую трагедию, Сервантеса, Шекспира, Гёте, Байрона, Гофмана, Диккенса, Бальзака, В. Гюго за его человечность, более всего
любил Ибсена, поэзию Бодлера.
Любили букинисты и студенческую бедноту, делали для нее всякие любезности. Приходит компания студентов, человек пять, и общими силами покупают одну
книгу или издание лекций совсем задешево, и все учатся по одному экземпляру. Или брали напрокат
книгу, уплачивая по пятачку в день. Букинисты давали
книги без залога, и никогда
книги за студентами не пропадали.
Она читала французские
книги и спросила у меня,
люблю ли я французскую литературу.
У попа было благообразное Христово лицо, ласковые, женские глаза и маленькие руки, тоже какие-то ласковые ко всему, что попадало в них. Каждую вещь —
книгу, линейку, ручку пера — он брал удивительно хорошо, точно вещь была живая, хрупкая, поп очень
любил ее и боялся повредить ей неосторожным прикосновением. С ребятишками он был не так ласков, но они все-таки
любили его.
Он очень не
любил немцев, и его главная
книга носит заглавие: «Кнуто-германская империя».
Леон Блуа, редкий во Франции писатель апокалиптического духа, был враждебен буржуазному обществу и буржуазной цивилизации, его не
любили и мало ценили [См. изумительную
книгу Л. Блуа «Exegese des lieux communs».
«Нет, — решила она, — это случайность; она все такая же и
любит меня…» «А странно, — размышляла Женни далее — разве можно забыть человека для
книги?
Сестриных
книг ей стало ненадолго, а рассуждать madame Мечникова не
любила.