Неточные совпадения
Осип, слуга, таков, как обыкновенно бывают слуги несколько пожилых лет. Говорит сурьёзно, смотрит несколько вниз, резонер и
любит себе самому читать нравоучения
для своего барина. Голос его всегда почти ровен, в разговоре с барином принимает суровое, отрывистое и несколько даже грубое выражение. Он умнее своего барина и потому скорее догадывается, но не
любит много говорить и молча плут. Костюм его — серый или синий поношенный сюртук.
Поэтому почти наверное можно утверждать, что он
любил амуры
для амуров и был ценителем женских атуров [Ату́ры (франц.) — всевозможные украшения женского наряда.] просто, без всяких политических целей; выдумал же эти последние лишь
для ограждения
себя перед начальством, которое, несмотря на свой несомненный либерализм, все-таки не упускало от времени до времени спрашивать: не пора ли начать войну?
Она была порядочная женщина, подарившая ему свою любовь, и он
любил ее, и потому она была
для него женщина, достойная такого же и еще большего уважения, чем законная жена. Он дал бы отрубить
себе руку прежде, чем позволить
себе словом, намеком не только оскорбить ее, но не выказать ей того уважения, на какое только может рассчитывать женщина.
«Никакой надобности, — подумала она, — приезжать человеку проститься с тою женщиной, которую он
любит,
для которой хотел погибнуть и погубить
себя и которая не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна другую.
«Что как она не
любит меня? Что как она выходит за меня только
для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не знает того, что делает? — спрашивал он
себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не
любит и не могла
любить меня». И странные, самые дурные мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
— Вы мне гадки, отвратительны! — закричала она, горячась всё более и более. — Ваши слезы — вода! Вы никогда не
любили меня; в вас нет ни сердца, ни благородства! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой совсем! — с болью и злобой произнесла она это ужасное
для себя слово чужой.
Сколько раз он говорил
себе, что ее любовь была счастье; и вот она
любила его, как может
любить женщина,
для которой любовь перевесила все блага в жизни, ― и он был гораздо дальше от счастья, чем когда он поехал за ней из Москвы.
Она знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что
для неверующего не может быть спасения, и
любя более всего на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама
себе, что он смешной.
— Во-первых, не качайся, пожалуйста, — сказал Алексей Александрович. — А во вторых, дорога не награда, а труд. И я желал бы, чтобы ты понимал это. Вот если ты будешь трудиться, учиться
для того, чтобы получить награду, то труд тебе покажется тяжел; но когда ты трудишься (говорил Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал
себя сознанием долга при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг),
любя труд, ты в нем найдешь
для себя награду.
Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые
любят добро, да употребили бы столько усилий
для него, как вы
для добыванья своей копейки!.. да умели бы так пожертвовать
для добра и собственным самолюбием, и честолюбием, не жалея
себя, как вы не жалели
для добыванья своей копейки!..
«Экой скверный барин! — думал про
себя Селифан. — Я еще не видал такого барина. То есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай есть, а коня ты должен накормить, потому что конь
любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то
для него овес, он его продовольство».
Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь
любя,
Поэт высказывал
себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми
для нас.
— На много ступеней подвинул меня этим к
себе господь. Что мне теперь здесь осталось?
для кого мне жить? кого
любить?
— В своей ли ты реке плаваешь? — задумчиво спросила она и тотчас же усмехнулась, говоря: — Так — осталась от него кучка тряпок? А был большой… пакостник. Они трое: он, уездный предводитель дворянства да управляющий уделами — девчонок-подростков портить
любили. Архиерей донос посылал на них в Петербург, — у него епархиалочку отбили, а он
для себя берег ее. Теперь она — самая дорогая распутница здесь. Вот, пришел, негодяй!
Европейцы не беседуют между
собой на темы наши, они уже благоустроены: пьют, едят,
любят, утилизируют наше сырье, хлебец наш кушают, живут
себе помаленьку, а
для разговора выбирают в парламенты соседей своих, которые почестолюбивее, поглупее.
Клим согласно кивнул головой. Когда он не мог сразу составить
себе мнения о человеке, он чувствовал этого человека опасным
для себя. Таких, опасных, людей становилось все больше, и среди них Лидия стояла ближе всех к нему. Эту близость он сейчас ощутил особенно ясно, и вдруг ему захотелось сказать ей о
себе все, не утаив ни одной мысли, сказать еще раз, что он ее
любит, но не понимает и чего-то боится в ней. Встревоженный этим желанием, он встал и простился с нею.
И тотчас же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно понимал, что учится
любить у настоящей любви, и понимал, что это важно
для него. Незаметно
для себя он в этот вечер почувствовал, что девушка полезна
для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам
себе. Он не притворяется пред нею, не украшает
себя чужими словами, а Нехаева говорит ему...
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью,
любил и его
любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить
для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет
для трогательной повести из собственной жизни.
И жертвы есть, — по мне это не жертвы, но я назову вашим именем, я останусь еще в этом болоте, не знаю сколько времени, буду тратить силы вот тут — но не
для вас, а прежде всего
для себя, потому что в настоящее время это стало моей жизнью, — и я буду жить, пока буду счастлив, пока буду
любить.
Не полюбила она его страстью, — то есть физически: это зависит не от сознания, не от воли, а от какого-то нерва (должно быть, самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую функцию, между прочим влюблять), и не как друга только
любила она его, хотя и называла другом, но никаких последствий от дружбы его
для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую корыстную дружбу, а полюбила только как «человека» и так выразила Райскому свое влечение к Тушину и в первом свидании с ним, то есть как к «человеку» вообще.
Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда эта любовь была
для него тайной, и он сам не решался признаться
себе в том, что он
любит, и когда он был убежден в том, что
любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная это и радуясь этому и смутно зная, хотя и скрывая от
себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
— Она? — Марья Павловна остановилась, очевидно желая как можно точнее ответить на вопрос. — Она? — Видите ли, она, несмотря на ее прошедшее, по природе одна из самых нравственных натур… и так тонко чувствует… Она
любит вас, хорошо
любит, и счастлива тем, что может сделать вам хоть то отрицательное добро, чтобы не запутать вас
собой.
Для нее замужество с вами было бы страшным падением, хуже всего прежнего, и потому она никогда не согласится на это. А между тем ваше присутствие тревожит ее.
Теперь этот чисто одетый, выхоленный господин с надушенной бородой был
для нее не тот Нехлюдов, которого она
любила, а только один из тех людей, которые, когда им нужно было, пользовались такими существами, как она, и которыми такие существа, как она, должны были пользоваться как можно
для себя выгоднее.
Смотритель подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел, испытывая никогда прежде не испытанное чувство тихой радости, спокойствия и любви ко всем людям. Радовало и подымало Нехлюдова на неиспытанную им высоту сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его любви к ней. Пускай она заводит шашни с фельдшером — это ее дело: он
любит ее не
для себя, а
для нее и
для Бога.
— Жаль. Мне жаль. Я ее
люблю. Но положим, что это так. Но
для чего ты хочешь связать
себя? — прибавила она робко. —
Для чего ты едешь?
У нее
для всех обиженных судьбой и людьми всегда было в запасе ласковое, теплое слово, она умела и утешить, и погоревать вместе, а при случае и поплакать; но Верочка умела и не
любить, — ее трудно было вывести из
себя, но раз это произошло, она не забывала обиды и не умела прощать.
Диктаторы и тираны, отрицая свободу
для других,
для себя очень
любят свободу и всегда утверждают ее
для тех, которые идут за ними и с ними связаны.
— Бог сжалился надо мной и зовет к
себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею
любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет
для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Мало того: правосудие и земная казнь даже облегчают казнь природы, даже необходимы душе преступника в эти моменты как спасение ее от отчаяния, ибо я и представить
себе не могу того ужаса и тех нравственных страданий Карамазова, когда он узнал, что она его
любит, что
для него отвергает своего „прежнего“ и „бесспорного“, что его, его, „Митю“, зовет с
собою в обновленную жизнь, обещает ему счастье, и это когда же?
Он не знал,
для чего обнимал ее, он не давал
себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся
любить ее,
любить во веки веков.
Это он не раз уже делал прежде и не брезгал делать, так что даже в классе у них разнеслось было раз, что Красоткин у
себя дома играет с маленькими жильцами своими в лошадки, прыгает за пристяжную и гнет голову, но Красоткин гордо отпарировал это обвинение, выставив на вид, что со сверстниками, с тринадцатилетними, действительно было бы позорно играть «в наш век» в лошадки, но что он делает это
для «пузырей», потому что их
любит, а в чувствах его никто не смеет у него спрашивать отчета.
— Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтра застрелить
себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как ты, безрассудных,
люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты
для меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко скажу… не сегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.
— Ты видишь
себя в зеркале такою, какая ты сама по
себе, без меня. Во мне ты видишь
себя такой, какою видит тебя тот, кто
любит тебя.
Для него я сливаюсь с тобою.
Для него нет никого прекраснее тебя:
для него все идеалы меркнут перед тобою. Так ли?
Но когда жена заснула, сидя у него на коленях, когда он положил ее на ее диванчик, Лопухов крепко задумался о ее сне.
Для него дело было не в том,
любит ли она его; это уж ее дело, в котором и она не властна, и он, как он видит, не властен; это само
собою разъяснится, об этом нечего думать иначе, как на досуге, а теперь недосуг, теперь его дело разобрать, из какого отношения явилось в ней предчувствие, что она не
любит его.
Да, разумеется,
себя: самому жить хочется,
любить хочется, — понимаешь? — самому,
для себя все делаю.
Дети вообще
любят слуг; родители запрещают им сближаться с ними, особенно в России; дети не слушают их, потому что в гостиной скучно, а в девичьей весело. В этом случае, как в тысяче других, родители не знают, что делают. Я никак не могу
себе представить, чтоб наша передняя была вреднее
для детей, чем наша «чайная» или «диванная». В передней дети перенимают грубые выражения и дурные манеры, это правда; но в гостиной они принимают грубые мысли и дурные чувства.
Мы ему купим остальную часть Капреры, мы ему купим удивительную яхту — он так
любит кататься по морю, — а чтобы он не бросил на вздор деньги (под вздором разумеется освобождение Италии), мы сделаем майорат, мы предоставим ему пользоваться рентой. [Как будто Гарибальди просил денег
для себя. Разумеется, он отказался от приданого английской аристократии, данного на таких нелепых условиях, к крайнему огорчению полицейских журналов, рассчитавших грош в грош, сколько он увезет на Капреру. (Прим. А. И. Герцена.)]
13 апреля. «Любовь!.. Где ее сила? Я,
любя, нанес оскорбление. Она, еще больше
любя, не может стереть оскорбление. Что же после этого может человек
для человека? Есть развития,
для которых нет прошедшего, оно в них живо и не проходит… они не гнутся, а ломятся, они падают падением другого и не могут сладить с
собой».
Я
люблю женщин
для того, что они соответственное имеют сложение моей нежности; а более
люблю сельских женщин или крестьянок
для того, что они не знают еще притворства, не налагают на
себя личины притворныя любви, а когда
любят, то
любят от всего сердца и искренно.
— Знаете, я ужасно
люблю в газетах читать про английские парламенты, то есть не в том смысле, про что они там рассуждают (я, знаете, не политик), а в том, как они между
собой объясняются, ведут
себя, так сказать, как политики: «благородный виконт, сидящий напротив», «благородный граф, разделяющий мысль мою», «благородный мой оппонент, удививший Европу своим предложением», то есть все вот эти выраженьица, весь этот парламентаризм свободного народа — вот что
для нашего брата заманчиво!
Вы одни можете
любить без эгоизма, вы одни можете
любить не
для себя самой, а
для того, кого вы
любите.
Одним словом, в грустные минуты я утешал
себя тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив
для тех, кто, как я, его
любил, и
для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях…
Райнеру видится его дед, стоящий у столба над выкопанной могилой. «Смотри, там Рютли», — говорит он ребенку, заслоняя с одной стороны его детские глаза. «Я не
люблю много слов. Пусть Вильгельм будет похож сам на
себя», — звучит ему отцовский голос. «Что я сделаю, чтоб походить самому на
себя? — спрашивает сонный юноша. — Они сделали уже все, что им нужно было сделать
для этих гор».
— А как же? человек
любит семью
для себя. Ведь вы же перестали
любить жену, когда она стала делать вам гадости.
— Если
любит, так все отгадает, — зарешила дама. — Женихами же вы умеете отгадывать и предупреждать наши желания, а женитесь… Говорят: «у нее молодой муж», — да что мне или другой из того, что у меня молодой муж, когда
для него все равно, счастлива я или несчастлива. Вы говорите, что вы работаете
для семьи, — это вздор; вы
для себя работаете, а чтобы предупредить какое-нибудь пустое желание жены, об этом вы никогда не заботитесь.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не
любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она
для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к
себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою
любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не
любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила,
для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать
себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Отец очень
любил обходить с ружьем по следу русаков и охотился иногда за ними; но, к сожалению, он не брал меня с
собою, говоря, что
для меня это будет утомительно и что я буду ему мешать.
Все чувствовали, более или менее сознательно, что Прасковья Ивановна мало принимает участия в других, что она живет больше
для себя, бережет свой покой и
любит веселую беззаботность своей жизни.
Он не так
любил ездить по гостям, как другой мой дядя, меньшой его брат, которого все называли ветреником, и рисовал не только
для меня маленькие картинки, но и
для себя довольно большие картины.
Я
люблю отца, но ум человека живет независимо от сердца и часто вмещает в
себя мысли, оскорбляющие чувство, непонятные и жестокие
для него. И такие мысли, несмотря на то, что я стараюсь удалить их, приходят мне…