Неточные совпадения
— Я сделаю, — сказала Долли и, встав, осторожно стала водить ложкой по пенящемуся сахару, изредка, чтоб отлепить от ложки приставшее к ней, постукивая ею по тарелке, покрытой уже разноцветными, желто-розовыми, с подтекающим кровяным сиропом, пенками. «Как они будут это лизать с
чаем!» думала она о своих детях, вспоминая, как она сама, бывши ребенком, удивлялась, что большие не едят самого
лучшего — пенок.
Лето проводила в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку в руки и, для здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за
чаем, в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и
лучшего друга, собеседника и советника.
Шанхай сам по себе ничтожное место по народонаселению; в нем всего (было до осады) до трехсот тысяч жителей: это мало для китайского города, но он служил торговым предместьем этим городам и особенно провинциям, где родится
лучший шелк и
чай — две самые важные статьи, которыми пока расплачивается Китай за бумажные, шерстяные и другие европейские и американские изделия.
Я ходил часто по берегу, посещал лавки, вглядывался в китайскую торговлю, напоминающую во многом наши гостиные дворы и ярмарки, покупал разные безделки, между прочим
чаю — так, для пробы. Отличный
чай, какой у нас стоит рублей пять, продается здесь (это уж из третьих или четвертых рук) по тридцати коп. сер. и самый
лучший по шестидесяти коп. за английский фунт.
Во время путешествия скучать не приходится. За день так уходишься, что еле-еле дотащишься до бивака. Палатка, костер и теплое одеяло кажутся тогда
лучшими благами, какие только даны людям на земле; никакая городская гостиница не может сравниться с ними. Выпьешь поскорее горячего
чаю, залезешь в свой спальный мешок и уснешь таким сном, каким спят только усталые.
Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но они в ней — теин в
чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат; это цвет
лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли.
На них
лучшие картины получали денежные премии и прекрасно раскупались. Во время зимнего сезона общество устраивало «пятницы», на которые по вечерам собирались художники, ставилась натура, и они, «уставя брады свои» в пюпитры, молчаливо и сосредоточенно рисовали, попивая
чай и перекидываясь между собой редкими словами.
В зале они увидели параднейшим образом накрытый стол с
чаем и легким ужином. Это все устроила та же Катишь: она велела ключнице вынуть серебро,
лучший чайный сервиз, прийти прислуживать генеральше всей, какая только была в Воздвиженском, комнатной прислуге.
В свои побывки на заводы он часто приглашал
лучших мастеров к себе и пил с ними
чай, не отказывался крестить у них ребят и задавал широкие праздники, на которых сам пил водку и любил слушать мужицкие песни.
— Плут же, — сказал дядя Ерошка, допивавший свой
чай из мирского стакана. — Что же, неужели ты ему так и будешь платить шесть монетов? Слыхано ли дело!
Лучшую хату в станице за два монета отдадут. Эка бестия! Да я тебе свою за три монета отдам.
Наш Борис тряхнул чубом и еще с большим ожесточением стал глотать остывающий
чай. И мне и Борису показалось, что генеральша приказала подать индюка единственно затем, чтоб унизить этим нас, занимавших в комнате
лучшее место, но скромно подкреплявшихся
чаем и разогретыми пирожками. Все мы были немало переконфужены этим начинавшим подавлять нас великосветским соседством и нетерпеливо ждали появления индюка, в надежде, что вслед за тем гости наши покушают и уедут.
Эти речи сильно смущали Нюшу, но она скоро одумывалась, когда Феня уходила. Именно теперь, когда возможность разлуки с Алешкой являлась более чем вероятной, она почувствовала со всей силой, как любила этого простого, хорошего парня, который в ней души не
чаял. Она ничего
лучшего не желала и была счастлива своим решением.
Меня он любил, как
лучшего строевика, тем более что по представлению Вольского я был командиром полка назначен взводным, старшим капральным, носил не два, а три лычка на погонах и за болезнью фельдфебеля Макарова занимал больше месяца его должность; но в ротную канцелярию, где жил Макаров, «не переезжал» и продолжал жить на своих нарах, и только фельдфебельский камчадал каждое утро еще до свету, пока я спал, чистил мои фельдфебельские, достаточно стоптанные сапоги, а ротный писарь Рачковский, когда я приходил заниматься в канцелярию, угощал меня
чаем из фельдфебельского самовара.
Миша родился уже в Москве. Сын Прова вырос в кругу талантов и знаменитостей; у его отца собиралось все
лучшее из артистического и литературного мира, что только было в Москве: А. Н. Островский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Ф. Писемский, А. А. Потехин, Н. С. Тихонравов, Аполлон Григорьев, Л. Мей, Н. А.
Чаев и другие. Многие из них впоследствии стали друзьями Михаила Провыча.
— Нянька, для чего я жила до сих пор? Для чего? Ты скажи: разве я не погубила своей молодости? В
лучшие годы своей жизни только и знать, что записывать расходы, разливать
чай, считать копейки, занимать гостей и думать, что выше этого ничего нет на свете! Нянька, пойми, ведь и у меня есть человеческие запросы, и я хочу жить, а из меня сделали какую-то ключницу. Ведь это ужасно, ужасно!
— А то плывите со мной. Порша казенку наладит, тоже насчет
чаю обварганит дело в
лучшем виде.
— Сто три версты с половиною. А
чай знатный, сударь! цветочный, самый
лучший.
— Братцы, милости просим… Угощенья — сколько угодно. Суп из самых свежих щепок; котлеты из
лучшего, самого чистого песку; пирожки из разноцветных бумажек; а какой
чай! Из самой хорошей кипяченой воды. Милости просим… Музыка, играй!..
— Успокойтесь, пожалуйста, ведь мы и без вас что-нибудь едим; женской прислуги я не взяла с собой, потому что люблю иногда поработать, как кухарка. Гаврило Степаныч ворчит на меня за это, но, видите ли, мне необходимо готовить самой обед, потому что только я знаю, что любит муж и как ему угодить, а полнейшее спокойствие для него теперь
лучшее лекарство. — Переменив тон, она прибавила: — А пока он придет, вы, во-первых, сходите умыться прямо в речке, а потом я вас напою
чаем; вот вам мыло и полотенце.
За
чаем Рябовский говорил Ольге Ивановне, что живопись — самое неблагодарное и самое скучное искусство, что он не художник, что одни только дураки думают, что у него есть талант, и вдруг, ни с того ни с сего, схватил нож и поцарапал им свой самый
лучший этюд.
Пока мы пили
чай, который разливала Марфа Ивановна, под окнами нашей избы несколько раз мелькали усатые, забубенные головы «отставных» и «бывших», вернувшихся с разведки в Причину неизвестно зачем. И этих людей, выкинутых за борт жизнью, тоже интересовало таинственное появление в глуши причинских лесов таинственной женщины. Прохаживаясь под окнами квартиры Кривополова, они, вероятно, припоминали свои
лучшие дни, когда и им улыбались красивые и молодые женщины.
И так прожили Пустоваловы тихо и смирно, в любви и полном согласии шесть лет. Но вот как-то зимой Василий Андреич в складе, напившись горячего
чаю, вышел без шапки отпускать лес, простудился и занемог. Его лечили
лучшие доктора, но болезнь взяла свое, и он умер, проболев четыре месяца. И Оленька опять овдовела.
Проводим мы вечер в большом удовольствии, угощенье я им даю отличное:
чай, сладкие закуски разные, ужин идет из
лучшей ресторации.
Мы напились
чаю, потом сварили в том же чайнике похлебку из убитого Костей рябчика и вообще блаженствовали. Жар свалил, и начиналась
лучшая часть горного дня. Отдохнув, мы отправились опять на шихан, с которого открывался чудный вид на десятки верст. Вообще время провели очень недурно и вернулись к балагану только в сумерки, когда начала падать роса. Горные ночи холодные, и мы решили спать в балагане. Постель была устроена из горного иван-чая, который достигает высоты человеческого роста.
Наконец,
чай, вечерняя молитва и — после них —
лучшие часы институтской жизни.
И все эти учения, казалось, не оставляли желать ничего
лучшего, но Андрей Николаевич все-таки продолжал быть озабоченным и за обедом, и за
чаем, и когда он показывался в кают-компании, непременно заводил речь о близости адмиральского смотра.
Туземцы ушли, а мы принялись устраиваться на ночь. Односкатная палатка была хорошо поставлена, дым от костров ветер относил в сторону, мягкое ложе из сухой травы, кусок холодного мяса, черные сухари и кружка горячего
чая заменили нам самую комфортабельную гостиницу и самый изысканный ужин в
лучшем городском ресторане.
— Веденей, поддай на каменку по-татарски и в
лучшую выпари вот этого господина купца! — крикнул дьячок знакомому парильщику. — Двугривенный на
чай!
Встревоженного успокоили данной на
чай рублевкой. В таких отношениях находился Николай Леопольдович к
лучшей части своих товарищей. Впрочем, эта
лучшая часть была незначительна, остальные преклонялись перед ним и, в особенности, перед его патроном, и были далеки от мысли шутить с ним шутки.
— Да ты, дядюшка, не бойся, я не доносчик, не выдам,
чай, схоронить нес, по благословению вашей хрычевки… так я тебе дело-то это оборудую в
лучшем виде и ничего за это не возьму, окромя перстенька этого, ему он, мертвецу-то, не надобен…
— Уж будьте покойны, я зря на ветер слов не бросаю, сами,
чай, знаете; коли говорю, что дело оборудую, так уж не сумлевайтесь, в
лучшем виде сделано будет…